Брошенец

Люба не донимала его нескромными вопросами и не устраивала допросов, скандалов или истерик с подозрением и ревностью по поводу его отсутствия, считая, что он выстраивает отношения с партнерами. Так уж вышло, что в последние годы они жили практически каждый сам по себе.

 3.

Конец сентября уже окрасился желтизной, дни стали прохладными, по утрам в тайге стелились туманы, пахло грибами, под ногами шуршали разноцветные листья. Слышны были далекие и не очень басовитые звуки оленьего гона. В небе проплывали птичьи караваны, а Любе было так тоскливо и обидно, что она не имеет крыльев, чтобы умчаться домой. Мечты тянулись в небо за стаями птиц.

Все шло к зиме, а она так и не нашла способ избавиться от своего мучителя, и все время боялась попасть в сиюминутную немилость к жестокому хозяину. Зимой она и вовсе не сможет уйти отсюда, даже если появится возможность. У нее не было никакой одежды кроме той, которая была на ней в момент похищения. Ее туфли износились, джинсы разорвались в нескольких местах. Она похудела и осунулась, в глазах застыла непередаваемая грусть.

А недавно Люба вдруг поняла, что беременна. Этот факт привел ее к такому отчаянию, что, оставшись одна, она рыдала на всю тайгу, даже не боясь, что хищные звери могут прийти на эти отчаянные рыдания. Она не могла никому сказать об этом, и не знала, как отнесется к этому Василий, увидев ее растущий живот. Она ненавидела этого ребенка и не хотела его, этот никому не нужный плод насилия над ее телом. Она хотела бы избавиться от него, но не знала как, и никто не мог ей помочь, не у кого было просить помощи или совета.

Василий же по-прежнему насиловал ее и днем, и ночью. Он был совершенно ненасытен, и мог делать это по нескольку раз в день, не забывая про ночь. Любе казалось, что она уже окончательно отупела от бесконечного подчинения этому маньяку, бесконечного сексуального насилия, и, когда он уходил с китайцами на несколько дней, она испытывала даже некое ощущение удовольствия и свободы.

 На этот раз они отсутствовали почти неделю. Она мыла полы в бане, когда вдруг открылась дверь, и Василий втолкнул в баню плачущую молодую девушку. Увидев ее, Люба похолодела, поняв, что и ее жизни пришел конец. Она опустилась на пол, почти потеряв сознание. У девушки были связаны руки, но Василий, связав ей и ноги, швырнул ее на пол и вышел, подперев двери снаружи бревном.

Никогда не могла даже подумать Люба, что мозг человека в минуты страшной опасности может заработать с такой молниеносной быстротой и четкостью. Она вскочила и выглянула в маленькое оконце. Василий с китайцами, что-то обсуждая, вошли в избушку.

– Беги! Беги, девочка, отсюда как можно скорее! Это страшное место, отсюда дорога только в могилу! – Люба бросилась к девушке и стала лихорадочно развязывать веревки, затем схватила небольшой ножик, который принесла с собой, и стала быстро перерезать их. Подскочив к маленькому оконцу со стороны тайги, она легко вытащила стекло, которое держалось лишь на двух маленьких гвоздиках. Схватив девушку за руку, она потянула ее к оконцу.

Она должна предотвратить убийство девушки! Люба понимала, что это означало и ее смерть, но смерть ожидала ее в любом случае.

– Быстро лезь в окно! Беги все время на восток до океана, а там спасешься! Меня зовут Люба Новак, передай в милиции все, что тут увидела! Это жуткие бандиты! Тебя как зовут?

– Катя Ивлева, я из Владивостока.

Девушку уговаривать не пришлось, она ужом пролезла в окошко и исчезла в кустах. Люба села на корточки и закрыла голову руками. Она тряслась, как в лихорадке, зубы выбивали предсмертную дробь.

– Простите меня, мои хорошие! И прощайте! Я вас так люблю!

От ужаса и предчувствия жестокой смертельной расправы она не могла даже заплакать.

Мелькнувшая смутная тень в мутном окошке и скрип двери известили ее, что ее ад наступил. Не было никакого сомнения в том, что он убьет ее самым жестоким образом.

Около минуты стоял Василий, не в силах понять, куда исчезла девушка. Затем подошел к Любе и схватил ее за горло. Он душил ее медленно, глядя ей в глаза, пока она не начала терять сознание.

– Выбери себе смерть, – произнес он, отпустив ее горло, и ушел. Люба слышала, что он быстрыми шагами отправился в сторону тайги.

Она сидела на полу, дрожа мелкой дрожью. Понимая, что жить ей осталось час или два, не могла сосредоточиться ни на чем. Было бесполезно думать о побеге, если бы она могла, давно сделала бы это. Как бы сама собой пришла в голову и сердце молитва.

– Господи, Господи! Прошу Тебя, прояви свое милосердие! Сжалься надо мной! Мне суждено сегодня умереть от жестокого мучителя, лучше забери мою жизнь сам, сейчас, чтобы я не мучилась. Пожалей и моих девочек, мамочку, бабулю, не оставь их без своей опеки! Богородица Дева….

Она поняла, что все ее стремления выжить до этого момента были тщетны. Хотя страх смерти преследовал ее днем и ночью, но у нее все-таки была надежда. Сейчас же луч надежды погас окончательно. Ее мозг инстинктивно еще искал способы спасения, но тело уже жило на пределе чувств в ожидании жестокой расправы.

Люба почти сдалась, физическая и умственная вялость навалилась на нее тяжелой горой, сознание почти не работало. Абсурдный мир жестокости накрыл ее с головой. Ей хотелось выпросить у своего мучителя в подарок за прежнюю покорность хотя бы двадцать четыре часа жизни. Душа была наполнена ужасом предстоящего.

Смерть стояла рядом, предвкушая поживу, смеялась зубастым ртом. Ей так хотелось броситься отсюда вон, исчезнуть, превратиться в незаметную букашку, залезть в щель и затаиться…. Но время неумолимо истекало, а она по-прежнему находилась в объятиях безысходности и полной прострации от страха, представляя собой страшное зрелище осужденного на казнь.

Ты еще живешь, а тебя уже нет. Каждое сотворение на земле хочет жить, и, когда это было бы в ее власти, она сейчас сама убила бы его, чтобы спастись.

Терзаемая душевной пыткой, словно накрытая черной тенью, с тысячами молоточков, стучащих в ушах, с отказывающимся повиноваться ей разумом, Люба ждала своей участи. Но инстинкт выживания вскоре возвратился к ней. Осознание близкой смерти заставило ее искать вокруг себя что-нибудь, что помогло бы ей. Но, не найдя ничего, Люба вдруг решила: чем терпеть мучительную смерть, лучше уж самой умереть. Она стала связывать веревки, которыми была связана убежавшая девушка, надеясь повеситься до того, как он войдет, но не успела.

Послышались быстрые шаги. Василий вошел, и по его глазам, подернутым огнем бешеной злобы, было видно, что он уже решил, как она умрет. Люба судорожно сглотнула и закрыла лицо руками, ее охватил озноб, зубы стучали, стало трудно дышать. Она зарыдала от ужаса и даже закрытыми глазами почувствовала, что он подходит к ней.

Он схватил ее за волосы и поднял. Стоя под его страшным взглядом, она почти потеряла сознание.

– О чем думаешь перед казнью?

– Прошу вас, пожалуйста, не надо!

– На кол! – коротко бросил он со злобой и вытащил ее на улицу. Она громко зарыдала и стала умолять его не делать этого.

– Тебя давно надо было на кол насадить. Сейчас и сядешь.

Василий подозвал старого китайца, рубившего хворост во дворе, и велел стащить с нее штаны и белье, что злобный карлик сделал с ухмылкой. Они за руки и ноги потащили ее за избушку, туда, где в землю был вбит кол. Она стала вырываться и жутко закричала, затем потеряла сознание. Они подтащили ее к колу уже без сознания, и у них пропал интерес.

Очнулась она от того, что ее облили водой. Василий сидел возле нее и ждал. Она зашевелилась и застонала.

– Встань! – приказал он, – и разденься догола. Она еле поднялась и, привычная к такому приказу, молча сняла с себя одежду, думая, что он собрался насиловать ее. Но он, взяв рукой за цепь, выволок ее наружу и позвал китайцев. Затем нагнул ее голову и зажал между своих колен. И с силой стал хлестать ее ремнем по голой спине и ягодицам.

Сначала она стонала и рыдала.

– Не надо, не надо, прошу вас! – Но он бил и бил, войдя в раж. Из ран на спине стекали тонкие струйки крови, она ослабла и стала терять сознание. Двое китайцев смотрели на это, как на представление, и смеялись.

Наконец Василий отпустил ее голову, затем подтащил ее к дереву, на котором висел старый, погнутый и проржавевший умывальник. Отшвырнув умывальник, он скрутил веревкой ее руки и подвесил за руки на огромный гвоздь, на котором только что висел умывальник. Люба могла лишь пальцами доставать до земли. Он повернул ее к себе лицом и продолжил истязать, избивая ремнем по животу, груди и бедрам. Хлесткие удары сыпались на ее тело. Она теряла сознание. Он лил на нее холодную воду и снова хлестал. Она вся покрылась сине-багровыми полосами, в некоторых местах кровь тонкими струйками сбегала по телу.

Вдруг Люба очнулась от жуткой боли внизу живота. Василий закончил истязать ее и, исполнив свое ужасное дело, отошел и сел на бревно, наблюдая за ней. Боль в животе была такая сильная, что она стала громко стонать и кричать, стараясь подогнуть под себя ноги. Василий молча наблюдал за ее агонией. Она почувствовала, что что-то теплое поплыло по ее ногам, и остатками сознания догадалась, что это кровь. Вспомнив, что беременна, поняла, что начался выкидыш.

Василий удивленно подошел к ней, и в этот момент из нее вывалился на землю вместе с потоком крови плод ее ненавистного мучителя. Василий взял ее за волосы, поднял голову, посмотрел в глаза и искаженное гримасой боли лицо, затем резко опустил волосы, и ее голова упала на грудь. Она снова потеряла сознание.

Стемнело.

– Кровавый праздник закончился, – сказал он и, вытерев с рук брызги крови, ушел в избу, оставив ее висеть. Вскоре раздался его храп.

Люба висела на руках, то приходя в сознание, то снова теряя его. Все тело представляло собой сплошную рану. Вдобавок кровь после выкидыша не остановилась и по-прежнему стекала по ногам на землю. Она дрожала от холода и боли, понимая, что не доживет до утра. А если и доживет, то он все равно добьет ее, доистязает до смерти.

Вдруг в кромешной тьме послышался легкий шорох, и она подумала, что это хищный зверь пришел на запах крови, чтобы докончить начатое Василием.

– Прощайте…, – прошептала она, зная, к кому относит эти слова. Слеза стекла по исстрадавшемуся лицу. Но чья-то теплая ладонь вдруг поднесла к ее рту маленький шарик со вкусом трав, и следом губ коснулась кружка с теплым чаем. Люба жадно пила до тех пор, пока не исчезли и кружка, и рука. Она догадалась, что это был китайчонок Ли. Он не присутствовал при истязании и вообще не принимал участия ни в чем, жил отдельно в домике и редко появлялся в избушке. Она почувствовала облегчение, кровь перестала стекать и боль уменьшилась.

Когда рассвело, на улицу вышел Василий. Широко зевнув и с хрустом потянувшись всем телом, он постоял, скрестив на груди руки и глядя на нее. Затем подошел к ней. Она закрыла глаза, надеясь, что он подумает, что она без сознания.

Зрелище было ужасающим. Вся в синяках и ранах, она стояла пальцами в луже крови, в ногах валялось крохотное тельце ребенка.

– Сдохнет, закопаешь в лесу, – сказал он, подозвав китайчонка Ли. – Выживет, пусть работает.

Через некоторое время, взвалив на себя тяжелые рюкзаки, он и два китайца ушли. Ли снова дал ей проглотить с чаем зеленый шарик, затем снял ее с гвоздя и помог перейти в баню. Он затопил баню и принес ей одежду. Она не была в силах пошевелиться, все ее тело было сплошной раной, любое движение приносило нестерпимую боль, в глазах от боли тела и души стояли слезы. Хотелось отмыться от крови и грязи, в которую она была опущена, но не было сил.

Однако шарик оказался поистине чудодейственным. Вскоре боль почти прошла, только головокружение усилилось. Люба постаралась вымыться. Ли принес мазь и смазал ее спину, все остальные раны она смазала сама.

– Раны быстро заживут, если мазать их каждый час, – сказал он. Она с трудом оделась и легла на лавку. Ли принес ей травяного чаю и кусок лепешки.

– Пей этот чай, и силы вернутся, – сказал он.

– Зачем ты мне помогаешь? – слабым голосом спросила она его. – Он все равно убьет меня.

– Я человек, – просто ответил он. – И, к тому же, врач.

– Ты говоришь по-русски чисто, – удивленно заметила она, до сих пор слышащая только его китайскую речь.

– Я закончил мединститут во Владивостоке.

– Как сюда попал?

– Гуй привел, это мой дядя.

– Почему ты все это терпишь?

– Моя семья должна дяде много денег за мое образование, и он велел мне отработать здесь. Еще год остался.

– Откуда у тебя такие чудодейственные травы?

– Это уже другая история. В Приморье много трав и растений, которые больше нигде не встречаются. Из них можно делать редкие по силе воздействия лекарства и яды, но у вас почти никто этим не занимается. Все ищут заморские лекарства, а своих больше, чем надо. Ты лежи пока, я сам все сделаю по хозяйству.

– Дядя тоже издевается над тобой, а ты терпишь.

– Я тоже сейчас раб, – спокойно сказал он. – Еще год отработаю на дядю, потом уйду и начну работать на себя. Если, конечно, нас всех здесь не схватят.

– Чем ты все время занят в избушке? И куда вы все время уходите?

– Тебе нельзя знать, иначе погибнешь еще быстрее.

– Ты не мог бы помочь мне убежать?

– Это исключено. Тогда убьют меня и мою мать. В этом гадючнике свои законы.

Он не стал больше разговаривать и вышел. Она закрыла глаза и постаралась заснуть.

Через два дня она была уже на ногах. От зеленых шариков Ли ее избитое и израненное тело довольно быстро восстанавливалось, раны на теле от чудодейственной мази подсохли и хорошо затягивались. Она, хоть медленно, но занималась хозяйством.

Василий и китайцы отсутствовали почти неделю, и это дало ей возможность отдохнуть от жутких побоев. Однако, когда они пришли, она еще не была здорова, ее тело болело, синяки и ссадины не зажили. Вдобавок, выкидыш и кровотечение дали знать о себе плохим состоянием и болями в животе.

Василий, свалив рюкзаки на землю, не сказав ни слова, повелительно протянул к ней ноги в сапогах. Поев, он приказал ей идти в баню. Не смотря на ее состояние, он долго насиловал ее, сопя и рыча от наслаждения. У нее снова открылось кровотечение, но вид крови так возбуждал его, что он не мог насытиться, тискал ее с каким-то звериным рыком, и она боялась, что он загрызет ее или замучает до смерти. Его возбужденные глаза наливались похотью, и он насиловал ее на пике мучительной потери сознания.

Утро принесло холодную и дождливую погоду. Когда все встали, и завтрак был на столе, Василий приказал ей раздеться и голую за цепь вытащил на улицу. Велев ей встать в позу собаки, он повел ее на цепи вокруг избушки. Затем пинком ноги перевернул ее на спину и поставил ногу на ее горло.

– Запомни до конца своих недолгих дней: забудь, что ты баба. Ты – сука, и будешь теперь вести себя, как собака.

Он снял висевший на суку дерева вчерашний ремень, и стал водить ее в позе собаки, подавая собачьи команды: «Сидеть! Стоять! К ноге! Голос!» Когда она не успевала или не могла выполнить команду, он хлестал ее по голой спине ремнем. Старые раны вскрылись и жутко заболели.

И вдруг в ее сознании сквозь муки и нечеловеческое унижение появилось нечто, некое решение выжить, подчиняя извергу свое тело, но никак не душу. Выжить во что бы то ни стало! Не дать сломить себя! Сцепив зубы и терпя все, что он проделывал с ней, она вдруг поняла, что просто обязана выжить! Она не просила его о пощаде, по его приказу лаяла, скулила, лизала его руку. Но уже знала то, чего он не знал еще: она решила выжить.

Наконец он на цепи завел ее, посиневшую от холода, в избу, и велел голой подавать им на стол. Взяв миску, из которой ела она, он швырнул ее в угол, где она спала, и сказал, что отныне она должна есть и пить, как собака. И если он увидит, что она ест или пьет по-человечески, он прибьет ее. В этот день из бани до глубокой ночи доносился ее стон, плач и вскрики. Насилуя, он зверски искусал ее.

Между тем осень постепенно превращалась в позднюю, затем в прошлую. Листья облетели, в ручье по утрам все чаще появлялась тонкая кромка льда у поверхности воды. Иногда пролетали снежинки. Последние перелетные птицы посылали с неба печальный привет тоскливо смотревшей на них Любе. Как ей хотелось превратиться в птицу, в опавший осенний листок, уносимый ветром, чтобы вырваться из этого жуткого ада!

Василий по-прежнему каждое утро вытаскивал ее голую на улицу и в позе собаки таскал вокруг избы, награждая хлесткими ударами ремня за промашки. Однажды она больно уколола колено о льдинку, вскрикнула, споткнулась и упала на мокрую землю. Василий подтащил ее к дереву и, перекинув цепь через сук, потянул вверх. Она стала задыхаться и терять сознание. Он, глядя в ее затухающие глаза, тут же изнасиловал ее.

Он был настоящим сексуальным маньяком! Ее муки, кровь и страдания приводили его в бешеный экстаз, глаза наливались похотью, и он насиловал ее на пике мучительной потери сознания. Психика маньяка выдумывала все новые еще более изощренные издевательства, венцом которых был жестокий и бурный секс. В последнее время он заставлял ее ласкать себя и произносить слова любви, а у нее душа протестовала, и язык не поворачивался сказать ему эти слова. И тогда он выдумывал еще более изощренные издевательства.

Когда они уходили на три-четыре дня, Люба отдыхала. Но разве это был отдых? До крика, до жуткого стона плакала ее душа безутешной мольбой. Она плакала целыми днями и вновь и вновь тщетно искала способы спасения.

И один вопрос не давал ей покоя, томил, мучил и жег ее сердце, душу и мозг. Неужели она оказалась в смертельной опасности из-за своей добросовестной работы и преданному служению семье и ему, Любчику? Неужели это он продал ее сюда, чтобы она в муках закончила здесь свои дни? Какой пешкой оказалась она в его недостойной и опасной игре? Чем она помешала ему? Кто обрек ее на мучительное ожидание смерти от рассвета до заката? Ожидание, похожее на ад. И где ей найти столько душевных и физических ресурсов, чтобы вытерпеть, выжить и найти способ убежать?

Отличие между реальностью ее сегодняшнего адского бытия и смертельной неизвестностью завтрашнего дня было равноценно лезвию бритвы, переступить через которое и остаться в живых было невозможно.

Жизнь без завтрашнего дня… Люба влачила ее уже несколько месяцев, с тех пор, когда ясным апрельским днем попала в руки бандитов. Придет ли когда-нибудь конец этой черной полосе? И каким он будет? Неужели она отлюбила свое и должна умереть здесь, в неизвестности, от рук этого упыря? Неужели смертельный круг уже замкнулся, и разорвать эти жуткие путы нет никакой возможности? Как ей хотелось взять автомат и уничтожить это зло, которое поселилось здесь, в таежной глуши, за все зверства, которые творил здесь этот маньяк, чудовище в человеческом облике?

Страх… страх… страх…. Она так боялась его, что в ужасе смотрела на него, когда он спал. Какая же волчица могла породить этого дьявола?

Люба вышла из избушки и присела на бревно, закутавшись в рваный ватник, который служил ей ночью одеялом. Днем же она надевала его, чтобы принести дров или воды. Бандиты отсутствовали, и она имела время на отдых.

Она тоскливо смотрела на редкие пролетающие снежинки. Скоро зима войдет в полную силу, и мысли о побеге станут только мечтой. Иногда, когда Люба знала, что они далеко, она вставала в противоположную от их тропы сторону, и кричала о помощи так громко, как могла. Но за все месяцы здесь не появились ни охотники, ни геологи, ни егеря, не приблизился ни один вертолет. Только однажды она услышала знакомый гул, выскочила из избушки и стала подавать знаки. Но из-за деревьев ее не было видно, вертолет пролетел мимо, луч надежды сверкнул и погас.

В эту ночь она рыдала почти до утра от безысходности. Все жили своей жизнью вдалеке от нее, не зная, что она так нуждается в них, так ждет спасения! И ей так хочется попасть домой, прижать к себе детей, сказать, как она скучала о них, как их любит! Она не знала, наступит ли ее завтра и увидит ли она их. Как они там, бедные, без мамы? Что они думают о ней? Надеются ли еще ее увидеть? Ищут ли ее мама, бабушка, друзья, милиция? Что вообще там происходит без нее?

О Любомире Люба даже боялась думать. И не хотела. Всякий раз, когда она задумывалась о нем, ее душа запрещала ей делать это, и мысли сами прерывались. Она старалась думать обо всем, только не о том, что он отправил ее сюда. Она еще не верила этому, потому что ее доброе и справедливое человеческое сердце не могло представить такой степени падения, подлости и предательства, хотя его поведение в последнее время говорило о многом.

Люба любила людей, умела общаться и дружить. До тех пор, пока не узнала, что существует еще параллельный мир, и он реален. Все противоестественное всегда отвращало ее, но здесь она воочию увидела такое оскотинивание, что поначалу содрогалась от ужаса. Ее тошнило, и она едва сдерживала слезы унижения при виде трех мужчин, которые, не стесняясь ее, ходили голыми, переодевались в ее присутствии и спали голыми в жарко натопленной избушке, в которой едва помещались двое нар, небольшая печурка, подобие столика из неотесанных лесин и три колченогих самодельных табуретки. И, если двигались все, то почти касались друг друга телами.

Василий, никого не стесняясь, с лицом, искаженным мерзостным сладострастием, насиловал ее тогда, когда ему хотелось, и никто не выражал беспокойства или эмоций по этому поводу. Китайцы ходили, разговаривали, почти задевая нары Василия, где он с сопением и звериным рычанием удовлетворял свою похоть с нечастной пленницей, которая от стыда старалась отвернуться к стене лицом.

Но даже это ей не дозволялось. Чудовище для своего пущего удовольствия заставляло ее держать голову повернутой в сторону китайцев и, если она закрывала глаза, тут же приказывал смотреть на них. Ей, чувственной и деликатной, было беспредельно гадко от заинтересованных взглядов и их сальных улыбок по поводу отвратительного, унизительного и жестокого действа. Иногда он впивался зубами в ее грудь, рукой зажимая рот и заглушая ее отчаянный крик боли. Она задыхалась и билась под ним, инстинктивно старясь освободиться, и это вызывало в нем такой напор зверского сладострастия, что она уже не надеялась остаться живой.

Но безжалостные обстоятельства не позволяли ей защитить себя и свое достоинство, превращая в пепел все ее надежды на спасение. Это были реальные детали ее сегодняшней жизни, и она ничего не могла с этим поделать. Ничего! Каждая беда по-своему страшна.

– Помни, в чьих руках твоя жизнь! – повторял он ей ежедневно, наводя на нее ужас своими издевательствами. – И не смотри на меня так, будто ты царских кровей! Ты – моя рабыня, даже ниже – ты моя собака. Твоя пропускная способность не так мала, как ты стараешься мне показать. Не притворяйся, что не можешь выдержать меня. Твои порнушные стоны говорят о другом. И не притворяйся резиновой куклой. Да, я жесток и сексуален, и это от природы. Я самец, а самец не спрашивает самку, быть ему с ней или нет, просто накрывает собой. И ты должна удовлетворять меня столько раз, сколько мне вздумается, а я могу и двадцать четыре часа в сутки, – нагло ухмылялся он. – И, когда я перекрываю тебе дыхание, не стони, как полузадушенная бабка, и не закатывай так глаза, а то назад сам буду их выкатывать. И если я закручу тебя так, что полдня назад будешь раскручиваться, ты обязана терпеть. Даже если во время секса со мной умрешь от боли или от удушения – меня не интересует. Я буду испытывать свое мужское удовольствие столько раз, сколько хочу, понятно тебе? Я так желаю – и так будет. Один раз не подчинишься – стонать будешь уже не подо мной, а на колу.

Люба молчала на его слова, но осознание собственной беспомощности и никчемности в глазах бандитов просто убивало ее. Они считали ее вещью, необходимой в хозяйстве, и убили бы ее, как только нашлась замена, такая же несчастная женщина.

– Пока мучаюсь здесь – другие женщины в безопасности, – вздохнула она.

Замерзнув, она решила войти в избушку. Никого не было, печка излучала тепло, тишина накрывала ее своей тоской. Никого на сотни километров, она одна в этом Богом забытом (или проклятом?) месте.

Она зажгла свечу, и вместе с ее трепещущим пламенем и падающими крупными хлопьями снега за оконцем в сердце входила зима, в душу непередаваемая тоска. В глазах грусть и остановившиеся слезы.

И, как всегда, когда она оставалась одна, ее душа начинала балансировать между прошлым и настоящим, не имея возможности предугадать будущее. Что будет с ней дальше? Она не сумела освободиться за эти месяцы, не нашла способ снять металлическое кольцо с шеи, которое запиралось на замок сбоку, и ключ от этого небольшого замка находился у Василия. Не смогла перервать длинную цепь, которой хватало на то, чтобы двигаться от избушки до бани и родника, но не хватало до ее родного дома.