Вихорево гнездо

Оказалась фейри осинкой хлипкой, короедами изгрызенной. Вся в царапинах, ссадинах да расчесах. Места целого на баггейне не шибко больше, чем на вечно подранном Людвиге. При всем при том, ни единого шрама давнего парень углядеть не смог. Острые коленки, локти, черты лица и язык, как нож – была девица сплошь из углов сбита. Рубаха безразмерная – видать, с плеча чужого – токо пуще фигуру неказистую подчеркивала. Смахивала оборотень на дворнягу безродную, шелудивую и потасканную, но тем паче опасную. В личине человечьей у баггейна завсегда черты звериные наличествуют. Отгадать, какой тварью девица обращалась, и дураку труда не составит. Рога-серп (второй обломан наполовину), растопыренные уши, черточки зрачков – и, помнится, в тот злополучный день МакНулли успел углядеть даже хвост, торчащий из прорези рубахи – не давали обмануться. Однако нутром чуял молодец в козе той хищника. Не несло от оборотня скотиной, а как-то по-особому веяло мускусом и горечью. От сей горечи сосало под ложечкой.

Наполнило комнату молчание тягостное. Откашлялся Людвиг, улыбнулся, и протянул фейри слегка вспотевшую ладонь:

– Я Людвиг МакНулли, а как тебя величать?

Косо зыркнула баггейн на протянутую руку и лишь скривилась презрительно. Покраснев, молодец поспешно убрал ее за спину.

– Прости, меня звать Людвиг, а…

– Как скажешь, – перебила его девица. – Хоть жопа с ручкой, мне какое дело.

– Ха-ха, да… А твое имя?

– Имя? На холеру оно тебе, смертный?

– Ну, должен же я как-то к тебе обращаться.

– Предпочту, чтоб ты, негораздок63, ко мне вообще не обращался, – ответила тяжеловесно фейри, затем нехотя добавила: – Бестолочь одна меня Юшкой кличет.

– О, хорошо! Приятно познакомиться, Юшка!

– Не взаимно, арш64.

– Кхм, так ты… Ты баггейн, верно?

– Нет, блин, фея крестная!

– Правда?! Хм, не угляжу крылья…

– А я не угляжу в тебе ростков ума. Они не взошли иль не посеяны вовсе? – прикинула Юшка, барабаня пальцами по столешнице. – Совсем избу сорвало?! Глаза разуй! Где ты видел фею с рогами, божедурье65?! Ничего не попутал?

– Всякое бывало! – легкомысленно заверил Людвиг и охотно кинулся в пояснения: – Скажем, многие ведь частенько путают келпи и эх-ушге. И немудрено! И те, и те водяные кони. Но! Келпи обитают в проточной воде, а эх-ушге, тем временем, живут в море и в лохах. К тому же, келпи славятся благосклонностью к людям. Они не всегда топят случайных наездников, порой им достаточно тех подмочить. Эх-ушге, наоборот, чуть ли не самые свирепые из всех водяных коней. Они не просто отправляют всадников на дно морское, но и пожирают бедолаг, оставляя от человека одну печень, которая всплывает на поверхность, покачиваясь на волнах. Мне всегда было интересно, отчего печень им не гожа? Ты, как считаешь, дело во вкусе? Или причина более сакральная? Я где-то читал, в землях восточных бытует мнение о том, дескать печень воплощает средоточие жизни в теле человечьем. Значит ли, что эх-ушге не хотят лишать своих жертв жизни и оставляют тем лазейку? Пожалуй, слишком глубокомысленно выходит, хм. С другой стороны, многие народы практикуют гадания на печени овец и прочих животных. Быть может, требуху от пиршества эх-ушге другие фейри применяют для гадания? Юшка, фейри гадают, не знаешь?

– Конопатый.

– А, я?

– Не заставляй жопу разговаривать! Мне по боку чужая не пожранная печень, но твои россказни в моей сидят глубоко!

– Ох…

Баггейн истомлено потерла переносицу. Разговор ее замаривал. Не слыла Юшка мастаком по части бесед светских, ежили те не сулили унижение достоинства чужого. Парень сыскался трепачом подстать травнице, а то и хуже. А некогда наивно мнилось – хуже быть не может. Темы тот выбирал… на любителя. От всей проклятой души начала жалеть оборотень, что не решилась отделаться от проблемы одним махом. Одним махом ножа. И мавки сыты, и она без головной боли.

– Экая напасть! Хоть бы раз прислали немого.

– Что, прости?

– Не прощаю! – окрысилась фейри. – Погляжу, ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец! Не токмо болтун, но и писун! Че за параша?

Бухнулась на стол видавшая виды книжица.

– О, так вот он где! – просиял Людвиг, едва об скамью не навернувшись. – А я-то, дурак, струхнул, что потерял его! Столько времени ушло, чтобы все переписать. У меня, конечно, есть в закромах черновики, но там отнюдь не все записи и…

– Ближе к телу!

– Ах, да! Увлекся, спусти. Люблю поговорить, но меня мало кто слушает. Да и сами слушатели, впрочем, народ редкий.

– Да ла-а-адно! И с чего бы? – деланно удивилась Юшка.

Зрила баггейн людей насквозь и давно скумекала, что неуклюжий и чудаковатый парень, не сказать чтоб нелюдимый, а все же фейри ему по сердцу больше, нежели простые смертные. Бродить по глухим лесам да болотам, в дали от деревень и сел, где тебя могет запросто сцапать местный лошолич66, для парня – обыкновенное дело. Коль судить по общей «поклацканости», цапали того не единожды.

– Не знаю. Отчего-то не всем любо о фейри балакать.

– Я в ступоре!

– Я тоже! – горячо подхватил Людвиг, не смекнув, что над ним потешаются. – А книжица, то мой бестиарий67 скрытого народца. Уж несколько лет тружусь я над ним. Вношу туда всех ныне живущих фейри. Дословно описываю, зарисовываю и стараюсь классифицировать, по возможности. Осмелюсь признать, я лучший в своем деле!

– Легко быть лучшим, когда ты единственный, – прозорливо заметила девица, разом скомкав волшебство момента.

– Бродить по нехоженым тропам дело непростое, – попытался неуверенно оправдаться МакНулли. – Дорогу прокладываешь сам и ничего не стоит сбиться с курса.

– По прямой бы ты бродил, а не петлял, как подстреленный заяц, ажно и не сбивался бы! – фыркнула Юшка. – Тем, чаво тут понаписал, можно подтереться. И на кой хрен оно тебе надо?

– Никто раньше такого не делал.

– И?

– И кто-то должен сделать.

– Тоска.

– Ты просто не понимаешь!

– А я и не хочу.

– Ч-что?

– С чего все разом порешили, что их должны понимать? – вкрадчиво-приторным до оскомины голосом поинтересовалась баггейн. – Много чести! Мало толку! Поверь, сопляк, чужие забобоны я готова принять. Ежели у кого нет в башке тараканов, то те сдохли на пару с владельцем. Но силиться понять всех и вся… То выше моих сил! Так и сбрендить недолго.

Не стал возражать МакНулли, призадумался над словами оборотня.

– А на счет книги твоей бесовской…

– Бестиария.

– Один хрен, – отмахнулась Юшка. – На что ты уповал, белебеня68? Да тута от балды четверть написана! Эдак сочинять ты мог и дома сидя на печи, а не мочить килт в болоте. Тепло, сухо, комары не жрут, а толку как не было, так и нет.

– Совсем худо? – вопросил Людвиг убито.

– Как бы тебе, межеумок69, внятно объяснить? Остаться в живых, повстречавшись с боглом70, можно, коль не следовать твоим «советам».

Пролистал бестиарий МакНулли вдумчиво, ожог на подбородке почесывая да кончик карандаша покусывая, доколе не озарило его. Наивно чаяла Юшка, что свалит молодец в расстроенных чувствах. У того, же супротив, подозрительно радостно глаза загорелись. Не к добру. Ох, не к добру.

– Юшка, а ты хорошо кумекаешь в народце скрытом?

Указала баггейн красноречиво на рога свои:

– Стебешься? Ясень люль71! С кем поведешься, знаешь ли.

– Добро! Не могла бы мне помочь? Твой личный опыт бесценен!

– О, само собой! Я по образованию магистр чудесных наук!

– Взаправду?!

Подскочил Людвиг на месте, тотчас коленом саданувшись об край стола, и уставился на оборотня с собачьим обожанием: и на задних лапах постою, и голос подам – косточку кинь!

– Епт твою мать, – простонала оборотень, кудлатую голову на кулаки уронив. Нет, она его прибьет, честное слово. Прямо здесь и сейчас. – Остуди пыл! Скажи-ка мне лучше, ушлепока ученный, ты на кой хрен тогда сидел дятлом на суку? А? Недобитый спаситель сирых и убогих фейри, ты меня загодя из ловчей сети вызволить не мог? Скажем, покуда кровопийца бородатый не пожаловал. Иль у тебя на подлинный героизм не встает без свидетелей?

Застыдился молодец, хотел было оправдаться пред баггейном:

– Дело как было, видишь ли, смола дюжа липкая и…

Нежданно-негаданно распахнулись ставни со скрипом, точно ветер буйной их кулаком саданул, и, сметя добрую половину утвари с подоконника, в окно протиснулась огромная лохматая морда. Едва не выколов рогами у сидящих за столом зенки, морда попыталась стряхнуть с челкастой башки занавеску. Попытка увенчалась выдернутым из стены карнизом, кой вкупе с уцелевшей шторой грохнулся на вопящего дурниной Людвига.

– Уааа!!!

– Захлопнись! – рявкнула Юшка на продолжающего подвывать молодца, а вслед обратилась к единому здравому, после себя, существу в комнате: – Морда мохнатая, че надо? Все было сожрано до тебя!

– Мууу? – недоверчиво промычал бык, косясь на гостя.

Давно подозревал Сивуня, что все вкусное в доме снедают тайком от скотинки «голодающей». Но неужто бессовестные двуногие стали подкармливать и чужаков?!

– Не «му», а дуй отсюда!

Украдкой сунула фейри быку припрятанный пирожок и делано сердито попыталась выдворить его взашей. Проще гору сдвинуть. Смачно, как теленка, лизнул Сивуня баггейна прямо в лицо, но удалиться не поспешил. Авось, еще что перепадет?

– Фу! Телячьи нежности! Гадость какая, бррр! Блаженная с тобой?

– Я дома!

– Помяни черта…

Покачиваясь под тяжестью бельевой корзины, в горницу зашла травница, разбавляя привычный мельничный дух запахом лесной хвои, влажной плесневелой земли, березового мыла и лавандовой воды. И, знамо дело, едва подол ее юбки пересек порог, девушка сходу загалдела:

– Юша, а чаво я расскажу! Пивовар Карл не далее как на днях вызвался починить церковную крышу. Помнишь, та протекала вечно? А дык опосля ливня течь прекратила – начала литься. Аки из ведра! Тут-то Карл возьми и скажи, мол, а чего нам на левых батраков разоряться! Ну, ты знаешь, он батраков не шибко жалует. Года два назад жена его с одним таким – фюйть – смылась. Он тогда здорово, бедняга, запил, а после по пьяни под лед провалился, его мужики баграми вытаскивали. Я ему сосновое молоко от легочной хвори всю зиму возила, помнишь? Хорошо, выкарабкался и одумался. Но, мнится, обида не прошла. Но, право слово, ровнять всех под одну гребенку – несправедливо! В «Кружке кружев» поговаривают, до батрака жена Карла с булочником крутила, и отнюдь не рогалики! А тот почитай с половиной деревни и ближайшими хуторами знается. И чаво теперича всех булочников курощупами72 считать и булки не есть? Глупо как-то получается. О чем бишь я? А! Ну вот, наш-то деревенский плотник совсем стар. На верхотуру его ни в какую не загнать! Твердит, эдаким дешевым трюком от него не избавиться – он всех нас переживет! Сколько ему в сем году минуло? Восемьдесят? Ну и Карл взял дело в свои руки. Зря, конечно. Пока суть да дело, за работой проглотил пяток гвоздей! Веришь?! Ему уж и свечку за упокой собирались ставить, и церковь в его честь переименовать, а он, нате, живехонький-здоровехонький! Бегает! Как вышли гвозди, не признается. На желудок ссылается, мол, и не такое переварить могет! Однако в пабе какой день выпивает стоя. Я ему мазь заживляющую для мест, кхм, «нежных», под шумок сунула. Жалко ведь, намаялся небось, настрадался. Эх, а все ж чутка обидно, экую красивую табличку заказать поспели! Медную и буковки с загогулинками! Может, на именины подарить, как думаешь? О, а еще фонарщик сгинул! Как в воду канул! Одна лестница осталась, а от него ни следа! Куда старик запропаститься мог? Беда не уж какая приключилась? Ничего не чуешь? Ой, а чаво с занавеской? – вопросила Пыля, узрев наконец творящийся разгром. – Ты прибраться удумала?

– Ага, мечтать не вредно.

– Уф, сдюжил! – доложил Людвиг, насилу выбравшись из-под занавесы. Видок у молодца сделался, как опосля недельного запоя, но на обаяние то едва ли сказалось. Приметив белокурую травницу, молодец оживленно улыбнулся: – День добрый, миледи!

– Ах да, обморочный очнулся, – как бы невзначай вспомнила про парня баггейн. – Как тя там?

– Людвиг МакНулли.

– Поуху.

Не кликала Юшка никого по имени. Ежели дать имя, то можно и привязаться к скотине. А скотина у Юшки вся на убой.

– А с чего я «обморочный»?

– Она трунит! – поспешно заверила травница, поглядев осуждающе на подругу. В ответ на немой укор оборотень показала средний палец. – Любо видеть тебя в добром здравии. Знаешь, ты был совсем худ. Мы с Юшей переживали.

– Говори за себя, гала!

– Переживали! – не сдавалась девушка, вопреки грозному пыхтению фейри.

Даже МакНулли, впервой узрев сию парочку вместе, тотчас понял – те были различны, что свет и тьма. И общались друг с другом, как воду ледяную на угли раскаленные лили: одна шипит и шпарит, а другая продолжает мелодично журчать. И свела же их судьбы дорожка!

– Приятно познакомиться, Людвиг. Я – Пыля.

Просто Пыля. Не имело платье верхнее из шерсти на травнице рисунка кланового. Получается, безродная та. Была ли у Пыли когда-то семья? Отреклась ли от нее? Узнать не узнаешь. Спросить не спросишь.

Пыля, тем временем, скользнула по МакНулли любопытствующим взглядом и прозрев весело хлопнула в ладоши:

– А я тебя вспомнила! Бегущий от себя искусник! Ты подарил мне рисунок с Сивуней и тыквами. Вот и свиделись!

– Он самый, миледи!

– Оссподи, вы оба на всю голову тронутые…

– А-ха-ха, м-да. Настиг меня тогда приступ философского настроения, – стушевался Людвиг, карандашом почесав нос. Соединились несколько веснушек темной линией в созвездия.

– Со всяким бывало, не бери в голову! Меня, скажем, настигают приступы нечаемой выпечки! А у Юши припадки костерить бобров, – проворковала травница, а затем, склонилась к молодцу и прошептала заговорщически: – У Юши с ними что-то личное. С бобрами. Бывает, встанет у запруды и, айда, поносить их почем зря!

– И чем ей бобры не угодили?

– Вы же, мохрех, в курсе, что я вас прекрасно слышу?!

Волком нависла баггейн над шептунами. Хищно сверкнули прищуренные глаза и оскаленные зубы. Пролегла меж бровей складка глубокая. Чудилось, даже шерсть на загривке дыбом встала! И поделом, что в личине человечьей никакой шерсти и в помине нет. Улыбнулся МакНулли повинно. А травнице хоть бы хны. Она наученная. Ежели об крапиву долго жалиться – перво́й наплачешься, а затем и не почувствуешь вовсе! Не оробела Пыля под взором фейри грозным, а звонким колокольчиком рассмеялась.

– Смейся-смейся, сучий потрох, облезешь и обрастешь криво!

– Ну тебя! – беззлобно отмахнулась девушка, а потом, как шлепнет себе по лбу: – Точно, потроха!

– И ты будешь про ливер заливать?! – скривилась Юшка.

– Какое заливное из ливера? – переспросила растеряно Пыля, услыхав свое. – Я о другом! Людвиг же не ел ничего! Ты ведь голодный, небось? Пожди, пожалуйста, немедля все будет!

Людвиг и отозваться не поспел, как вокруг него завертелось-закружилось: травница, мигом сделавшись хлебосольной хозяйкой, заскакала по кухне белкой в колесе, беспрерывно что-то щебеча. Гремели горшки, стучала посуда, скрипела заслонка печи.

Оборотень на кутерьму вокруг и не глядит. Скармливает быку очередной, не пойми откуда взявшийся, пирожок. А Сивуня, знай себе, жует и за хозяйкой, круги нарезающей, следит. Занятное дело! МакНулли же боролся с желанием нестерпимым в бестиарий пометку внести: «Идеологическая вражда меж баггейном и бобрами. Правда или байка? В чем ее суть?».

– Долго она суетиться будет? – осторожно спросил Людвиг, когда Пыля с дежой73 подошедшего теста в сотый раз пронеслась мимо них. Резкий запах дрожжей повис в воздухе.

– Пока не навернется, – баггейн равнодушно пожала плечами. – Да уймись ты, свербигузка74! Носишься, аки в жопу раненая рысь! Голова кругом!

– Я кухарю! – откликнулась травница, откуда-то из-за печи. – Пособить не хочешь?

– Хрен тебе!

– Хрена нет, – голос теперь раздавался из распахнутого навесного шкафчика. Пахнуло мятой и медуницей, в носу засвербело. Извлекши из темных недр маленький холщовый мешочек, Пыля потрясла им над головой: – Людвиг, ты чай будешь?

Принюхалась Юшка, оскалилась, а затем, усмехнувшись едко, обратилась к молодцу:

– Рыжий, те годков сколько минуло?

– Зимой двадцать шесть будет.

– Не будет.

– Юша! Кончай гостей стращать!

– Кончай пытаться их травить! И положь белладонну на место, бестолочи ты кусок!

– Белладонну? – девушка развернула мешочек и задумчиво перетерла меж пальцев сухой листок. – Оплошала, я думала, то чабрец.

– Не думай. Ты не умеешь. И у тебя там всё подписано! Собственной, гала, рукой!

– Хорошо тебе с нюхом звериным! – посетовала Пыля, на сей раз вчитываясь в надписи. – Мне бы такой.

– Тебе не нюх, а ум нужен! Ума нет – считай, калека.

Утихомирилась травница кругу на надцатом. Число точное неизвестно, ибо Людвиг со счету сбился уж как пару часов назад. За время метаний девушки тот успел: выкурить трубку, внести в записи правки, засыпать фейри расспросами, получить пожелание сходить в плотскую пешую прогулку (на вопрос про сломанный рог к плотской пешей прогулке Людвига присоединились черти), намарать несколько набросков убранства мельницы и один – Юшкиного профиля.

Сгрузив на стол яства, запыхавшаяся Пыля уселась напротив молодца, подперла ладошкой разрумяненную щеку и с умилением принялась смотреть, как тот наворачивает брашно75. Курица в горшочке оказалась недожаренной и недосоленной. В скирли76, куда больше лука, чем геркулеса. Зато выпечка удалась на славу! Тут тебе и хлеб с пылу с жару – пышный, с нежной мякотью и хрустящей корочкой, обжигающий язык. И грибной пирог из лисичек, что навевают воспоминания о мшистом боре в предрассветный час. И плюшки с черникой, после которых долго-долго можно облизывать липкие от сладкого сока пальцы и смеяться над синим языком соседа.

МакНулли чуть не лопнул. Пришлось даже расслаблять пояс. Все, что в него не влезало, любезно всасывал в себя бык. Отогнать скотину прочь удалось, когда стол опустел.

Едва Людвиг перестал молотить ложкой, травница набросилась на него с расспросами. Старушка мельница-колесуха наполнилась людским щебетом, как некогда та полнилась зерном. Людвиг с Пылей, ни больше ни меньше, печально разделенные в младенчестве брат с сестрой: цветом волос не сошлись, зато чертами характера и взглядом на мир – вполне! И оба почти не затыкались. После часа их трепа стала Юшка вспоминать лихорадочно, куда запрятала ружье трофейное. Молодец без продуха вещал про всяких гадостных фейри. Пуще того, ему хватало наглости с бесящей любезностью справляться у баггейна, верно ли он слово молвит. Пару раз даже схлопотал от оборотня под столом ногой в колено, но едва ли понял намека. Юшка намеревалась целиться выше.

Пыля – травница от бога, но от какого уточнить забыли – со своей стороны с огнем в глазах пересказывала свойства лечебных растений. Незадача в том, что девушка беспросветно путала их названия. Ей что подорожник, что крапива – все едино. Упаси МакНулли воспользоваться ее советами – околеет до первых петухов! Глядя на сию прекраснодушную картину, оборотню делалось тошно. Тепло чужое да жизнь рядом бурлящая причиняли ей почти плотскую боль. Пора внести ложку дегтя. Тварь она иль не тварь?

И задала Юшка вопрос, что выстрелил в упор, как из арбалета:

– Где ты пропил свою тень?

Повисла тишина, кую можно было резать ножом. Сердце Людвига заколотилось, аки бешеное, подначивая ноги сорваться в бег. Остатки в раз помутневшего от дурноты рассудка еле-еле их удерживали. Молодец обессилено облокотился о стену, прижав ватные руки к груди в жесте защитном, словно фейри его била. Она и била – своим вопросом и своим упрямым взглядом исподлобья, выворачивающим наизнанку и смотрящим прямо в твою суть. Людвиг посмотрел на баггейна затравленно, и, судя по его дикому виду, тому было легче откусить себе язык, чем вымолвить хоть слово. Токо губы дрожали в невеселой изломанной улыбке.

Первой отмерла Пыля. Она медленно глянула на потертый пол, где в скудном свете отражались одна рогатая тень, одна безрогая и одна никакая.

– О-о-о…

Чужой голос вывел МакНулли из оцепенения. Туман в голове и немота в теле рассеялись. Молодец с трудом сглотнул вязкий ком и все же выдавил из себя подобие улыбки:

– О, значит, ты заметила… Люди обычно не примечают.

– Люди слепы, глухи и с заложенными носами, а я не человек. Ну?

– Долгая история.

– И явно без счастливого конца.

Глаза у парня сделались непривычно темными и пустыми, будто копоть из печи прокралась и заполнила изнутри. Травница с сочувствием протянула руку Людвигу. На ощупь тот был ледяным.

– Юша, зачем ты так?

– За «надом». Уж и справиться нельзя.

– По-моему, не вежливо указывать на чужие, эм, недостатки. И к тому же в столь обличительном тоне!

– Сердечно простите! То есть упоминать твой…

– Не вежливо!!!

– Ладно, как хочешь, мохрех.

Юшка резко встала из-за стола. Содрогнулся Людвиг всем телом, уставившись на баггейна, точно впервой увидав. Лежачего не бьют, а добивают – жестокое правило жизни. Да не тех оборотень бьет и не с тем. Посему тщетно подавляемые, но ясно различимые боль и страх в чужих глазах были для нее унизительными.

– Не бери в голову, конопатый. Злобное я существо. Злобное и нерадушное. Ажно забей. Но коль решишь сызнова глупость неотвратимую свершить да жизнь свою по месту одному пустить: читай мелкий шрифт! Выпускник.

Развернулась фейри на пятках и вышла, громко дверью хлопнуть не поленившись.

«Ну хоть умолкли, – хмуро подумала Юшка. Во рту сделалось горько и сухо, подстать тлеющей внутри злости. – Отвергаете сами себя, маленькие недоноски. И куда вас это привело? В болото? В дремучий бор? Давно пора вырасти и скумекать: отрезать от себя куски и прятать их в коробок – идея дурная. Либо кровью истечешь, либо вырвется однажды то, что прятал, наружу. Оно всегда вырывается. И придет, тогда беда. Настоящая беда. А ты, дурак, делающий вид, что знать ничего не знаешь, и не будешь к ней готов. Сожрет она тебя. Вот и весь сказ».

Обманчиво медленно поднимался туман с реки. Лес уж стоял в нем по колено, не поспеешь оглянуться, как затянет все вокруг. Холодало. Небо, налившееся свинцом, тщилось слиться с угольными верхушками деревьев. На их зубчатой границе то тут, то там мелькали галочки птиц. Безмолвие и шум воды. Призрачную тишину нарушало, лишь кваканье лягушек, Юшкино неровное дыхание и шелест листвы под ногами.

Оборотню нестерпимо хотелось выбраться из собственной шкуры, которая резко перестала быть ей впору. Она не сожалела о том, что ее жизнь полетела к чертям – скорее, ей было жаль, что от жизни вообще что-то осталось.

– Вы все маленькие дети, заблудившиеся в темном лесу. Лучше бы вас съел большой злой волк.

Юшка глухо рассмеялась и направилась к запруде, покуда ту не поглотил туман. Она шла орать на бобров.

↟ ↟ ↟

Спит куница под коньком. Спит девица под окном. Спят бобры по хаткам. Токо молодец не спит. Токо молодец глядит. Он несет дозор. Тьма ему в ответ поглощает свет. Сон все не идет, голова кругом. В ней вопросы, что шмели, все жужжат внутри.

Могет ли Юшка перекинуться во сне? А удобно ли ей спать спине? А рога не мешают? А хвост отвлекает? Тепла ли козья шкура, чтоб ее на полу не продуло?

Пялил Людвиг слипающиеся от усталости зеницы на дремавшую у очага баггейна. Блики затухающих углей отражались в рогах и тухли в матовой шерсти зверя. Жесткий гребень щетины на холке вздымался в такт ровному дыханию. Коза, надо признать, вышла из фейри потешная: будто кто в злую шутку натянул козлиную шкуру на волка матерого. И как оно так? Вопросы и не думали кончаться.

Встал МакНулли тихонько с кушетки, где ему постелили, крадучись подошел к спящему оборотню и, не придумав ничего умнее, накрыл ее пледом своим. Дернула баггейн ухом, но не проснулась. Улегся молодец назад и по-походному в килт завернулся, глаза наконец блаженно закрыв. Едва ль Юшка в заботе мнимой нуждается. Однако рос Людвиг в семье большой и был вторым по старшинству сыном. Не мог молодец никак не опекать тех, с кем делил хлеб и кров. Да и парнем никогда не был обидчивым. Пытливый разум – молодым людям ветреный друг, нередко сердца глупого слушает. Многое мог простить Людвиг предмету восхищения своему. Очень многое. Пожалуй, почти все.

Спит куница под коньком. Спит девица под окном. Спят бобры по хаткам. Крепко молодец уснул. Токо оборотень не спит. Токо оборотень глядит. Тьма же ей в ответ возвращает свет.

Молчаливо бдела Юшка за молодцем крепко уснувшим. Перевернулся тот с бока на бок, скатилась рука безвольной плетью с края кушетки, едва-едва пола холодного кончиками пальцев коснувшись. Поглядела фейри на потолок, где ровнехонько над ней комната травницы была. Тихо скрипнула кровать. Вздохнула Юшка и с брезгливостью закинула руку Людвига обратно, а сверху плед кочующий небрежно бросила. Не сдюжит баггейн сызнова парня от лихоманки врачевать.