Брошенец

Василий сел на табуретку. Китаец, заулыбавшись хитрыми глазками, как жирный кот, подошел к Любе, замурлыкав от удовольствия. Скрытая ненависть сквозила в его глазах.

Зима была в разгаре, и морозная тишина сковала весь этот безлюдный край.

Иногда бывало снежно и тихо, и отсутствие лыж Василия у порога радовало глаз.

Но чаще всего обнаглевшая зима мучила вьюгами и тоской. Здесь совсем другой

ход времени, здесь кажется, что оно совершенно остановилось.

На душе становилось все тоскливее. Если ее не трогали, Люба сидела в своем углу, с головой накрывшись рваным ватником и плакала, плакала…. Издевательства довели ее до крайней степени отчаяния, они становились все более унизительными, настолько унизительны, что ей порой хотелось вскочить и вцепиться в горло проклятому Ваське, китайцам, все равно, сделать что-то, чтобы ее скорее убили.

Ей остро необходимо было подвигнуть мозг на активные поиски спасения, но

она не могла ни на чем сосредоточиться. У нее начались ежедневные головные боли и

ночные кошмары. Ей приходилось отдавать много сил и здоровья на удовлетворение

сексуальных похотей маньяка, на хозяйственные хлопоты, чтобы обслужить четырех

мужчин. Ее мучила теснота избушки с ужасным влажным вонючим пеклом и спертым

воздухом, ей не хватало кислорода. От полного душевного надлома ей постоянно

хотелось спать. Но более всего ее мучили издевательства.

– Глаза у тебя стали собачьи, и это хорошо, – говорил ей Василий. – Тебя ударить палкой или погладить по голове?

– Лежать! Мордой в пол!

Его слова вбивались ей в мозг. Равных в садизме ему не было. В каких лабиринтах своего отчаяния и кошмарного положения черпала она еще силы для жизни, лелея в душе единственную надежду убежать, как только станет тепло? Она чувствовала себя инопланетянкой среди этого уродства и ужасающей обстановки, вздрагивала от каждого скрипа двери и боялась, боялась….

Неужели все это происходит с ней? Ей казалось, что она уже не сможет выйти из жуткого лабиринта бесконечных пыток и издевательств. Она старалась мыслить трезво, но у нее все чаще ничего не получалось. Иногда ей казалось, что она совсем потеряла способность разумно мыслить. Чтобы не плакать постоянно, она старалась меньше думать о доме, но это ей удавалось плохо. Дни проходили одуряюще монотонно, если не считать мыслей о побеге и бесконечных пыток.

Василий заставлял ее раздеться догола и принять некий пахнущий непонятыми грибами и еще чем-то шарик, и после этого у нее появлялись такие галлюцинации, что она корчилась на полу, не в силах остановить безобразные движения своего тела, или выкрикивала непонятные фразы, или от страха лезла под стол. Как загнанный зверек, выставленный на потеху жестоким мучителям…. Китайцы так хохотали, что держались за животы, протягивали к ней руки, щипали ее тело, маньяк буравил ее острым взглядом, словно изучая действие этих шариков.

Когда действие препарата проходило, она засыпала в таком же виде, в котором они издевались над ней, и, проснувшись голая на полу, не помнила, что с ней было. Голова так болела, что казалось, череп вот-вот разлетится на кусочки. Она заползала в свой угол и еще несколько часов была больна, а когда вставала, голова кружилась так, что ее походка напоминала походку пьяного мужика, что снова вызывало насмешки бандитов.

А потом она научилась считать дни, в которых осталась жива, прибавляя день за днем, и сама с собой рассуждала, что вот сегодня после пыток и издевательств осталась жива, и завтра постарается вытерпеть, уговаривая сама себя, что когда-нибудь что-то произойдет, и этот адский круг разорвется. И что она еще увидит счастье, и будет жить долго, очень долго со своими детьми, мамой и бабушкой.

В своем темном и мрачном углу она могла предаваться мечтам, как, наконец, убежит от своего мучителя. Омерзительный дракон! Когда он наваливался на нее всей своей тяжестью, когда она чувствовала эту тяжесть и огромность внутри себя, терпела его неистовство, его сильные руки и сладострастное рычание, ей казалось, что он весь покрыт чешуей. Ей тошно было думать, что она уже несколько месяцев подряд живет с ним рядом, не по своей воле спит с ним, делит с ним еду и это чертово ложе, а проще нары, покрытые шкурами. Своим бесконечным неудержимым темпераментом и мужской мощью он мог бы составить счастье самой горячей женщины, если бы не был таким чудовищем, бандитом и серийным убийцей.

Когда он долгими зимними вьюжными днями с громким храпом отсыпался на своих нарах, Люба смотрела на него с отвращением, словно на гнилое мясо. Ей необходимо было познать его душу и научиться читать его мысли, чтобы предупреждать вспышки его злобы, и чтобы выжить.

Звероподобное существо, а не человек! Исчадие ада, злое, как сам сатана, лишенное всякого милосердия, вызывающее отвращение и ужас! Так она думала о нем. Она размышляла, откуда у него такая злоба на весь мир. С тех пор, как она попала сюда, у нее было постоянное чувство, будто она в аду и видит дьявола, живет бок о бок с дьяволом, ест и спит с ним в одной комнате и даже имеет с ним близость. Худшего положения и придумать нельзя! Его боги – деньги, желудок и секс.

Люба питала глубокое отвращение к этому чудовищу. Жестокость заразна. Она уже и сама желала смерти им и себе. Она привыкла к его тюремному лексикону и сама порой выражала свои мысли матами. Тихо матерясь на них, она заметила, что уже привыкла к мату и сама его употребляла. Трагическая суть ее сегодняшнего положения…

Зима проклятая так лютовала, и так долго тянулась в этом году. Белые от инея деревья шелестели на ветру. Когда у нее оставалось свободное время, она тоскливо смотрела в окошко на сверкающие заснеженные поляны вокруг избушки, на красное от мороза солнце.

Покрытая снежной пеленой равнодушная к ее беде тайга заставляла сердце сжиматься невыразимой печалью. Обернуться бы птицей и улететь отсюда! Вот по девственному снегу проскакал заяц. Он даже не знает, какой он счастливый, потому что свободный. А она влачит удел рабыни, давая зиме тянуться своим чередом. Как тело без души, работая, терпя и мучаясь от отчаяния, забыв о своем достоинстве и молча подчиняясь всем самым немыслимым и изощренным командам своего мучителя. Живет словно во сне, словно здесь была только ее оболочка, а душа была там, где ее семья и друзья, где ее дом.

За эти ужасные месяцы Василий превратил ее в зомби с дежурной покорой на лице, достигая эффекта при помощи побоев. Если эти издевательства не грозили ей смертью, она уже не реагировала на них, молча выполняя его команды.

Ее жизнь превратилась в полную зависимость от него. Она постоянно носила на теле по нескольку синяков, потому что он бил ее по всякому поводу хоть с утра, хоть на ночь. В последнее время он изобрел для нее новую пытку: сначала избивал, потом наваливался на нее, словно пытался своей тушей впечатать ее в нары, заставляя ее ласкать его и говорить, как она любит его, как преданна ему, как ей нравятся его побои, как они учат ее подчиняться ему. И как она боится того кола, который вбит в землю за домом и с нетерпением ждет ее, потому что ее муж так пожелал и хорошо заплатил за эту услугу. И что он, Василий, должен сфотографировать ее на колу и передать фото через посредника ему. И что она должна смириться с обреченностью своего положения.

Это были дни страшного уныния. Боль и страх душили ее изнутри, душе порой хотелось кричать от отчаяния даже в присутствии своего мучителя. Звериная жестокость, нечеловеческое унижение, грань цинизма, грубость, бесконечное изнасилование, маски сальных улыбок китайцев, безумное мракобесие…. Постоянная боязнь попасть под его горячую руку. Мысль не лелеять несбыточные надежды на спасение, а покончить с собой в этом проклятом плену, чтобы кончилась эта пытка, стала так часто посещать ее, что она начала готовиться к этому.

Старый китаец Гуй был мерзким человеком. Больше всего на свете он любил деньги. Когда они возвращались из своих походов и делили добычу, он складывал деньги в кучку на столе, гладил и ласкал их, прежде чем спрятать в свой тайник. Никого и ничто он так не любил, как деньги! Любу же ненавидел скрытой и явной ненавистью, всегда издевался над нею, называя ее не иначе, как «сюка». Она тоже ненавидела его и презирала всеми фибрами души, стараясь не обращать на него внимания.

Но он не только с неприятной назойливостью оскорблял ее при каждой возможности, но еще и протягивал к ней руки. Стоило Василию уйти из избушки на охоту или просто выйти рубить дрова, как он обхватывал ее сзади и сжимал груди своим сморщенными, похожими на куриные лапки ручонками. Или, пуще того, внезапно запускал руку между ее бедер, стараясь ущипнуть за интим.

Понимая, что ей следует быть осторожной, она боялась пожаловаться Василию. И он понимал это, наглея все больше и больше. Сначала она терпела его, но потом, когда он стал все наглее, стала отбиваться от него. Однажды, когда она, наклонившись, мыла полы, он задумчиво выковыривал застрявшее в зубах мясо, потом, сально заулыбаясь, подкрался сзади и прижался к ней. Выпрямившись, она оттолкнула его.

– Убирайся! – Она замахнулась на него мокрой тряпкой.

– Да ты ведьма, сюка! Когда мне дашь? – нагло ухмыльнулся он и попытался дотянуться до ее груди.

– Отойди от меня, дерьмо! Или получишь в рыло без лишнего базара! – выкрикнула она словами из лексикона Василия. Но он упорно не желал отойти от нее.

– Сама куешь себе капец, наглая ослица! – прошептал он со злым свистом и наклонил к ней свое сморщенное, изрытое в молодости прыщами лицо. – Порядочную из себя не клей, подстилка! Лучше добровольно дай! А то скажу Васке, что пристаешь ко мне, устроит тебе инквизицию. Думаешь, убежишь отсюда? Отсюда можно убежать только на крыльях, но он обломает их тебе. Тебя все равно ждет жребий тех баб, которые здесь закопаны. Так что не ломайся, давай, да почаще! – Он презрительно посмотрел на нее и прижал ее в углу, запустив ей руку между ног.

– Злобная тварь! – Лишена возможности отступить, она со злостью пнула его, но он не убрал руку. Она попыталась вырваться, но, увы, все тщетно.

И в это время в избушку ввалился Василий с полным ведром воды из ручья, который располагался неподалеку и не замерзал даже в морозы. Ситуация стала взрывоопасной. Китаец удовлетворенно хмыкнул и залез в свой угол.

Люба очень надеялась, что выглядит не слишком испуганно, но руки тряслись, и она выронила из рук мокрую тряпку, которой мыла пол. На самом деле ей было очень страшно. У нее пересохло во рту, а китаец вдруг заявил, что она сама этого хотела.

Она была так напугана его словами, что ей вдруг захотелось упасть на колени и завыть, потому что она понимала, чем ей грозят слова подлого Гуя.

– Что это было? – спросил Василий угрожающе тихо. Люба молчала, не в силах вымолвить ни слова.

– Спрашиваю добром. И ты мне тут дурочку не клей. Если не ответишь, дам волю кулакам, – произнес он. Она лишь судорожно вздохнула. Василий жестом велел китайцу выйти вон. Тот, оставшись совершенно удовлетворенным произошедшим, мигом испарился. Василий склонился и схватил ее за шиворот.

– Ты прекрасно знаешь, что подобные игры оканчиваются смертью. – Не ослабляя хватки, свободной рукой он схватил ее за горло.

– Тебя должны были убить еще там, а ты все живешь благодаря моей милости. Чтобы жить дальше, для тебя существуют лишь мои правила. Теперь тебе придется доказать, что у тебя ничего не было с китайцами, и ты заслуживаешь еще некоторое время жить. Но, если ты действительно приставала к нему, у тебя нет будущего времени.

Василий отпустил ее горло и ждал. Взгляд его ледяных жестоких глаз словно старался пробиться сквозь ее сознание и мысли. Казалось, злоба выжгла из него все доброе, все слова и чувства. Люба откашлялась и потерла горло. Сдерживая рыдания и чувствуя на губах соленые слезы, она молча смотрела на него.

Ей нечего было сказать и незачем оправдываться. Его глаза горели злым возбуждением, его терпение лопнуло, и он с размаху ударил ее в лицо. Она отлетела и так сильно ударилась, что закричала от боли. Она отползла от него и свернулась клубком от страха, вся сосредоточившись на боли. Но его приказания посыпались на нее, и начался настоящий ужас.

– Встать! Встать, я сказал! – Глядя, как она медленно и мучительно поднимается, он рванул ее за волосы.

– Голая!

Она трясущимися руками сняла с себя одежду и встала перед ним. Губы тряслись, рыдание застыло в глазах. Он схватил ее за руку и вытащил на мороз.

– Стоять! – Он вернулся в избушку и вынес ведро ледяной воды, которое только что набрал в ручье. Люба вся тряслась на морозе, тело посинело и покрылось пупырышками. От дыхания в морозном воздухе образовывались облачка пара.

Василий сильным движением вылил на нее ведро ледяной воды и ушел в избушку, закрыв за собой дверь. Голая и обледеневшая, она несколько секунд в ужасе стояла на морозе, не в силах даже сосредоточиться на мыслях о спасении от холода. Подошвы стали примерзать к снегу. Она пару раз переступила с ноги на ногу. Ее колотило от холода, вода на ней замерзла, и тело покрылось ледяной коркой. Но вдруг, словно с неба, раздался приказ: «В баню!» Она рванулась в сторону бани, но ноги примерзли, и ей стоило усилий оторвать их ото льда.

Шатаясь от лютого холода и стуча зубами, Люба забежала в еще не остывшую баню и прижалась к теплой каменной печурке. Вся ее одежда, включая изношенное за месяцы плена белье, осталась в избушке. Увидев старый ватник, который стелили возле порога, она слегка нагрела его на печке и накинула на голое тело. Спустя некоторое время ледяная корка, которой покрылось ее тело, стала таять, и вода стекала на пол. Тело горело, будто от ожогов, замерзшие ноги нечем было накрыть. Ее так трясло, что зубы выбивали крупную дробь.

Она хотела затопить баню, чтобы окончательно согреться, но дрова находились на улице рядом с баней. Что оставалось делать? Она выскочила на улицу босиком, в рваном ватнике и, схватив несколько поленьев, забежала в баню. От мороза ее дрожь усилилась, подошвы ног горели. Трясущимися руками она растопила печурку и присела возле нее на корточки, пытаясь закрыть ватником ноги, и, глядя на горящие поленья, стала ждать тепла.

Сначала она глубоко задумалась, и вдруг громко зарыдала, поняв, что находится в такой пропасти и в таком положении, что отсюда только один выход.

– Не могу больше! Не могу! – почти кричала она, стуча кулаком по боку печки. Плач ее сердца был так силен, что она уже не могла переносить его.

Кто поставил на ней эту черную метку? Чье дьявольское воображение придумало для нее эти пытки? Ни ее страх перед ним, ни его ненависть не могли уже ничего изменить в ее решении покончить с этими муками. Трагедия ее сегодняшнего положения так истощила ее нервную систему, что от боли уже мертвела не только ее душа, но и тело кричало, хотело и желало раз и навсегда избавиться от этого кошмара.

Люба постепенно и мучительно опускалась в пучину бездны. Но сегодня у нее словно сердце вырвали из груди, она больше не хотела и не могла терпеть мучения ни одной минуты. Ни одной! Еще немного, и она просто сойдет с ума!

– Этот кошмар сейчас прекратится! – шептала она, доставая из потаенного угла припрятанную веревку. – Гибель моя и так неизбежна, и я устала терпеть бесконечные пытки и унижения.

Темнота отчаяния застлала разум, она скрутила петлю и перетащила стоявший в предбаннике ящик в угол, где из потолка торчал неизвестно зачем вбитый крюк. Затем подошла к окошку и, отломив кусок ветки от стоявшего в углу веника, нацарапала на замерзшем стекле: ЛЮБА УМЕРЛА.

– Господи, пошли им мой последний привет и передай мою любовь!

Она заставила себя оторвать взгляд от петли и присела на ящик, обхватив голову руками и роняя слезу за слезой. Смертельно уставшая, она не могла противостоять этому злу, не могла защитить себя, видя, что все идет к концу.

– Мамочка, я так устала и так одинока! Прости меня и помоги моим девочкам вырасти.

При мысли о детях она залилась слезами еще сильнее. Ее девочки…. Прекрасные, милые, очаровательные. Веселые, искренние, любящие ее. Их ясные, как солнечные зайчики, улыбки. Как им будет не хватать ее всегда! Кто взрастит в их сердцах все, что красиво и порядочно? Кто подставит свое плечо и жилетку для плача?

Люба вспомнила те песни, которые пела им, когда они были маленькими. Песни, которые пели и ей мама и бабушка. И новогодние печенюшки, которые пекли вместе. Она вспоминала тех, кого больше всего любила. Вспомнив бабушку, вдруг в ужасе подумала, что та могла умереть от горя после ее исчезновения. Какая злая повелительница судеб придумала для ее семьи такие ужасные испытания?

Пустота в душе и боль в голове нарастали. Сбросив мешавший ей ватник, она нагишом поднялась и встала на ящик, неожиданно заметив, что так часто была голой перед тремя мужчинами, что уже привыкла к этому состоянию и перестала стесняться.

Дотянувшись до крюка, стала цеплять за него петлю и неожиданно громко всхлипнула. И не услышала, как тихо скрипнула дверь, и чья-то маленькая смуглая рука схватила ее за руку с петлей.

– Нет! Нельзя! Сегодня ты сделаешь это, а завтра может прийти спасение.

Он столкнул ее с ящика, встал на него и снял петлю. Люба присела на ящик и зарыдала.

– Не могу больше! Понимаешь, не могу! Он все равно добьет меня! Зачем мне ждать?

Ли накрыл ее ватником и присел рядом.

– Терпи. Терпи из последних сил и до последнего дыхания. Иногда спасение приходит в последнюю секунду. Не теряй надежды, пока не убедишься окончательно, что другого выхода нет.

Он встал и сделал несколько шагов в сторону двери. Затем обернулся к ней.

– Спасибо тебе за то, что заступилась за меня. Я ненавижу дядю, но пока ничего поделать не могу. Он держит мою семью в страхе и специально заставляет меня делать это, чтобы унизить. Мне здесь тоже все противно, но я так же бессилен, как и ты. Дядя тоже может убить меня и мою семью, не задумываясь, у него нет никаких мыслей по этому поводу.

Он ушел. Посидев немного, Люба подняла петлю с пола и снова повесила ее на крюк. В бане стало тепло, но она все равно чувствовала себя замерзшей. Вдобавок, у нее немилосердно разболелась голова. Она вошла в маленький, отгороженный только несколькими ящиками предбанник, где находились довольно широкие нары. Василий специально соорудил их здесь, чтобы никто не мешал ему часами насиловать свою пленницу. На нарах было набросано несколько шкур. Она закуталась в шкуры, но согреться не могла.

Люба лежала и смотрела на петлю. Когда она решит, то все равно сделает это. Но ее знобило все сильнее, чудовищная головная боль и сильная тошнота заставили закрыть глаза и лежать почти без движения. В один момент ей показалось, что перед ней внезапно выключился экран телевизора. Она потеряла сознание.

Голые ветки стоявшего возле стены дерева от ветра постукивали в стену и друг о друга, и эти негромкие звуки отзывались в голове Любы болезненным звуком: тук-тук, тук-тук. Зима доживала последние недели и на улице становилось заметно теплее, хотя танцы холодных метелей и снегопады еще продолжались. Несмотря на морозные ветры, в воздухе уже чувствовалась особая мягкость. Красногрудые снегири доклевывали последние засохшие на морозе ягоды, все чаще слышалась веселая дробь дятла. Зелено-голубой снег постепенно превращался в сероватый.

Отблески начинающегося утра проникли через оконце в угол, где Люба лежала на ложе из шкур. Она приоткрыла глаза, и свет коптящей керосиновой лампы, стоящей на маленьком, грубо сколоченном столике, ослепил ее и обострил головную боль.

Постепенно она привыкла к свету и, не шевелясь, стала осматривать маленькое помещение бани. Она подумала, что это всего лишь сон, когда ее взгляд остановился на Василии, сидящим за столом возле лампы. В руках он держал фотографию и внимательно, не мигая, смотрел на нее. Вернее, на часть ее, так как с одной стороны фото было

оборвано.

Ее поразило выражение его лица. Задумчивое и как-то особенно по-человечески грустное. Квадратными ладонями с грубыми пальцами он поглаживал фото и ласково шептал какие-то слова. То гримаса страдания, то лучистое тепло исходили от его лица.

Люба смотрела на него, не отводя глаз. Сквозь грубость и жестокость в нем вдруг проснулась совсем непонятная ей теплота и человечность. Робкая и едва различимая, она поразила ее так, что она боялась пошевелиться, боялась спугнуть эту чудную картину. Так, молча глядя на него, она снова заснула.

Нависшие над тайгой снежные тучи, словно пеленой, закрыли оконце, но свет керосиновой лампы хорошо освещал маленькое помещение бани. Первое, что почувствовала Люба, открыв глаза, еще не совсем прошедшую головную боль и звон в ушах. Первое, что увидела – сидящего возле лампы Василия. Он брился перед небольшим, почти карманным зеркальцем, спокойным движением руки водя по лицу бритвой. Обнаженный до пояса торс блестел от пота, так как в бане было очень тепло. Мышцы неторопливо двигались под загорелой кожей.

Некоторое время она следила за его движениями и мимикой, но по выражению его лица нельзя было прочесть ничего. Оно было спокойным и умиротворенным. Она вспомнила, как он недавно сидел перед фото, и ей показалось, что это был сон. Или явь? Если это так, то какая тайна скрыта в его прошлом? Кто он вообще такой? Василий ли он на самом деле? Она прожила с ним почти год бок о бок, насильно делила с ним ложе, но ничего о нем не знала.

Ей очень хотелось повернуться, и еще больше хотелось пить. Так хотелось, что за грудиной появилось чувство тоски. Но она боялась обнаружить себя. Помня его последний жестокий поступок, боялась продолжения того ужаса, который перетерпела в последний раз.

– У меня острый слух, и я слышу даже хлопанье твоих ресниц, – вдруг произнес Василий.

Он встал и не спеша умылся. Подойдя к ней, протянул руку к ее лицу. Щека, по которой он ее ударил накануне, сразу заболела. Она сжалась и инстинктивно отодвинулась.

– Ты была без сознания или почти без сознания трое суток и сутки спала. В твоем температурном бреду я услышал о себе очень интересные вещи. И самый нежный комплимент в мою сторону – «обросшее шерстью чудовище». О том, что я маньяк и убийца, я знаю и без тебя. Сейчас ты выздоравливаешь потому, что Ли истратил на тебя весь свой запас антибиотиков. Ли сказал, что у тебя воспалились мозговые оболочки.

Он снял с ее лба влажное полотенце. И тут Люба увидела, что накрыта его одеялом. Это было единственное приличное одеяло в их хозяйстве, и оно принадлежало ему. И еще с удивлением заметила, что на ее шее нет железного кольца, и цепь не тянется от нее по всей комнате. Но не проронила ни слова.

– Тебе нужно выпить чаю и как следует поесть.

Василий подложил под ее спину несколько скрученных шкур, и она оказалась в полусидячем положении. Поднеся к ней миску с горячим супом, он стал ложкой сам кормить ее. Люба послушно и молча ела ароматный суп из оленины с сухими травами, и с наслаждением выпила всю жижу. Затем последовала кружка травяного чаю и даже маленькая карамелька.

Никогда! Никогда он так не говорил с ней и не обращался. Сказать, что она была потрясена – ничего не сказать! Когда он наклонялся к ней, подавая ложку с супом, она с удивлением замечала спокойную теплоту его глаз. Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение его поведению, но в голове вертелись лишь воспоминания о его жестокости.

Василий взял у нее пустую кружку, и она вдруг тихо поблагодарила его.

– Я никогда не интересовался именами тех, на кого имел заказ, – произнес он, с задумчивым видом подбросив в печь несколько поленьев. – Для них у меня было только одно название: «Заказ». Три дня назад, обнаружив на окне то, что ты нацарапала, петлю на крючке и тебя без сознания, я узнал, что зовут тебя Люба, а это имя мне очень дорого. Я не отходил от тебя три дня, и чем больше ты говорила в бреду, проклиная меня, тем больше мне нравилась. Ты не привередлива, терпелива и покорна, и мне нравится эта твоя арабская покорность. В тебе есть нечто такое, чего я не видел у других.

Он помолчал, а Люба подумала, что отнюдь не покорная, а просто, брошенная в самое пекло, хочет выжить, и поэтому подчиняется ему, выполняя все его прихоти и терпеливо перенося издевательства. Она хотела бы сказать ему это, но промолчала, лишь взглянула на него грустными глазами.

– В жизни всем управляет жадность и зависть, – продолжил он, внимательно посмотрев на нее. – Вот твой мужик за что тебя отправил сюда? Кстати, так издеваться и еще на кол никто не заказывал. Он хорошо заплатил, чтобы тебя убивали постепенно и мучительно, а за кол специальная оплата. Расценки за каждое изуверство согласовываются. Теперь скажи, кто больший мерзавец и убийца?

Люба молчала, но, по крайней мере, слушала. На ее первый взгляд, это явление для нее было совершенно непонятным. Так он еще не разговаривал с ней. Она постаралась вжиться в его мысли, но ничего не понимала из его слов, и решила, что, похоже, голова его не совсем в порядке.