Брошенец

– Но теперь я отработал эти деньги, и могу распоряжаться тобой, как сам захочу. Теперь ты моя собственность. Правда, остался последний вариант. Я уважаю старинные воровские законы, но сейчас во мне заиграл инстинкт крепкого здорового самца. Ты мне подходишь, и я хочу быть с тобой. Живя со мной, ты научишься говорить и думать, как я, забудешь свое прошлое. Грубая сегодняшняя действительность должна скоро закончиться. Я не хочу торчать здесь еще несколько лет и даже месяцев. И не могу жить в России.

Он отошел от нее и подкинул в печь еще несколько поленьев.

– А насчет того, как я отрабатывал эти деньги, – задумчиво произнес он, обернувшись к ней. – Ты женщина, и должна терпеть. Хотя… все отработано. И прежде, чем сыграю в ящик, хочу пожить с тобой, как с женой. Мне не нужна рабыня. Мне нужна жена, которая будет одновременно понимать меня и вести себя, как рабыня. Ты заменишь мне то, что я давно потерял. У тебя счастливое имя. Ты – Люба. Может, я когда-нибудь объясню тебе, почему. Чего тебе еще желать, когда ты нравишься такому здоровому и крепкому мужику? А сейчас – вставать тебе еще нельзя, но Ли разрешил искупать тебя.

Он достал из закута старую довольно поржавевшую от времени большую жестяную ванну, в которой мылся, и она стирала белье, и наполнил ее теплой водой. Затем снял с нее одеяло и, как перышко, поднял на руки.

– Ты стала очень худой. Кожа да кости. Мне это не нравится. Старайся есть побольше.

Теплая вода приятно ласкала кожу. Головная боль и головокружение уменьшились, ей действительно стало легче. Он касался ее тела загрубелой рукой, и она не стеснялась своей наготы, ведь она за этот год была больше голой перед ним, чем одетой.

Вымыв, он закутал ее в чистую, но серую от старости китайскую махровую простыню, и снова взял на руки. Собираясь опустить ее на нары, вдруг сел и посадил ее к себе на колени. Она знала, как жесток он в своих сексуальных желаниях, и ждала насилия, но он вдруг обнял ее и крепко прижал к себе.

– Люба…, Любочка…, моя Люба. Моя жена. Хочешь ты этого, или нет – ты моя. И пленница, и рабыня, и жена. Не моя вина, что так получается. Из всех зол для нас с тобой я выбрал меньшее, и не закончил заказ вопреки своим правилам. Я понимаю, что ты поражена происходящим и моими словами. И что ты понятия не имела, что будет так. Год назад я тоже так не думал. И сейчас удивляюсь себе. Три дня я неотлучно находился возле тебя, выслушал все твои температурные бредни, и что-то сломалось во мне, что-то изменилось. На душе стало гораздо теплее, от чего, пока не знаю. И не знаю, что последует за этим. Существующая реальность уже не устраивает меня. Мне нужны основательные перемены, и ты своим именем внесешь их в мою жизнь. Я знаю, ты не готова ради меня пожертвовать собой, и после того, что ты вытерпела, скорее всего, ненавидишь меня и думаешь, что мои слова довольно странные. Но при каждом удобном случае я буду доказывать тебе правильность моего решения. Теперь твое место возле меня.

Склонившись к ней, он посмотрел ей в глаза.

– Постарайся слушаться меня и быть хорошей. С тобой я хочу почувствовать себя влюбленным, а, может быть, через какое-то время, и любимым.

Он снова наклонился к ней и вдруг припал к ее губам горячим поцелуем.

– Хотелось бы полежать с тобой, но ты еще очень слаба, а во мне может заговорить самец. Так что, отдыхай и поправляйся.

Он еще раз крепко поцеловал ее и положил на нары.

 5.

Прошло несколько дней. Благодаря воистину чудодейственным средствам, лекарствам и травяным настоям Ли, Люба быстро шла на поправку. Она уже вставала, и ела много мясного супа, который составлял главный рацион их всех. Она немного расслабилась, и уже меньше боялась Василия, когда он входил в баню, но не чувствовала к нему ни малейшей благодарности за заботу.

Ли каждый день осматривал ее, пока не позволяя вставать и заниматься делами. Со всем нехитрым хозяйством справлялись мужчины. Китайцы готовили и убирали, Василий рубил дрова, носил воду, ходил на охоту, разделывал добычу.

Люба чувствовала себя совсем неплохо и подозревала, что Ли нарочно затягивает вопрос ее выздоровления, чтобы дать ей возможность отдохнуть от издевательств. Она много спала и еще больше думала. Сейчас у нее появилось достаточно времени, чтобы несколько успокоиться, меньше бояться, привыкнуть к новому положению и обдумать все.

Что будет с ней дальше? Что задумал ее хозяин? В душу закралась тревога от его слов о будущем. Он не собирается жить в России. Где же он рассчитывает жить? В другой стране? И с ней? Но это чистое безумие! Она твердо знает, что, как только у нее появится возможность, она уйдет, как бы он к ней не относился.

При мысли о том, что может оказаться с ним в другой стране, она слегка струхнула, еще не веря, что его намерения серьезны до такой степени, хотя уже несколько убедилась в его твердом нраве и сильном характере.

Если бы на улице не конец февраля с его вьюгами, ветрами и последними снегопадами, она убежала бы и сейчас, так как цепи на ней не было по-прежнему. Теплой одежды тоже не было, знаний о том, куда идти и как выжить в зимней тайге одной – тоже. Так что сиди, Люба, в бане, и наслаждайся последними днями исцеления, заботы, отдыха и покоя, тем, что твой изверг не насилует тебя, не пытает и не издевается.

Но все-таки каждое утро она просыпалась с чувством надежды, что вот-вот что-нибудь случится, что даст ей возможность уйти отсюда. Но чуда по-прежнему не происходило.

Люба лежала на своем ложе среди шкур и смотрела в оконце на улицу, где Василий сильными движениями топора рубил дрова. Нарубив огромную кучу, он стал складывать их в аккуратную поленницу. Внезапно оглянувшись, он увидел в оконце ее лицо, подошел поближе и, улыбнувшись, постучал пальцами по стеклу. Затем, написав пальцем на стекле ее имя, продолжил работу. Она отметила, что он за последние дни стал часто улыбаться простой человеческой улыбкой, хотя за прошлые месяцы она видела его улыбку только изредка, да и то она была больше похожа на звериный оскал. Хорошее настроение не покидало его порой весь день.

Вспомнив, каким было ее первое впечатление о нем, она стала задавать себе вопросы. Кто он такой? Что он за человек? Почему стал жестоким серийным убийцей? Возможно, он психически болен? Однако, весь его вид, поведение и манеры в последнее время говорили об обратном.

Она не переставала поражаться его перемене к ней. Почему имя Люба так дорого ему? Может быть, он любил когда-то женщину по имени Люба? Или Любой звали его мать? Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение из его скупых слов о себе, сделать хоть какой-нибудь вывод, но ничего не получалось.

И еще. Она постоянно думала о жестоком предательстве Любомира. При этих мыслях цербер в голове мучительно скреб лапами, постоянно напоминая, как она сюда попала. Кто мог ударить еще больнее? По сравнению с этим удары Василия казались ей теперь чем-то незначительным. Что заставило его так поступить? Отдать ее, его жену, мать его детей, жестокому мучителю и заплатить за особые издевательства и жуткую, мучительную смерть!

Возможно, Василий что-то путает, возможно, это был заказ не на нее, возможно, это ошибка. Она понимала, что в последнее время они жили так плохо, что о дальнейшей семейной жизни не могло быть и речи. Сколько раз он в припадке злости поднял руку на нее, сколько раз за последнее время ударил дочерей, сколько раз изменял ей!

Его грешные ночи, которые он проводил с любовницей…. Люба вдруг вспомнила один отвратительный случай из последних месяцев их семейной жизни. У нее только что закончилась полоса тяжелой работы, и она хотела выкроить пару выходных дней, чтобы посвятить себя детям. Но Любомир увлекся довольно сложным бизнеспроектом с одним из партнеров, который всегда казался Любе неприятным и не внушающим доверия типом. Ходили слухи о его связях с криминалом.

Сколько Люба не отговаривала мужа, ничего не получалось, он упорно стоял на своем. Однажды он пришел домой в задумчивом состоянии. Вечером он сообщил ей, что проект, в который вложена приличная сумма, идет с большим трудом, и партнер больше не хочет заниматься этим. Им придется выплатить его часть денег, в противном случае их ожидают неприятности.

– Я знаю, как их избежать, – сказал Любомир. – Он высказал желание провести с тобой ночь, и все утрясется. Я дал согласие.

Его глаза приняли странное выражение, он властно взял ее за руку, и ей показалось, что он внутренне смеется над ней.

– Чистоплотность и порядочность не для бизнеса, – добавил он. – Многие жены бизнесменов так делают. Ты моя единомышленница и преданная помощница, и должна помочь мне. В этом проекте меня определенно ждет удача. Так что я не могу отступиться от слова. Если даже ты не согласна, тебе придется сделать это. Был бы очень обязан тебе.

Я вбухал в это прорву сил. И учти, мои тараканы в пределах нормы, и я дружу с головой.

– И ты будешь знать об этом? – спросила она побелевшими губами.

– Конечно, ведь я сейчас говорю с тобой, – произнес он с легкой усмешкой.

– Тогда давай поступим так. Ты переспишь с его женой, и он будет знать об этом, – произнесла Люба и повернулась, чтобы выйти.

– Никогда этого не будет! – добавила она медленно и внятно, мучительными усилиями сдержав себя, чтобы не влепить ему пощечину.

Что может бить больнее, чем постоянное, хроническое предательство любимого человека, длившееся годами? И все ее попытки усовестить, уговорить или даже умолить не дали никакого результата. А ведь когда-то она готова была за него руку держать на огне, клянясь в его порядочности, верности, доброте! И, когда уже не осталось аргументов, решила предпочесть остаться одна с тремя детьми, чем продолжать жить с ним.

Если он действительно отправил ее сюда, какова была его истинная цель? С мучительной ясностью она представила себе, как он теперь наслаждается со своей любовницей и смеется над ее страданиями. Но… возможно, это все-таки ошибка? Ну, не мог он сползти до такой степени! Во всяком случае, она должна сама убедиться, а до тех пор не будет его обвинять. Но как убедиться, когда она в глухой тайге, в плену у человека, который, хотя и не мучает уже ее, но требует от нее полного подчинения и дальнейшего рабства?

Прошло еще несколько дней. Люба уже ходила и по мере сил занималась домашними делами. Теперь ей не приходилось особо прислуживать мужчинам. По приказу Василия белье китайцы вынуждены были стирать себе сами, она не носила воду и дрова, не поднимала тяжести. В ее обязанности входило приготовить еду, вымыть полы и содержать в порядке помещения. И даже печь утром она теперь не растапливала, это делал Василий.

Ее положение среди мужчин изменилось коренным образом. Гремучий коктейль из пыток и издевательств, что являлось основным развлечением зимой для запертых в глухом уголке трех мужиков, закончился для нее, на его место пришли забота и грубоватое внимание Василия. При ней он ставал почти учтивым. Почти исчезла грубость выражений и разговор на языке зоны. Ухмылка, больше похожая на злой оскал, сменилась спокойной, подчас доброжелательной улыбкой.

Когда они оставались наедине, его лицо становилось мягким и словно отреченным от обстановки, в которой они находились. Впервые она заметила, что когда-то его глаза были словно изо льда, теперь же в них светилось внимательное тепло. Грубые слова и бешеная ругань даже по отношению к китайцам, что он нередко позволял, становилась все более редкой, появился нормальный человеческий язык. Раньше он, никого не стесняясь, рыгал, пукал и матерился, иногда насвистывал блатные песни, сейчас все это исчезло. У Любы было такое чувство, словно над ним крыло ангела прошелестело.

Перемены, произошедшие с ним, отражались и во всем положении Любы. Она уже не мерзла в своем «собачьем» углу и не спала полусидя. Специально для нее Василий по вечерам протапливал баню, и она спала на нарах, застеленных ворохом мягких шкур убитых и разделанных им животных. Он заставлял ее много есть и пить горячий наваристый бульон, и она в своем стремлении выжить подчинялась ему, исходя из того, что ей нужны силы.

Иногда Люба настолько поражалась его перемене, что порой непонимающе смотрела на него и не верила своим ушам. Она старалась проанализировать его поведение, но ничего не получалось. Однажды он попросил ее заняться изучением бытового китайского языка, и всерьез попросил Ли, чтобы тот занимался с ней. Оказалось, что и он каждый вечер ходит в домик Ли учить китайский язык, и уже хорошо умеет изъясняться.

У Любы было теперь достаточно свободного времени, и она с удовольствием стала заниматься. Имея прекрасную память, она быстро осваивала азы незнакомого ей языка, и Ли не уставал хвалить ее старания перед Василием.

Однако Люба пока не слишком доверяла явному улучшению своего положения, боясь, что каждый момент может снова изменить ситуацию не в ее пользу. Особенно она боялась из-за старого китайца. Тот был явно недоволен переменами в жизни их пленницы, особенно после того, как Василий однажды вечером, когда они остались одни, ласково предложил ей пожелать чего-нибудь, что для него возможно выполнить. Подумав, она попросила его, чтобы старый Гуй не приставал к ней и не щипал ее за интимные места. И еще попросила, чтобы чертов китаец не насиловал Ли.

– Противно смотреть, – тихо, как всегда, произнесла она. – Мужчина с мужчиной, это гадко.

– Сам ненавижу пидоров, – спокойно сказал он. – Но Гуй мне очень нужен, поэтому не вмешиваюсь. Но, если ты так хочешь, сделаю. А к тебе он вообще дорогу забудет. Ты теперь моя, и его руки больше не посмеют коснуться тебя.

С тех пор Гуй при виде ее скрежетал зубами от ненависти. Он больше не смел называть ее «сюка», не смел зажимать ее по углам. Василий четко и ясно произнес: «Не вяжись к ней». И Гуй не посмел ослушаться.

Для Любы это была лучшая защита от его вредного воздействия. И даже, когда порой от его немытого тела разило, как от козла, Василий бесцеремонно отправлял его мыться. Когда она находилась в избушке, зачастую слышала его сдавленное ядовитое хихиканье. Однажды она услышала, как он шепнул, проходя мимо нее, слово «слюха». В это время она мешала угли в печи и, развернувшись, пребольно треснула его по сухой заднице кочергой.

– Еще одно плохое слово про меня, и я отобью твою задницу, как котлету.

В это время оба других китайца были в избушке, и кто-то из них засмеялся, но взгляд Гуя остановил обоих. Готовая к решительному сражению, она стояла посреди избушки, держа в руках кочергу, но Гуй вышел и, выходя, сжигая ее маленькими злобными глазками, толкнул всем телом так, что она еле устояла на ногах. Заржав, как застоялый жеребец, и снова произнеся слово «слюха», он исчез.

– Прощелыга, негодяй и извращенец, – пробормотала Люба. – Пидорас! Вот твое имя!

И сама вдруг ощутила неприятный привкус произнесенного, решив, что больше не будет браниться.

– Опустилась ты, девушка, с этими бандюгами, – как-то слишком уж буднично добавила она. – Так и самой бандиткой стать недолго. А, впрочем, я теперь еще и, оказывается, жена бандита. Однако я и понятия не имела, что в моей жизни будет все это. Что ж, это даже иногда интересно, особенно, когда смерть немного отступила.

По вечерам, когда все затихало в маленьком мирке этих странных людей, Люба лежала на своем ложе и, засыпая, все время тревожно ожидала прихода Василия и изнасилования, но он не приближался к ней.

Он действительно приходил, но никакого изнасилования не было, и ей это казалось очень странным. Он садился возле нее, брал ее за руку, и они долго говорили, вернее, говорил он, а она лишь заставляла себя улыбаться, изредка задавая вопросы или отвечая на них. Он тонко и остроумно зарисовывал сценки из таежной жизни или шутил. У него была необычная увлекательная манера беседы, и в другом месте могла располагать к нему людей. Она чувствовала, что его тянет к ней, в ее душе даже затеплилась надежда на возможность освобождения. Она уже хотела было начать говорить с ним об этом, но, трезво оценив ситуацию, решила, что ее мечты преждевременны.

Спустя несколько дней, когда Люба готовила завтрак, он подошел к ней и обнял ее с такой нежностью, что она несказанно удивилась.

– Доброе утро, светлый денек и хорошее настроение впереди! Сегодня днем брось дела и как следует выспись. Ты будешь очень нужна мне ночью. Эту ночь я посвящу одному важнейшему вопросу: как доставить тебе наслаждение.

Василий удалился, оставив ее гадать о том, как все произойдет. Помня о его прежних болезненных и грубых изнасилованиях, укусах, удушениях и побоях, она начала впадать в панику.

Весь день выражение страха не покидало ее лицо. Нахмурившись от неприятных мыслей, она бродила по бане и машинально вертела в руках шишку. К вечеру она вышла из задумчивости и решила, что ей придется вновь терпеть.

– Что ж, не привыкать, – вздохнула она.

Вечером, когда она убиралась в бане, Василий вошел с ворохом одежды и веткой

ели с шишками.

– Хочется подарить тебе немного приятного настроения, – улыбнувшись, сказал он. – Одежду дал тебе Ли. А это от меня. – Он протянул ей ветку.

Люба была так удивлена его щедростью, что даже тихо засмеялась, и поблагодарила его. Он сел и заставил ее переодеться, с удовольствием осматривая ее нагое тело. Китайчонок Ли был таким же щуплым и маленьким, как она, поэтому рубашка и курточка пришлись ей впору, кроссовки тоже были по ноге. Только джинсы немного узковаты в бедрах.

– Ты все-таки женщина, – с удовлетворением констатировал он этот факт. – Твои бедра мне хорошо известны, но других брюк не нашлось. Зато теперь ты не выглядишь, как оборванка.

Действительно, ей впору было ходить голой, так оборвалась ее одежда, в которой она попала сюда.

Василий вдруг притянул ее к себе и усадил на колени. Он был в отличном расположении духа, из глаз струилось тепло и удовольствие. Улыбка меняла его внешность удивительным образом, от злобного оскала и мрачного огня во всем облике до полного удовлетворенной теплоты взгляда. Зерна позитивных изменений были в нем налицо, но дверь в свою душу он держал от нее закрытой, лишь постепенно приоткрывая ее и давая ей повод для размышлений.

– Я очень желал тебя, но не приближался, потому что хотел, чтобы между прошлым насилием и будущим интимом прошло некоторое время, и ты успокоилась.

Непонятное ожидание чего-то и страх овладели ею. Она тщетно пыталась скрыть волнение, боясь, что снова начнется ее мука. Но когда-то грубое животное насилие вдруг сменилось такой нежностью и лаской, что ей оставалось только удивляться всему, что сейчас с ней происходило. Его любовные порывы были истинно любовными. Сильный, властный и опытный любовник, он незаметно и постепенно доводил ее до экстаза, и, хотя она в душе сопротивлялась, как могла его ласкам, но тело…. Ох, уж, это тело! Оно вдруг решило, что слишком натерпелось всего плохого и решило взять реванш за все страдания, забыв про то, что это ведь тоже насилие. – Но какое! – Закричало тело и вдруг взорвалось сладким фейерверком и медовым расслаблением.

Раньше, когда он грубо насиловал ее, ее физиология иногда тоже реагировала на его вторжение. И тогда она плакала по ночам и, ненавидя себя, обзывала себя грязной шлюхой. Сейчас же ей не хотелось тащить в душу разный грязный хлам, и она просто терпела его ласки, позволяя телу самому решать, что делать. Он же, соскучившись по ее телу, упивался ласками в новом вдохновении, с новыми чувствами, не отрабатывая деньги, а для себя и своего удовольствия, не забывая о своей пленнице.

Между тем, тайга очнулась от зимнего сна, февраль умчался, забрав с собой последние вьюги, дни стали заметно теплее, признаки начинающейся благословенной весны были налицо.

Небольшая река неподалеку с треском разбила почерневший лед. Природа прогоняла зимнюю хандру, капая слезами радости с крыши избушки, запахло весенним воздухом, ледок на застывших за ночь лужах днем быстро таял от весеннего тепла. Зимы уже нет в помине, а пришедшая весна плачет радостными слезами капелей. Шустрая капель с крыши избушки и яркое солнце давали знать о том, что она, Люба, еще жива, и хочет чуда избавления от плена, хочет домой, в свой город, к своим детям, к маме и бабушке, к друзьям.

Уже март помахал ей дуновением теплого ветра, таяние снегов плавно перешло в шум дождей, апрель встретил ее возле избушки птичьи щебетом и маленькими зелеными полянками с подснежниками на прогреваемых солнцем пригорках. Окошко избушки, которое она отмыла до блеска, пламенело то ярким рассветом, то оранжево-розовым закатом.

Долгожданная красота весны, сводящая с ума весенними запахами! Кружились прилетавшие с юга птицы, а она тоскливо завидовала их свободному полету, возможности улететь туда, куда им хотелось.

Ее сводила с ума надежда, сводила тем, что то возникала, то исчезала в объятиях Василия. Люба уже не жила в черном мраке пыток и унижений, наоборот, Василий окружил ее такой заботой и вниманием, что ей оставалось только удивляться той метаморфозе, которая с ним произошла. Возле нее он, казалось, совершенно забыл жизнь по животным законам жестокости и насилия. Как будто счищалась с него грубая и безобразная кора душевного огрубения, как будто тяжелые камни его души растворились в огне ночных ласк и дневного тепла. Взгляд его слегка прищуренных глаз был удивительно теплым, иногда Люба замечала, что он улыбается даже тогда, когда его никто не видит.

Он так неистово ласкал ее по ночам, словно хотел загладить вину за прошлые издевательства, которые чуть не убили ее. Днем ей часто казалось, что мысли его где-то далеко от нее и всего, что их окружало, но ночи он посвящал ей, только ей. Он почти освободил ее от домашней работы, кроме готовки еды, давая ей днем отсыпаться, чтобы ночью она была в силе выдержать напор его ласк. Он спал вместе с ней, даже во сне не выпуская ее из своих объятий, и, что самое удивительное, возле нее он не храпел. Но стоило ему лечь днем поспать отдельно от нее, как на весь окружающий их лес раздавался его богатырский храп.

В минуты ласки Василий часто брал ее на руки, как ребенка, подолгу носил на руках, называя «малышкой», «птичкой» и просто Любочкой. Она поражалась его неимоверной силе и часто ловила себя на том, что присматривается к его внешнему облику. Раньше она боялась даже взглянуть ему в лицо, теперь же обнаружила, что он довольно симпатичен. Он не обладал наружностью патриция, но широкие, несколько сросшиеся на переносице, весьма красивые брови и большие желто-карие глаза, опушенные густыми и довольно длинными ресницами, являлись самым большим и ярким украшением его крупного, несколько широковатого лица. Рот тоже был крупным, с волевыми твердыми губами, нос курносый и довольно широкий, но не портящий основной картины лица. Просто все в нем было крупным, сильным и властным: и тело, и лицо.

На нем не было никакого жира, все его тело, привычное к тяжелым нагрузками, состояло из довольно рельефных мышц. Он был довольно смугл, но не с черными, а темно-русыми густыми волосами, которые периодически заставлял стричь Ли. Год назад, когда она впервые его увидела, у него были борода и длинные волосы до плеч, и рассмотреть его лицо было невозможно. Но в последнее время он уже не носил бороды и усов, и брился каждый день.

Насыщенный утренней бодростью день начался с истошных воплей старого китайца. О чем они с Василием так яростно спорили в избушке Ли, Люба не знала, но, уже немного зная бытовой китайский язык, догадывалась, что речь идет о каких-то документах. Второй китаец, который всегда находился с Гуем, сидел на бревне, подставляя солнцу узкую грудь и равнодушно прислушивался к спору.

Вокруг избушек снега уже почти не было, хотя в лесу снег еще лежал под деревьями. Мужчины ежедневно вели разговор о предстоящих походах, и Люба догадывалась, что они скоро уйдут, лишь еще немного подсохнет земля. Она все еще была без ошейника и цепи, и уже начинала надеяться, что Василий из любви к ней больше не нацепит это орудие ее неволи. И твердо знала, что уйдет при первой возможности, лишь только полностью сойдет снег, и можно будет беспрепятственно передвигаться по тайге.

День перевалил за полдень, солнце грело так хорошо и сильно, что ручьи, которые весело мчались мимо их жилья, намного уменьшились, некоторые пересохли вообще.

Люба закончила дела и сидела в бане, прислушиваясь к глухим ударам топора за оконцем. Вошел Василий и протянул ей букетик подснежников.

– Каждая женщина любит цветы, – весело сказал он. Ты – не исключение, не так ли?

Люба улыбнулась и поставила цветы в одноразовый стакан. Он подошел к ней и, подняв ее лицо за подбородок, заглянул в глаза.

– Кто я теперь для тебя: любовник или насильник?

– Наверное, и то, и другое, – тихо ответила она, смущенно краснея под его пристальным взглядом.

– На улице тепло. Ты не хотела бы прогуляться по лесу? Там сейчас очень хорошо.

– С удовольствием! – улыбнулась Люба. Она надела подаренную Ли легкую джинсовую курточку, и они пошли по узкой, протоптанной тропинке в глубину леса. Если двигаться по тропинке обоим, то нужно было идти один за другим, но Василий решил иначе. Он взял ее на руки и спокойно нес до поляны, которую хотел ей показать.