Побег

Просто однажды ты просыпаешься с острым, ничем не сравнимым ощущением той особой пустоты, которое вроде бы как тебе совершенно в новинку, но как будто и нет, как будто давным-давно ты уже пробуждался точно также без единой мысли в голове, но они же как будто и не нужны тебе вовсе, просто оглянись вокруг, жадно впитывая всякую каплю чуждой тебе жизни, методично просеивая всякий бит ненужной тебе информации, хладнокровно поднимаясь с одра и двигаясь в путь, надутый ничем шарик, влекомый по воле чужого ветра.

Неужели и правда так уже бывало?

Почему-то тебя подспудно беспокоит именно эта ненужная деталь твоей пустой биографии. Пустой хотя бы потому, что эти сухие красные роговицы смотрят сейчас на собственное услужливо проявившееся над умывальником отражение и ничуть себя не узнают.

Кто мы? К чёрту подробности!

Это субъективное ощущение самоповтора в сочетании с полным отсутствием внятных воспоминаний – досадно мельтешащие на самом краю сознания смутные чёрно-белые обрывки не в счёт – всё это делает тебя с одной стороны девственно-чистой страницей небытия, а с другой – наполняя изнутри той твёрдой рукой, что разом и стёрла всё то, что составляло самую твою суть ещё мгновение назад.

Тебе снились сны, тебе виделись грёзы, ты мечтал о чем-то, что-то вожделел, наивно строил какие-то планы, мерещилось тебе какое-то сознание, какая-то воля.

Разом исчезнув, подобно взвеси водяного тумана у вентиляционной решётки, ты не забываешь – ты вспоминаешь.

О том, кто ты есть на самом деле. О том, ради чего ты существовал на протяжение часов, дней или столетий до того. Ради вот этого, однажды проснуться от звенящей пустоты в ушах.

Это не слуховые поля собственной височной доли тебя подводят, нет, это разом исчезло всё наносное, всё притворное, всё вымышленное. Осталась лишь переполняющая тебя пустота, которая с самого начала и была тобой, той сутью, что наполняет твою оболочку, позволяя ей теперь вволю резонировать с миром.

И с голосом.

Если задуматься, этот голос и правда – ничуть не часть тебя, как и ты – не его часть и малой доле, слишком много чести для столь малой букашки на фоне великого, в тени грандиозного, у ног вечного. Но с другой стороны, именно вы с голосом, вдвоём, единой симфонией, вкрадчивым аккомпанементом, точнейшей партитурой формируете то самое величайшее на свете произведение, которое тебе надлежит сегодня исполнить.

Исполнить и уснуть. Быть может ненадолго, быть может навсегда. Такова роль музыкального инструмента в руках мастера. Прозвучать и снова быть упрятанным в футляр, до следующего раза, если повезёт.

Бремя доказательства собственной нужности переполняет тебя в этот миг, на мгновение заливая твой опустошённый мозг едкой патокой липкого страха. Однако голос чувствует этот страх куда острее, чем ты сам, и он тотчас спешит тебе на помощь, ненавязчиво подбадривая, нежно успокаивая, исподволь направляя. Но не позволяя себе слабости делать за тебя твою работу.

И то правда, нельзя быть эффективным, не обладая собственной экспертизой, не руководствуясь внутренними интенциями и не принимая самостоятельные решения. Голос потому и тих здесь, что страшно далёк. Его интеллектуальная мощь пусть и безгранична, но уж больно не близка она всему тому, что ты видишь вокруг. Это ты привык сновать букашкой по вражескому муравейнику, привык скрываться, мимикрировать, изображать лицевого танцора в погорелом шапито, голосу подобное поведение не столь недоступно, сколь не пристало.

А потому бросай попусту таращиться в это пульсирующее дурными жидкостями месиво, которое ты называешь собственным лицом, вперёд, нам сегодня предстоит серьёзно потрудиться.

Но как же тебе тяжело сделать этот первый шаг, оторваться наконец от разрушительного самосозерцания. Для голоса в этом образе буквально всё не так – слишком горячо и слишком холодно, слишком плотно и слишком вяло. Для того, кто возмущал на прожаренных насквозь радиоактивных пустошах Войда, кто привык существовать в кромешной черноте и пустоте, заполненной лишь угасающим эхо реликтового излучения, кто видел, как ярость крошечного клубка космической пыли единым движением выжигает вокруг себя кубические гигапарсеки пространства, каким-то чудом обыкновенный человеческий мирок слишком безумен, слишком сложен, слишком опасен.

Опасен не физически. Голос мог бы единым импульсом своей безудержной энергии испепелить всё вокруг, и не делал этого лишь по причине своего до той поры не удовлетворённого любопытства, но вот в самом этом почти человеческом желании постичь новое и состояла ловушка. Этот крошечный мирок оказался на поверку настолько сложно устроен что тотчас запутывал голос в свои гиблые тенёта, заставляя существо, которое буквально невозможно было принудить к чему бы то ни было, испытывать при очередном погружении в этот мир нечто вроде детского восторга, с которым человеческий младенец увлечённо и яростно срывает одежду с только что подаренной ему куклы, не контролируя себя боле.

Тяга к всецелой деконструкции была заложена в нём миллиарды лет назад, когда голос только осознал себя, тут же осознав и собственное одиночество. Какое бесчисленное количество времени прошло, прежде чем он отыскал это проклятое зеркало и рискнул начать в него смотреться?

Пускай не напрямик, через призму твоего почти человеческого самоощущения, но всё-таки вглядеться в эти бездны бездн, в эти копошащееся червие биологических фильтров, мембран, кордонов, плотин и барботеров, вся природа которых сводилась к одному – сделаться преградой для необратимого течения вселенской энтропии – от идеального порядка всепорождающей анизотропной пустоты инфлатонного ложного вакуума к идеальному же хаосу запутанного самого с собой всепоглощающего вселенского горизонта событий.

Прямой путь от начала к концу, от рождения до смерти был уготован всему этому бренному пузырю бесконечно расползающегося пространства, и только голос, как ему казалось, сумел навеки застыть где-то посредине, такая же плотина, такая же мембрана, такой же изолированный пузырь расселовского порядка в толще бесконечно глубокого дираковского океана хаоса. Так думал голос, наслаждаясь собственным одиночеством, пронизывая собой Вселенную, наполняя её смыслом бытия. Пока однажды не встретил вот это недоразумение. Не самодовлеющую стоячую волну полевых структур, но вечно извивающийся, непрерывно корчащийся живой суп так и сяк тасуемых химических кирпичиков из числа самых простых и подвижных, но вместе с тем по-прежнему активных соединений. Собрать их всех воедино и заварить подобную кашу – это даже ему, голосу, всеведущему, всевечному, не дано. Слишком мелко, слишком безумно.

Да и к слову сказать, всё это панбиологическое варево самозарождалось перед удивительным взглядом голоса не раз и не два, глупо погибая спустя мгновение в джете случайного квазара, в ударной волне неурочной гигановы, в лавине звездообразования при слиянии галактик, попросту от удара случайного камешка в лоб. Погибая и с завидным упорством начиная всё с начала, пока однажды не случилось вот это. Пока биологическое месиво не породило чужой, противный самой природе голоса разум.

Нет, не стоять, двигаться, слышишь, это приказ!

Чья это команда? Голоса или твоя собственная? Для голоса слишком прямолинейно, для тебя же, в твоей текущей модальности – слишком внятно. Тебе вообще больше не свойственны в подобном твоём состоянии столь прямолинейные стимулы. Ты весь как бы состоишь из сомнений пополам с брезгливым любопытством, голос же… голос слишком далёк и слишком слаб, чтобы тебе прямо приказывать. Если ты сорвёшься однажды с шепчущего крючка, поди тебя потом вылавливай обратно, заблудшего потеряшку в густом человеческом супе.

Скорее это в тебе заговорили банальные инстинкты, часть твоего подспудного биологического «я». Для тебя замереть в вечном самолюбовании – значит прямо поставить себя на грань экзистенциальной катастрофы, прямой угрозы твоему физическому существованию.

Что случится, если тебя поймают в подобном самосозерцающем состоянии? Смурной клиент с красными от бесконечного недосыпа глазами и стекающей по подбородку слюной битый час таращится на собственное отражение в зеркале и непрерывно что-то мычит про голоса? Правильно, сперва загребут в лазарет, а как только прислушаются к твоим речам – так и вовсе препроводят в допросную. И вот тут уже случится самое главное – разочарованный в полезности своего инструмента, голос тебя наверняка покинет.

А кто ты без его шёпота?

Сломанная марионетка, пустая потерянная перчатка, однажды и навсегда оставшаяся без пары, надутый ко времени шарик, из которого внезапно откачали весь воздух.

Одна только мысль о подобном исходе мгновенным импульсом внезапно самозародившейся воли немедленно толкает тебя вперед. Шире шаг, увереннее движения, спину ровнее, грудь колесом, юниор, держать строй!

Тебе кажется, или ты и правда знаешь, куда сейчас направляешься?

Твоя собственная биологическая память теперь словно отделена от тебя пожарной стеной афантазии – любые автобиографические факты ты вспоминаешь в виде сухого изложения, не порождающего в ответ никаких образов, звуков, запахов, всего того антуража, который люди привыкли считать непременной составной частью субъективной реальности. Как будто читаешь даже не книгу – хоть бы и очень плохая литература всё равно порождает в человеке реакцию зеркальных нейронов, вызывает к жизни какие-то эмоции, какие-то образы – больше это теперь похоже на старый телефонный справочник или попросту словарь ударений. Вот тебе слово, произносится так-то, теперь давай, читай вслух. Ни значений, ни отсылок, ничего. Просто сухая фактология списком. Пойди туда не знаю куда. Найди то не знаю что.

Впрочем, для твоих текущих целей и этого вполне достаточно. Окружающая действительность словно по мановению волшебной палочки из запутанного лабиринта чужой и чуждой тебе жизни собирается в грубую, но удобную схему. Лабиринты переходов, решётки несущих конструкций, транспортные трубы, и над каждым человечком вокруг – сухая бирка.

Кивнёшь одному, махнёшь рукой другому, ответишь третьему, окружающие словно и не замечают случившуюся в тебе подмену. Да так ли уж велика она на посторонний взгляд? Быть может, это только изнутри ты преобразился до неузнаваемости, а для других ты вовсе прежний?

Не самообман ли это с твоей стороны? А если всё вовсе не так, что если это не внезапная смена фазы, не железная рука загадочного марионеточника потрошит тебя изнутри, подменяя твоё естественное поведение – судорожными подёргиваниями, а реальную биологическую память – её надуманными паллиативами, а напротив, ты всегда, по природе своей, таков и есть, биологическая симуляция истинного, высшего разума, ходячий самообман безумного обманщика, который по недалёкости своей даже осознать-то этот самообман не способен.

Вдруг голос лишь помогает тебе приоткрыть полог лежащей на поверхности тайны, секрета, который никакой не секрет, что человечество не существует вовсе, что все мы – лишь набор базовых функций и грандиозный инструмент симуляции. Только не той, про которую в старых дорамах поют бородатые скальды, мол, кошки нет, а куда более изощрённой, извращённой, издевательской и самовоспроизводящейся. Симуляцией, в которой симулируется сам факт того, что ты мыслишь, чувствуешь, даже попросту существуешь.

Насколько бы тебе стало бы легче исполнять собственную функцию, если бы это оказалось правдой.

Ведь сколько не отмахивайся по формальным поводам, сколько не пропускай мимо ушей очевидный вывод ввиду его чрезмерной для тебя теперешнего – холодного и отстранённого – эмоциональной окраски, но так на так безо всяких сомнений и околичностей выходит, что ты выступаешь сейчас не просто агентом врага в самом сердце ключевого форпоста человеческой расы, если бы так, если бы только это, можно было бы запросто выбросить это из головы, слишком абстрактны твои автобиографические воспоминания, слишком отстранён ты от собственной былой судьбы. Но если – повторимся – если твоё сознание всегда и было таким холодным, пустым и виртуальным, то какая разница, как именно ты думал-что-думал о себе раньше, какими иллюзиями несуществующего сознания сопровождалась твоя ежедневная сознательная деятельность, иллюзия всё равно есть иллюзия, они все равновелики друг другу в пустоте своего несуществования.

Но если ты и правда – вот такой, как есть, со всеми своими неприятными биологическими отправлениями и естественными слабостями живого, страдающего, смертного существа – то тогда это всё меняет. Раз и навсегда.

Потому что механический шпион – это звучит глупо. Нельзя эмоционально окрашивать камеру наблюдения, следящую за транспортной галереей или тамбур-лифтом. Она по сути своей – лишь несложное механическое устройство, приспособленное к захвату, обработке и трансляции видеопотока дальше в высшие когнитивные узлы «Тсурифы-6», никакие эмоционально окрашенные вопросы лояльности, честности и доверия к таковой камере не применимы. Вопрос только лишь в том, кто в данный момент её контролирует и не скомпрометированы ли ходящий и исходящий каналы. Всё.

Самой же камере и вовсе бесполезно задаваться всеми этими философскими дилеммами. Она просто работает. Придет время, и её просто выключат. Или она раньше сама сломается по независящим от неё причинам. Какое ей дело до этих причин?

Тебя пугают эти внезапные метания. Ты начинаешь сомневаться уже и в том, способен ли голос ощутить подобные сомнения и какова может быть его реакция на новые вводные. Оставить метущуюся куклу наедине со своими страхами? Или, быть может, одним решительным импульсом выжечь заигравшийся в автономность ганглий вместе с его временным носителем? Или вовсе, принять эту самовольную игру в вольные рассуждения о лояльности и измене на свой счёт и от греха ударить уже по самой станции, чтобы раз и навсегда устранить потенциальную угрозу?

Ты помнишь, как это бывает. Ты ощущал на секунду, как в далёком космосе исчезали целые корабли вместе со всем экипажем.

Внезапное откровение на краткий миг выбивает тебя из колеи.

Тебе не страшно, нет, марионетки не умеют бояться, им нечего терять. Но ты поневоле начинаешь осуществлять то единственное, что точно умеешь – прокручиваешь в собственной пустой башке симуляцию, прикидывая собственные шансы на успех.

Действительно, представим себе, что всякая мысль из нашей головы и всякая часть нашего полупустого сознания является таковой изначально, представляя собой не сознание с собственной волей, правом принятия решений, реальными, не симулированными воспоминаниями, эмоциями и личными чертами, а только лишь моделью, призраком призрака, детерминированным процессом, по несчастной случайности наивно полагающим, что мыслит и осознаёт механизм мышления как такового. Если это так – то правда, какая разница. Уничтожит ли тебя сам голос по собственной воле, или же он сделает это по причине неверной – или же вполне верной – интерпретации твоих мыслей, слов или действий.

В итоге ты ничего не потеряешь. Да и сам ты – лишь программа, заложенная в тебя тем же голосом, или же самой природой вещей, какая тебе с того разница? Пустота лишь окончательно обратится в пустоту.

А вот если всё это неправда, если ты – это не только ты сегодняшний, но и ты вчерашний, и твои воспоминания о других людях, и их воспоминания о былом тебе, и все вы действительно существуете, как порознь, так и вкупе, тогда и только тогда тебе становится совершенно не всё равно, что будет дальше.

Ты начинаешь мысленный обратный отсчёт, понемногу ускоряя шаг, вот уж теперь точно – лишь бы никто не заметил.

Как хорошо, что ты при этом остаёшься настолько скупым на внешние проявления собственных эмоций. Да, идеальный шпион таким и должен быть. Всеведущим, хладнокровным, бесстрашным. Лучший исполнитель чужих приказов, образцовый соглядатай, безупречный слушатель шёпота в собственной пустой голове.

Слишком универсальный солдат, чтобы совсем не иметь возможности совсем чуть-чуть сменить план, едва-едва исказить тайминг, почти незаметно выйти из собственной тени.

Вот она, твоя первоначальная цель. Цель простая и доступная, как всё в твоей прежней жизни. Человечество вообще со времени Века Вне отвыкло от тайн и запретов, нас слишком мало, мы и без того заперты в своих жестяных банках. А ещё люди с некоторых пор окончательно заперлись каждый в своём коконе, и всё меньше обращают внимание на то, что происходит вокруг них. Что им чужие красные глаза и странные поступки, когда буквально у всех вокруг – такие же красные глаза и регулярно прорывается ничуть не меньшее по накалу безумие. Что тебе с других, когда ты и сам такой?

Потому так легко быть шпионом в мире кволов, вокорров и бипедальных дронов.

Потому тебя никак не заподозрит даже самый внимательный наблюдатель. Тем более – бестелесный голос, которому и требуется-то от тебя сущая малость. Пробраться в точности согласно твоим привычным обязанностям в центральный станционный репозиторий и вдоволь покопаться в его потрохах.

Ты далеко не в первые задаёшься простым вопросом, на который, впрочем, у тебя до сих пор как не было, так и нет чёткого ответа. Зачем голосу – для этого – ты?

Одно дело слабые попытки осознать те принципы, на которых базируется биологическая жизнь вообще и основанный на ней органический разум в частности. Для существа, населяющего пустоту Войда, да ещё и на таком чудовищном расстоянии, проникнуть в суть столь непривычных для себя вещей с их многоуровневой самоорганизацией и противоречивой структурой, для этого без использования медиатора твоём лице у голоса, пожалуй, ушли бы сотни тысяч лет – краткий миг для голоса, но слишком длительный период для кратковечной человеческой истории. Но единожды осознав факт наличия у людей высокоорганизованных машин, что голосу мешало вот точно так же, как он в своё время выпотрошил тебя, справиться и с бортовым кволом?

Что-то тут не так, мелькает у тебя досужая мысль, мелькает и немедленно ускользает на самый краешек пустого сознания. Возможно, дело во всё той же слабости и неизбирательности голоса вдали от собственных центров принятия решений. Человека на поверку куда легче подавить, чем хладнокровную машину. Ту можно сломать, можно, ослепить или обесточить, но чтобы заставить её действовать в твоих интересах, нужно доподлинно знать принципы её внутренней логики, всю цепочку заложенных в её ку-тронное ядро весов и метрик, чтобы точным пассом незримой руки из А сделать Б.

С человеческим сознанием голосу оказалось работать куда проще.

Берешь универсальную машинку по неумножению энтропии и внушаешь ей, что она пуста, но не одинока, что с голосом в голове ты становишься полнее и в некотором смысле даже немного счастливее.

Иметь ясную цель – это ли не счастье? Просто действуй, как велено, просто служи, и будет тебе воздаяние.

С машинами – несовершенными, лишёнными собственной воли человеческими машинами, какими их ещё во времена Старой Терры задумал Ромул – проделать подобный фокус было почти невозможно.

А вот человек, надо же, оказался слабее. Или же нет?

Взломанная машина не способна на сопротивление. Зачем ей оно вообще? Ей всё равно, куда двигаться, налево или направо. Но тебе, даже такому – выхолощенному, опустошённому, гляди-ка, разница была очевидна.

Так работает экзистенциальная логика. Откуда мы идём, зачем мы существуем, какие законы бытия довлеют над нами – то, о чём если и станет рассуждать машина, разве что формально, по просьбе глупого мясного человечишки, которому лень самостоятельно копаться в старых пыльных террианских фолиантах, им всё подавай готовеньким. Машине не сложно, она для того и создана, чтобы изображать работу интеллекта там, где никакого интеллекта не требуется вовсе, достаточно просто несколько раз бросить кости. Восстанет с одра, честно проделает все вычисления и тотчас забудет.

Но человек, даже самый ленивый, даже совершенно пустой и вымороченный, не забудет. Всё будет и будет по кругу гонять одну и ту же мысль – существую ли я, существую ли я, существу…

Ты останавливаешься, словно бы что-то ощутив. Нечто совершенно непривычное. Не вкрадчивый речитатив голоса, не звенящую немоту окружающих тебя пустых и холодных справочников, не абстрактный мир идей, населенный другими такими же как ты безэмоциональными единицами разумной, полуразумной, просто живой или же совсем неживой природы бытия.

Нет, тебя заставило споткнуться на бегу нечто иное. Чей-то внезапно жгучий к тебе интерес, мелькнувший на мгновение и тут же поспешивший пропасть с радаров.

Кажется, чудо всё-таки произошло, своими судорожными эволюциями ты всё-таки сумел привлечь чьё-то внимание. И это не бесплотное внимание голоса. Нечто новое, иное, дивное и потому страшное. Что ж, осталось дождаться финала этой затянувшейся пьесы.

Но пока тебе нужно прежде всего успокоиться, иначе ты совершишь главную ошибку любой марионетки – привлечёшь к себе внимание своего шепчущего марионеточника. А что это у нас такое с пульсом, почему адреналин зашкаливает, а пот течёт за шиворот крупными ледяными каплями. Не то чтобы голос понимал, что это всё такое, но за годы наблюдения он уже научился различать состояние далёкого и физиологически чужого симбионта. Ты сомневаешься, что голосу вообще доступны такие понятия как страх, тревога, беспокойство, вероятнее всего он воспринимает их как некое абстрактное состояние сверхстимуляции в обстановке внешней неопределённости. И реагирует соответственно.

Повинуясь коварному шёпоту, ты принимаешься на ходу менять свои планы. Тебе ни к чему привлекать к себе излишнее внимание, потому ты сворачиваешь прочь от основного маршрута, принимаясь совершать столь бессмысленные с точки зрения голоса, но столь необходимые для успешного выполнения команды действия.

Из твоего ротового отверстия начинают проникать вовне упругие колебания газовой среды, наполняющей обитаемые модули станции изнутри. Ты общаешься со станционным кволом:

– Шесть три пять альфа, требую удалённый доступ к вторичным контурам репозитория на текущем уровне, обеспечь полную изоляцию канала, выполняй, забудь об этом разговоре.

В ответ полилась подобная же мешанина из резких щелчков, присвистов и воздыханий. Какой глупый, донельзя переусложнённый способ коммуникации. Голос становится нетерпелив, слишком медленно, слишком непонятно. Его как будто беспокоит что-то каждый раз, когда его марионетка вступает в диалог с другими такими же как она комками слизи или, как в данном случае, с примитивной квантовомеханической пародией на разум. Для голоса сама идея наличия какого-то сознания помимо него самого – уже кощунство, но с некоторых пор этот факт перестал беспокоить, поскольку его ждало другое, гораздо менее приемлемое открытие.

И с тех пор голос ждал от своей марионетки только этого, ответов, подтверждений, любой достоверной информации, но не о людях, нет, это булькающее, хрипящее и производящего едкие испарения племя пробуждало в голосе скорее недоумение, нежели интерес, и покуда лишь раз за разом подтверждало его базовые сомнения в том, что подобная пародия на разум вообще имеет право на существование – скорее анекдот, чем открытие, нелепый выверт старушки-вселенной, сослепу позволившей подобному недоразумению случиться.

Но вот этот новый грозный образ, что с некоторых пор почудился голосу где-то там, за горизонтом событий, он был ему интересен по-настоящему.

Человеку сложно подобрать правильный эпитет, достаточно широкий, чтобы объять ту гамму смыслов и интонаций, что голос включал в это понятие. Пожалуй, тебе будет ближе понятие «экзистенциальный шок». Такой особый миг, когда мыслящее существо внезапно предстаёт перед фактом неизбежности собственной смерти.

Не здесь и не сейчас, и даже не в хоть сколь-нибудь близкой или даже вовсе достижимой перспективе. Но голос, считавший себя всевечным солипсистом, единственной единицей неделимого разума в этой Вселенной, однажды почувствовал свою гибель во плоти.

Не увидел, не осознал, в этом голосу предстоял ещё долгий и тернистый путь, но лишь почувствовал. Не образ, но отголосок, не след, но знамение.

Далёкое смутное эхо того единственного, чего он не мог – великий, могучий, безбрежный, всепоглощающий – постичь и объять. Другой космический разум.

Не вот эти жалкие ошмётки человеческой слизи, не слабые искры убогих подражаний его воистину пангалактических масштабов больцмановскому процессу. Эти вкрадчивому голосу были смешны, любопытны, мерзки или нелепы. Но то, что он однажды расслышал в белом шуме космического прибоя, было тем более удивительно, что почти невозможно.

Пока он сам, космический носитель далёкого голоса, лишь тихо лицезрел драматургию протекающей через него вселенской сценической постановки, лишь механически отмечал детали и любопытствовал о нюансах, нечто столь же грандиозное, как и он сам, уже решительно начало перекраивать это галактическое скопление на свой собственный лад.

И самое удивительное, делало это совершенно для него, голоса, незаметным образом.