Брошенец

Сколько раз пыталась она найти способ освободиться, но все тщетно. Уходя, Василий запирал в небольшой сарайчик, стоящий в отдалении, все, чем она могла перерубить цепь, которая, к тому же, до сарайчика не доставала.

Люба думала о том, что впереди несколько месяцев зимы и, даже если бы она освободилась, уйти она не сможет. У нее нет теплой одежды, в тайге зимой нечего есть и полно голодных зверей. Она просто не дойдет, замерзнет где-нибудь под деревом или станет драгоценным обедом для диких зверей.

Люба села на нары и со стоном закачалась из стороны в сторону, обхватив руками голову. Что же ей делать? Что делать? Если так будет продолжаться дальше, вряд ли ей удастся дожить до теплых дней. Василий, если не убьет ее, то замучает до смерти. Она уже думала о том, чтобы спрятать в своем углу нож и ночью убить его. Но, даже если ей это удалось бы, китайцы вряд ли отпустили ее. Она так и осталась бы на цепи. Если бы они ушли навсегда, они оставили бы ее одну умирать от голода и жажды.

– Неужели не придет день, когда я утром проснусь дома и поцелую теплые личика детей, выпью чай и просто посмотрю в окно?

Порядок и уют теплого маминого гнездышка, дети, круглый стол на кухне, горячие блины, чай и разговоры, уютный теплый бок бабушки…. Эта мысль причинила ей такую сердечную боль, что она вскочила и стала с рыданием метаться по избушке.

Как она хотела домой! Как рвалось туда ее бедное сердце, как глубоко и больно плакало о них! Разбитое в осколки, оно не хотело мириться с положением пленницы и еще надеялось на спасение, на счастье прийти в дом, где она растила и холила похожих на три солнышка ее дочек, которые боготворили свою маму.

Как часто по ночам ей снился заразительный смех ее детей! Как они теперь без нее? Кто их учит приличным манерам, утешает и советует, дает познания в искусстве?

Все ее девочки были способны к учебе и имели свои таланты. Вдумчивая и серьезная Вера прекрасно рисовала, необычайно пластичная Наденька хорошо танцевала, довольно смышленая для своего возраста Любочка пела.

Любочка…. Она была ее любимицей, особенной песней души. Она была самая отважная и любопытная, ее личико представляло сплошной лучезарный образ. Она задавала всем массу вопросов, иногда очень смешных, иногда особенно интересных. «У ангелов какой характер? Ангельский?», «Почему люди страдают, а сами Бога позорят?», «Почему мы сначала девочки, потом тетеньки, потом бабушки? Нам что, делать нечего?», «Почему, когда стыдно, глаза к носу соединяются?», «А дедушке нравится на небушке?».

Люба вспомнила, как в одной из песен она упорно вместо слова «перья» пела «пёрья», ломая рифму, но упорно не сдаваясь. Музыка была основой ее жизни и звучала в ней постоянно. Внутренний свет ее обаяния, ее нежные большие голубые глазки… Она такая очаровательная, ее младшенькая…. В честных глазенках с длинными ресницами светят звездочки или пляшут бесенята.

Глаза ее детей открыты для мира. У них чистые и совершенно беззащитные души. Люба вспомнила, как Верочка в грудном возрасте с удовольствием сосала большой палец ноги, Надя считала, что у кота еда вкуснее, Любочка в годовалом возрасте упорно карабкалась по ступенькам. Она была так нежно привязана к ним, возле них забывала о проблемах бизнеса, о проблемах с мужем и будничной суете вообще. Ее сердце было полно ними.

– Родила три чучела и посадила их мне на голову! – явившись домой полупьяным и, услышав однажды, что Вера упрекнула его в пьянстве, – заорал Любомир.

Когда она в одиночестве тайги думала о них, на ее лице было выражение такой нежности, какую трудно себе представить! И тут же слезы заливали глаза, так она тосковала о них!

Встав на колени, Люба сложила руки в безутешной мольбе. Но рыдания снова начали рваться из груди. Кричала, жутко стонала и плакала ее душа! От горя ей казалось, что ее жизнь разорвана на мелкие кусочки, что ей никогда! никогда уже не освободиться от мерзкого убийцы, никогда не избавиться от его могучего, как дуб, тела, его мерзкого животного насилия, его огромных шершавых ладоней, без конца ощупывающих ее тело, его острых, как у зверя, зубов, кусающих ее груди. Сколько боли она уже вытерпела! Сколько слез пролила! Сколько раз она, корчась от боли и плача, произнесла: «Пожалуйста, не надо!»

Но ее страдания только раззадоривали его. Со сладострастием истинного маньяка он часами тискал ее тело, даже когда уже был сыт, стимулируя себя зелеными шариками Ли, снова возбуждался, порой сутками не выпуская ее из бани, позволяя себе и ей лишь немного перекусить. Иногда он требовал от нее женской ласки и чувственности, а она чувствовала лишь боль и страх. Она не имела права в это время выйти из бани без его специального разрешения. При этом он не упускал случая объяснять ей кулаками, как вести себя с ним. В гневе его оскал был страшен, и ей казалось, что его кулаки всегда в крови.

Когда он во дворе разделывал дичь, Люба видела его окровавленные руки, и ей было страшно. Она старалась уйти в избушку, чтобы не видеть его хищного взгляда и самой не попадаться ему на глаза. Ей казалось, что она станет следующей жертвой.

Какое глубокое отвращение чувствовала она к этому чудовищу! Жестокий, умный, беспощадный, с хищными желто-коричневыми, по-волчьи жестокими глазами, звериной грацией и злобным нелюдимым характером, он казался ей зловещим выходцем из ада. Казалось, злоба выжгла из его души все добрые слова и чувства.

Сущий дьявол! От которого она беспомощно и покорно каждый день ожидала своей участи. Который избрал ее хрупкое тело для ужасного непристойного и грубого насилия, обрушиваясь на нее всей массой своего могучего тела, огромными руками с квадратными шершавыми ладонями стискивал и ощупывал ее с выражением такой гадкой похотливости на лице, что ей порой приходилось сдерживать рвотный рефлекс.

Люба ненавидела его всем своим телом и всей душой, всеми струнами своего сердца и всеми своими помыслами. Она желала ему смерти каждый раз, когда он на несколько дней уходил из избушки, предпочитая самой умереть на цепи от голода, чем еще раз очутиться в его цепких сильных руках. Она не знала, как он вместе с китайцами оказался здесь, но догадывалась, что, скорее всего, он беглый зэк. Не знала, чем они, скрываясь в глухом таежном углу, занимаются, но понимала, что это нечто преступное.

Люба не понимала, почему он приводит сюда женщин и, использовав их, убивает. Затем приводит следующую. Она думала, что он с бандой просто похищает их, но догадывалась, что здесь что-то не так. Не просто эти женщины попадают в этот хутор! Он уже дважды сказал ей, что ее муж продал ее сюда. И это произошло в тот момент, когда она объявила ему о разводе, и нужно было делить фирму и все имущество на двоих.

От этой мысли она снова обхватила голову руками и закачалась из стороны в сторону. Уж лучше бы Любомир сказал ей, что забирает все и оставляет ей только детей! Она начала бы все сначала на пустом месте, но была бы сейчас с ними.

Ее мысли невольно переключились на Любомира и предыстории ее жуткого плена. О том, как начинались их отношения и симпатии. С каким энтузиазмом начинали они свой бизнес, как старались сделать свою жизнь более яркой и гармоничной. Как на первых порах их во всех отношениях устраивало то миниатюрное гнездышко, которое они свили себе из маленькой однокомнатной квартирки, с большой неохотой подаренной ему матерью к свадьбе. Какое большое впечатление производили на них их первые шаги, удачи и неудачи в бизнесе! Как они вкалывали на двух работах и учились в институтах, как, вложив все деньги в начинающийся мелкий бизнес, ели пустые макароны с кетчупом. Как приходили от ее мамы и бабушки с пакетами, набитыми домашней снедью, и весело угощали друзей, а потом снова ели пустые макароны с кетчупом. Как Любчик поносил пулеметами проклятий очередную неудачу в бизнесе или провалившийся экзамен. И как она долго плескала холодной водой на лицо после того, как он впервые избил ее.

Она была его правой рукой, вела все финансовые дела их фирмы, и делала все блестяще, и дома, и на работе. Она держала в порядке всю документацию и персонал, предоставляя ему широкую возможность для маневров и незаметно поправляя его, если у него что-то не заладилось. И как его злило, что у нее что-то получалось лучше, чем у него. Как многозначительно тогда он напоминал о себе, когда партнеры по бизнесу, зная ее компетентность, обращались больше к ней. Как в последнее время он, разбогатев, не хотел уже работать с ней на пару, считая, что сам сделает лучше.

– Верю, что ты с этим легко справишься, – говорила она ему, когда они только начинали, незаметно направляя и исправляя его промахи. Она всегда признавала его первенство и никогда не завидовала его популярности.

– Ради нашего общего блага я все сделаю, как лучше, – говорил он ей, обнимая за плечи.

Но эти дни давно миновали, и незаметно для обоих их отношения перешли ту грань, когда любовь, уважение и поддержку сменили его холодность, барские замашки, зависть к ее уму и способностям, и снисходительное презрение. Как Люба ни старалась восстановить прежнее взаимопонимание, ничего не получалось.

Любомир не ценил ее помощи и постоянно ранил ее своей холодностью. Люба вспомнила, с чего начались ее проблемы, даже, скорее, беда с мужем. Когда бизнесмен с благородным смуглым лицом с восточными чертами, с темными страстными глазами и грациозной фигурой воина весьма похвально и с любезностью отозвался о ее проекте, совершенно не обратив внимания на ее мужа.

– Я очень хотел бы работать с вами. Только с вами, – уточнил он. Тогда Любомир был ошеломлен, чувствуя себя так, словно его поставили к позорному столбу. Люба тогда не поняла, почему он не произвел никакого впечатления на влиятельного партнера. После нескольких суматошных дней подготовки к встрече она была довольно уставшей, но все же обратила внимание на ситуацию, мягко и незаметно для всеобщего обозрения переведя беседу в сторону мужа. Она видела, как у Любомира от волнения и злости лоб покрыла легкая испарина.

– У него ума только на половину черепа нормального человека! – заявил он дома.

– Для того, чтобы получать предложения, нужно поддерживать хорошие отношения с партнерами, конфликты здесь не нужны, – возразила она, чем вызвала еще больший гнев.

Как правило ее успехи, на которые люди обращали внимание, и раньше весьма раздражали его. Постепенно зависть, ревность и скандалы стали частыми гостями в их семье. В последнее время он без прежнего пыла принимал или отвергал ее предложения, следовал исключительно своим интересам, и совсем перестал вовлекать ее в дела и советоваться с ней, культивируя в себе чувство неудовлетворенности. И когда она предлагала какую-либо идею, причем уже разработанную и непременно сулящую успех, или советовала прибегнуть к простым, но эффектным мерам по решению какого-либо вопроса, он раздражался, называл бредом, даже если видел, что этот план просто необходим, однако старался извлечь максимальную пользу от ее деятельности.

– Да засунь ты себе это знаешь куда! – заорал он однажды, когда она предложила ему схему нового торгового зала. Спустя несколько месяцев она, приехав на объект, увидела, что он сооружается по ее схеме, но на плане стояло его имя. Дома она упрекнула его в этом, но ее вопрос оказался для него весьма неприятным.

– Я полагаю, что фирма общая, и я могу пользоваться твоими идеями,– с умным видом объяснил он и непринужденно посмотрел на нее. – Просто мне пришла в голову мысль воспользоваться твоей идеей. Твое утверждение, что идея полностью принадлежит тебе, несколько преувеличенное. Я тоже имею к этому отношение.

– Осмелюсь заявить, что проект разрабатывала я одна, ты его отверг, поэтому мог хотя бы со мной посоветоваться, – неодобрительно посмотрев, сказала она.

– Ты что, галюциногенных грибов наелась? Или забыла, кто хозяин фирмы? Меня уже давно тошнит от твоего лицемерия! Мало того, что я вообще терплю тебя в фирме! – Его крик раздавался по всему дому, и дети в тревоге стали заглядывать в их комнату.

Она могла ожидать от него скандала, это происходило и раньше, но чтобы он ударил ее в присутствии детей – такого еще не было. Душа взвыла от обиды и боли.

Люба долго делала вид, будто в ее семье все в порядке, скрывая от мамы и бабушки свои проблемы с мужем. Как часто она, видя его хамское поведение и слушая его хамские монологи, терпела! Но как тяжело было ей поставить точку на ее любви, словно от сердца отхватить кусок!

Она окончательно перестала доверять ему, потому что вся его ответственность за семью и фирму в последнее время сошла на нет. Но, когда она узнала о его пылкой страсти к брюнетке из отдела рекламы, которую он, кстати, не думал особо скрывать, дело с разводом было практически решено. Она уже планировала заявление в суд и разговор с адвокатом, когда он, обычно в последнее время чужой и холодный к ней, вдруг любезно попросил ее в срочном порядке отвезти в Уссурийск какие-то документы, хотя мог попросить кого-либо другого. Но он сказал, что документы настолько важны, что он может доверить их только ей.

С этой поездки и начался ее ад в плену.

– Ради какой светлой цели я терпела эту иллюзию семьи столько лет? Почему так долго не замечала его мужской глупости, черствости и эгоизма? Как часто ранил он мое сердце равнодушием! – подумала она вдруг. – Если бы я раньше ушла от него, сейчас была бы со своей семьей и видела детей. Провести столько лет жизни не с тем человеком, и в результате быть сосланной в глушь к мучителю! Да-а-а, эффективный метод, чтобы избавиться от владелицы половины фирмы! Не в ту дверь я, юная Люба, вошла, не в ту! – печально подвела она итог своей семейной жизни.

Как цветок бессознательно тянется к солнцу, так она когда-то тянулась к нему всей душой, не зная еще, куда приведет ее эта юная восторженная любовь, не слушая предостережений мамы, их классной руководительницы, которая за много лет, уж конечно, знала их всех.

– Выйдя за него замуж в таком юном возрасте, я подписала акт своего мученичества.

Люба вздохнула и закрыла глаза, еще раз представив грустные личика детей, которые не знают, куда пропала их мама, и ждут, надеясь, наконец, увидеть ее, самую родную, самую лучшую маму на свете.

Фиолетовые сумерки поздней осени накрыли землю. Деревья, раскачиваемые ветром и холодным дождем, затихли в ожидании. Вся природа выглядела опустевшей и мрачной. Но вот хлопья снега полетели с высоты неба. Снег падал, и зима начиналась….

 4.

Снежная буря рыдала за стенами избушки, швыряя в оконце горсти снега. В избушке было жарко натоплено, и все сидели вокруг столика в предвкушении вкусного обеда, состоящего из ароматной похлебки из оленины, приправленной соленой черемшой и травами. Люба поставила на стол лепешки и кастрюлю с похлебкой, расставила миски. Она двигалась тихо и старалась не смотреть на Василия. За время пребывания в плену она, казалось, совсем разучилась говорить и отвечала только тогда, когда ее о чем-либо спрашивали. Она съедала что-нибудь на скорую руку в своем темном углу или вообще делала вид, что ест.

После сытного обеда Василий и китайцы достали затертые карты и занялись игрой. Зима не позволяла им совершать их обычные переходы, и они скучали в избушке.

Василий, когда позволяла погода, ходил на охоту, принося зайцев, иногда молодых косуль или тетеревов. Мяса им хватало, ягод, черемши и кедровых орехов они запасли достаточно, а вот мука была в дефиците, и ее распределял сам Василий.

 Люба убрала со стола и села в своем углу, «собачьем», как называл этот угол Василий. Она с головой накрылась своим рваным ватником, который заменял ей и одеяло, и верхнюю одежду. Ей не хотелось видеть этот бандитский сброд, не хотелось прислуживать им, слышать их голоса, и вообще, чтобы они существовали на земле, во всяком случае, в поле ее зрения.

Василий каждое утро, не смотря на морозную мглу, выходил на улицу, растирал свое могучее тело снегом докрасна, разгоняя кровь, умывался холодной водой даже в самые холодные дни, затем требовал от нее горячего чаю. Днем он рубил дрова, ходил в лес за дичью, и вообще, вел активный образ жизни даже здесь. Он умел так поставить петли на дичь, что всегда приходил с добычей. У него имелся пистолет, но стрелять в тайге, где слышно за несколько километров, рискованно, можно обнаружить себя. Да и нужды в этом не было, обходились тихой охотой.

Китайцы в основном сидели дома, только по острой нужде высовываясь из избушки. Каждый день обязательно топилась баня, и Василий долго парился, заставляя Любу то поливать его водой, то мыть. После ужина он по-прежнему по нескольку часов насиловал ее. Не смотря на свои сорок лет, он был по бычьему здоров, как молодой самец, сексуален и, как маньяк, изобретателен в своих издевательствах.

Люба немного задремала под ватником, когда почувствовала, что Василий тянет ее за цепь к себе. Она поняла, что им надоели карты, и они в очередной раз решили развлечься. Вздохнув, она поднялась с пола и встала перед ним. Как всегда, он говорил с ней, как с собакой, исключительно тоном коротких приказов.

Василий сидел на табурете в позе самодержца, широко расставив ноги, жестокими глазами глядя на свою пленницу.

– Голая! – Она разделась и встала перед ним. Китайцы заинтересованно наблюдали.

– Глаза в пол! – Не было смысла приказывать, ее глаза всегда были опущены.

– На колени! – Она встала перед ним на колени, в душе в тысячный раз повторив фразу: «Будь ты проклят!»

– Поклон хозяину! – Она поклонилась, произнеся в душе еще одну фразу: «Чтоб ты сдох!»

– На четвереньки! Ближе! Ближе! – В его руке появился ремень.

– Любить хозяина! – В ее глазах появились слезы. «Господи! Убери их из моей жизни!» Но он схватил ее за волосы и рванул к себе. – Любить, я сказал! – добавил он и хлестнул ее ремнем.

Самые гнусные, самые мерзкие и грязные издевательства и пытки, унижающее ее женское и человеческое достоинство, продолжались, как всегда, несколько часов. Но проглоченная обида и унижение все же лучше, чем смерть. Китайцы смеялись и иногда, когда что-то из грязного спектакля им особенно нравилось, хлопали в ладоши.

Эти спектакли с несчастной пленницей происходили почти ежедневно, и Василий каждый раз вносил все более изощренные способы пыток и унижений. Иногда он перекидывал цепь через крюк в стене и медленно подтягивал ее вверх все выше и выше, до тех пор, пока она почти не доставала до пола. Какая это была мука! Металлический ошейник постепенно сдавливал шею, перед глазами мелькали фиолетовые круги и вспышки, она медленно задыхалась и почти теряла сознание. Однажды она на пике своих мук обмочилась, и это вызвало такой смех китайцев и такое возбуждение Василия, что он тут же швырнул ее на нары и полумертвую изнасиловал с особым бешенством. Старый китаец наблюдал за изнасилованием и от удовольствия поднял вверх большой палец.

Состояние Любы, моральное, душевное и физическое, в последнее время оставляло желать лучшего. Она сильно похудела, осунулась, глаза окончательно потухли, в них уже не было никаких признаков жизни. Она понимала, что, скорее всего, не доживет до лета, и скорее всего, не сможет освободиться. Время шло, а чуда не происходило.

Она окончательно надломилась, не хотела жить, и стала все чаще задумываться о том, чтобы покончить с собой, не в силах более терпеть пытки и издевательства. Ее тело было постоянно избито, искусано, изломанно ненасытным маньяком, ее жизнь превратилась в непередаваемый кошмар, ее душа уже не выдерживала того, что она терпела ежечасно. Она убедила себя, что рано или поздно погибнет здесь или от рук маньяка, или умрет от издевательств.

Судя по висящему на стене карманному календарику, сегодня тридцать первое декабря. Сегодня все свободные люди будут встречать Новый Год. Все запаслись продуктами, подарками, сюрпризами, и вечером будут смотреть «Иронию судьбы» и стругать «Оливье». Город украшен елками, на оживленных улицах суетятся люди, на каждом углу продают блестящие и шелестящие елочные украшения, искусственные и лесные елки, в магазинах очередь за шампанским. С детства ей помнилась атмосфера праздника на каждом шагу, нарядная елка, подарки, фейерверки.

Новый год идет по земле, обещая все только самое хорошее. Кому-то удачное замужество, кому-то счастливое рождение ребенка, кому-то первую любовь. Кто-то продвинется по карьерной лестнице, кому-то покажется, что мир уже мал для путешествий, кто-то наберется храбрости и во весь голос скажет: «Нет!». Новый год идет по планете, неизвестный и таинственный, и никто не знает, что несет в своем мешке бородатый дед в красной шубе.

Люба сидела на скамье в бане и с тоской думала о том, что сейчас делают ее девочки, мама и бабушка. Как они будут встречать Новый год без нее, как грустно им будет! Она вспомнила, как в последний Новый год шутила, и дети смеялись, вкус любимого торта бабушки «Пьяная вишня», к приготовлению которого она не допускала никого, священнодействуя сама на закрытой кухне. Утку с апельсинами и салаты мамы. Новогодний ужин с друзьями и близкими.

Губы задрожали, слезы хлынули в два ручья. Как ей хотелось прижать к себе их всех и сразу, сказать, как она тосковала о них, и что она больше никогда их не покинет, и не отпускать от себя никуда! Выдержат ли они испытания разлукой? Выдержит ли она? Что принесет ей новый год? Жестокую смерть или освобождение? Сколько месяцев (или лет?) ей быть еще в плену у этого чудища? И кто вообще объяснит ей, почему она здесь?

На душе скребли кошки, и укоры совести одолевали душу при мысли, что она оставила детей без своей опеки.

– Мои жемчужины, Богом мне вручены! Если умру, пусть я буду приходить к вам во сне и ласкать вас. Я так вас люблю! Так люблю!

Люба задохнулась от слез и, всхлипывая, стала достирывать белье. Достирав рубахи, взяла таз с мокрым бельем и, надев ватник, пошла в избушку, в которой жил китайчонок Ли.

В маленькой избушке имелся отдельный закуток, где было тепло от печки и висели веревки для просушки белья. Она тихо вошла в домик и прошла в закуток, поставив таз с бельем на лавку. И вдруг услышала через открытую дверь шорох и приглушенный голос старого китайца. Невольно обернувшись на голос и посмотрев в сторону двери, обмерла от неожиданности. Старый китаец насиловал Ли, приказным тоном заставляя китайчонка подчиняться ему так, как он этого хотел.

Открывшееся грязное зрелище было настолько отвратительным, что потом она даже не могла вспомнить, как схватила мокрую рубаху и, вскочив в комнатушку, стала с бешеным неистовством хлестать мерзкого насильника.

– Вот тебе! Вот тебе! На, получай! Мерзкий гад! Узкоглазая морда! Меня все равно убьют, но ты от меня получишь!

Старый китаец заверещал, как испуганный поросенок, и разразился проклятиями и руганью. Ли молча ушел за старую рваную занавеску.

Люба, наконец, опомнилась. Она тяжело дышала и с ненавистью смотрела на китайца. Вдруг тяжелая рука опустилась ей на плечо. Она обернулась и увидела, что Василий стоит, держа в руках пистолет.

Пугающе страшно и знакомо смотрел он на нее, она не раз видела его безжалостное лицо и глаза, подернутые бешенством. Ноздри побелели, глаза горели бешеной яростью, жилы на шее вздулись. Он крепко держал ее за шиворот, свободной рукой сжимая свое смертоносное оружие, и казался перед ней настоящим великаном.

Воинственный пыл Любы сразу исчез, она обмякла под его злобным взглядом, беспомощно и покорно ожидая своей участи.

– Отпустите меня, – задыхаясь, попросила она, но он по-прежнему крепко держал ее. Вонючий пот скатывался из-под его густых, черных с проседью волос.

Ярость разборки предвещала скоропалительную расправу. Соленый ручей жег ее глаза, но его нельзя было разжалобить даже слезами крокодила.

– Открой рот! Открой рот, я сказал! – Он заорал на нее, как бешеный, ударил ее и поднес пистолет ко рту. Она стояла, не в силах разжать зубы от страха. Какой смысл? Он все равно застрелит ее, хоть куда. Какая разница? Он схватил ее за волосы и поднял лицо вверх. Она смотрела на него полными слез глазами и молчала, не раскрывая рта. И он отступил.

– Чем лучше будешь вести себя, тем позднее попутешествуешь в рай, – сказал он и ударил ее так, что она закричала. Сильным пинком он отшвырнул ее от себя, и она, скорчившись от страха и боли, осталась лежать там, где упала. Подняв ее еще раз, он швырнул ее в угол, словно мешок с мукой.

Некоторое время она лежала без движения, затем шевельнулась и закашлялась. Затем отползла в сторону и сжалась в комок.

– Встать! – Его приказ прозвучал, как удар по голове. Люба попыталась встать, но снова застонала и упала на колени. Он схватил ее за шиворот и поднял с пола.

– Прекрати на меня пялиться! – прорычал он. – Если еще раз тронешь его, одним взмахом топора снесу тебе голову с плеч. Поняла? – Он еще раз ударил ее, не очень больно, но чтобы испугать.

– Один час! – резко произнес он, обернувшись к китайцу, и швырнул ее к его ногам. – Я буду наблюдать.