ТУН

– Привет, дорогая! – вошёл в прихожую сочинский гость, поставив чемодан на пол.

– В отличие от вышеупомянутых достойных людей наношу визит вежливости. Хотя… там

будет видно.

Оба рассмеявшись обнялись. Конечно, Кошкина намекала на героев «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма и «Визита старой дамы» Фридриха Дюрренматта. Юношеские

обиды, следуя человеческой природе, с годами обычно превращаются в беспощадный

карающий меч, распаляя жажду мщения. Неслучайно блюдо мести испокон веков

приподносят холодным на вид, но изнути обжигающим, как лава. И неважно, помнят ли

обидчики о совершённом зле, осознают ли, что когда-то натворили. Персонификацией

рока – косым лезвием судьбы, ожившим и стремительно приближающимся к ним, –

становятся те, о существовании кого они даже не подозревают.

Как в пушкинском «Выстреле», когда гусар Сильвио долгих пятнадцать лет

готовит себя к отсроченному возмездию из-за пощёчины. Его объектом стал граф, продемонстрировавший во время первой дуэли абсолютное презрение к жизни. И в

биографии Пушкина, говорят, был подобный эпизод в июне 1822-го во время

кишинёвского поединка с офицером Зубовым: пока тот целился, поэт беспечно ел

черешню, а после выстрела от своей очереди стрелять отказался, хотя мириться с

противником не стал.

С ДОРОГИ приняв душ, переодевшись в футболку, шорты и тапки, Глеб сел с

приятельницей на кухне за стол чаёвничать горячим настоем иван-чая с брусничным

пирогом (на сахаре «Фит») «вприкуску» с беседой:

– Суть мести не в том, чтобы лишить соперника жизни, а чтоб в полной мере

насладиться чувством превосходства. И Александр Сергеевич убедительно это показал в

своей повести о Сильвио.

– Кларе из дюрренматтовской пьесы простого превосходства явно недостаточно, –

Ксения взяла записную книжку, лежавшую на полке возле телефона, открыла и зачитала с

интонациями Екатерины Васильевой, сыгравшей в 1989-м в телеэкранизации Михаила

Козакова роль разьярённой миллиардерши. – « Когда меня выгоняли из этого города,

была зима. Рыжая девчонка дрожала от холода в своей матроске, а жители смеялись

ей вслед, ведь она была брюхата. Я сидела, синяя от холода, в гамбургском поезде, и,

когда в заиндевелых окнах вагона исчезли очертания вот этого сарая, я поклялась,

что ещё сюда вернусь. И вот я вернулась. Теперь ставлю условия я».

– Ксюш, а как бы ты поступила на её месте? – Терников, на плечо которого

привычно запрыгнула чёрная «пантера», подлил в свою кружку душистый настой.

Снежана и Банзай в это время тёрлись о ноги беседующих за столом приятелей, громко мурлыкая и всячески привлекая к себе внимание. В отличие от белошёрстной

сестры и сиамского кота, желтоглазая Карина не проронила ни звука, будто

прислушиваясь к разговору.

48

– Я? – усмехнулась Кошкина. – Купила бы весь Гюллен с потрохами – и Петеров

сарай, где когда-то обнималась на стогах сена с безответственным Альфредом Иллом, и

заводы Бокмана, и предприятия Вагнера, а потом пустила этот подлый городок по миру.

Заметь, Цаханассьян – не первая, кто так кардинально сводит счёты. Одной из первых

была, наверное, всё-таки античная Медея, преподавшая пример редкой жестокости.

Умертвила не только соперницу, но и собственных сыновей от Ясона, а потом укатила к

Гекате на крылатой колеснице, запряжённой драконами.

Глебу пришли на память строки Валерия Брюсова, которые он тут же охотно

озвучил:

– …Вот он, вот он, ветер воли!

Здравствуй! в уши мне свисти!

Вижу бездну: море, поле –

С окрылённого пути.

Мне лишь снилось, что с людьми я,

Сон любви и счастья сон!

Дух мой, пятая стихия,

Снова сёстрам возвращён.

Я ль, угодная Гекате,

Ей союзная, могла

Возлюбить тщету объятий,

Сопрягающих тела?

Мне ли, мощью чародейства,

Ночью зыблившей гроба,

Засыпать в тиши семейства,

Как простой жене раба?

Выше, звери! хмелем мести

Я дала себе вздохнуть.

Мой подарок – на невесте,

Жжёт ей девственную грудь.

Я, дробя тела на части

И бросая наземь их,

Весь позор последней страсти

Отрясаю с плеч моих…

– И КАК ты держишь в памяти столько стихов?! – с белой завистью

поинтересовалась сыктывкарская сторонница Медеи. – Моцарта, Рахманинова, Теслу

богиня Мнемозина тоже поцеловала в лоб!

Кутаясь в оранжево-чёрную шаль, накинутую поверх тёмно-коричневого вязаного

платья в сочетании «апельсин с шоколадом» – под оранжевой люстрой, «высекающей»

искры из блёсток на обоях кофейного цвета – она выглядела моложе пятидесяти.

Длинноволосая шатенка хрупкого телосложения среднего роста с большими карими

глазами и выраженными надбровными дугами, длинным, но не чрезмерно носом, 49

ориентированным на самореализацию в духовной сфере, собрала неплохую библиотеку по

эзотерике и, похоже, нашла общий язык с законами природы, повернув время вспять.

– Зрительная память, – пожал плечами декламатор. – Строки как бы сканируются и

сохраняются на жёстком диске мозга. В Сочи мне довелось беседовать для газеты с

Козаковым. Вот уж «ходячая» антология мировой поэзии! Михаил Михайлович выступал

с поэтической программой в Зимнем театре, а на следующий день в его номере в

санатории имени Фрунзе состоялась наша встреча, длившаяся несколько часов!

Терников ненадолго отлучился в отведённую ему комнату к своему чемодану и

принёс на кухню подарочный аудиодиск «Гамлет». Тема и вариации. Литературно-музыкальная композиция Михаила Козакова. Запись 1985 года». На обложке автор

собственноручно надписал: «Глеб! Спасибо Вам за общение со мной и очень серьёзный и

доверительный разговор». Прозаический диалог с вопросами-ответами на газетный

разворот тогда как-то незаметно перетёк в обмен рифмованными тезисами об искусстве

жизни.

– Я, – поведал сочинский счастливец сыктывкарке, – спрашивал об интересующем

при помощи моих любимых стихотворений классиков и современников, включая, разумеется, нашу Нонну Волошину, а он отвечал образами почитаемых им любимиц и

любимцев муз. Причём тучи за окном, сопровождавшие отработку редакционного

задания, постепенно рассеялись. И солнце начало рисовать лучами на море замысловатые

фигуры, как бы приглашая на свой аттракцион. Мы стояли на балконе седьмого этажа, любуясь загадочными символами, а ещё величественными экспонатами

дендрологического сада из более чем шестисот видов экзотических растений. И в какой-то

момент Козаков вдруг спросил: «Глеб, ну почему в этой жизни всё так сложно?» – «Но

ведь никто не обещал, что будет легко», – ответил я. – «Вы абсолютно правы», – тяжело

вздохнув, Михаил Михайлович устремил потухший взгляд на сияющий горизонт.

В ТОТ РАЗ журналист газеты «Новости Сочи» сообщил знаменитому

московскому актёру и режиссёру о телепрограмме будапештской документалистки Анны

Гереб «Воспоминания в саду, или Фотографии из актёрского альбома», записанной в

октябре 1993 года в Будапеште с участием Иннокентия Смоктуновского. Иннокентий

Михайлович пару раз упомянул Михаила Михайловича, который ранее не видел этого

интервью покойного к тому моменту коллеги. Поэтому Козакова охотно и внимательно

посмотрел показанные Терниковым на ноутбуке фрагменты.

Вспоминая о съёмках в 1956-м в своём первом кинофильме «Убийство на улице

Данте» у режиссёра Михаила Ромма, Смоктуновский, демонстрируя на телекамеру

снимки со съёмочной площадки, рассказывал:

– …Здесь я в роли этакого фашиствующего молодчика. Не знаю, что со мной

произошло, но во время съёмки на меня будто напал столбняк. Это было страшно! Я так

волновался! Ромм смотрел на меня и, наверное, думал: где же всё то, о чем говорила ему

обо мне его жена? Где тот талант, который она ему расхваливала? Тем не менее он всё

время повторял: «Успокойтесь, дорогой! Что вы так волнуетесь? Не надо. Всё хорошо, успокойтесь. Сейчас снимем». И я действительно успокоился, и мы сняли более-менее

благополучно.

Седовласый шестидесятивосьмилетний актёр в белой рубашке, ворот которой был

повязан сиреневым узорным галстуком, перебирал за столом старые фотографии среди

50

могучих стволов деревьев на фоне высокой травы и кустарников. Говорил он не спеша и

при этом активно жестикулировал. Периодически озаряемое лучистой улыбкой и

испещрённое морщинами лицо выражало гамму эмоций: от пульсирующей в голубых

глазах детской радости до безграничного презрения, сковывающего лицевые мышцы

льдом. Голос варьировал между дребезжащими высокими нотами и громовыми раскатами

низких. Редеющие волнистые волосы взлохмачивал ветер. Недлинный нос с небольшим

бугорком меж густых и дугообразных бровей свидетельствовал о легкоранимости.

– Но до того как сняли, – вспоминал Смоктуновский, – мои братья-актёры (там

снимался в главной роли Михаил Козаков) говорили Ромму, а я всё слышал из-за

полотняной декорации: «Ну что вы, Михаил Ильич, возитесь с этим ничего не знающим, ничего не умеющим и вообще чудовищным актёром?! Видите, он слов не может

выговорить!» И вдруг слышу ответ Ромма: «Понимаете, Миша, он так волнуется и так

неспокоен, может быть, оттого, что ему есть что сказать. Может быть, это мы не готовы

его воспринять». «Ну, – рассмеялся Миша Козаков, – мы не готовы?! Мы давно уже

готовы снять эту сцену, он один нас задерживает».

Задумчивый взгляд упал на чёрно-белые карточки, остановившие время.

Полусогнутый указательный палец левой руки, поднесённой к подбородку, коснулся

нижней губы. После небольшой паузы Иннокентий Михайлович продолжил:

– Когда встречаешь на жизненном пути такого, как Ромм, то думаешь, что надо

быть человеком и тебе…

ТЕЛЕМОНОЛОГ произвёл на Михаила Михайловича эффект разорвавшейся

бомбы. Он закрыл лицо руками, склонившись над коленями, и просидел так дольше

минуты. Только тут Глеб обратил внимание, что на обоих безымянных пальцах

собеседника – по серебряному кольцу. Одетый в светлые джинсы и малахитовый свитер, расчерченный горизонтальными рядами чёрных, коричневых и серых ромбиков, Козаков, кажется, перестал дышать. И лишь «вечность спустя» воротник белой рубашки в узкую

тёмную полоску, выглядывавший из-под свитера, учащённо запульсировал вместе с

грудной клеткой.

Когда постановщик культовых кинокартин «Визит дамы», «Покровские ворота»,

«Безымянная звезда» выпрямился, устремив взор к морской дали за окном, в нависшей

тишине представился случай присмотреться к его лицу. Аккуратные седые борода и усы

а-ля широкая эспаньолка – как у монархов на картинах прошлых столетий. Коротко

стриженные волосы окаймляли алопецию седьмой стадии по шкале Норвуда. Прямая

линия носа с широкими крыльями позволяла предположить вспыльчивый характер. У

переносицы между бровей – две глубокие вертикальные морщины, указывающие на

самодисциплину и целеустремлённость. Под широко расставленными карими глазами –

мешки из-за частых стрессов и игнорирования нормы ночного сна.

– Это невозможно! – наконец тихо промолвил Козаков и пристально посмотрел на

Терникова. – Мне тогда было двадцать два, а Кеше – за тридцать. Я знал, что он прошёл

войну, у него за плечами – трагическая судьба… Какой с моей стороны надо быть

бездушной сволочью, чтобы позволить себе настолько жестокий выпад в адрес

обездоленного?! Само построение фраз, лексика – не мои! Нет, не ставлю под сомнение

утверждение коллеги в принципе. Во время съёмочной заминки кто-нибудь из группы – за

декорациями! – вполне мог что-нибудь ляпнуть. Не от большого ума, разумеется: 51

подумаешь, мало кому известный эпизодник. Почему разволновавшийся и обострённо

воспринимающий происходящее Иннокентий Михайлович решил, что камень за пазухой

держал именно я, понятия не имею…

В СЛЕДУЮЩЕМ фрагменте венгерской телепрограммы герой, прославившийся

на весь мир в 1964-м ролью Гамлета в одноимённой кинокартине Григория Козинцева по

пьесе Шекспира, делится мнением об исполнении той же роли Михаилом Козаковым.

Понизив голос, Иннокентий Смоктуновский с ярко выраженной негативной реакцией

твёрдо чеканит:

– Это было, извините пожалуйста, чудовищно!

Козаков резко встаёт и начинает нервно ходить по санаторным апартаментам.

Потом устремляется к балкону, чтоб выкурить трубку. Вернувшись, садится в кресло

рядом с креслом Терникова, пересматривавшего на ноутбуке другие эпизоды

«Воспоминаний в саду».

– Благодарю, что помогли избавиться от розовых очков! – говорит он. – Ни за что

бы не поверил, если бы не услышал своими ушами.

Михаил Михайлович уже невозмутим, хотя на лице отпечаталось неподдельное

горе:

– После моего Гамлета мы с Кешей случайно столкнулись в ресторане Дома кино, и он, радостно обняв меня, первым воскликнул: «Старик, это гениально!» Я на

комплимент не напрашивался. Своё отношение к его работе выразил предельно честно:

«Шедевр». Если так считаю, почему искренне не порадоваться успеху не чужого мне

человека? Кеша засы́пал меня подробностями съёмок: как бесконечно пикировался с

Козинцевым, насколько недоволен экранным образом – лучшие из предложенных

Смоктуновским варианты мизансцен и актёрских решений режиссёр-де забраковал.

Возможно, так и получилось – пусть триумфом всеми признана «неудача», но неудачная

по мнению подлинного гения. Ему прощается всё, тем более в связи с уходом в вечность…

Глава четырнадцатая

ПОДЛИННЫЕ ЧУДЕСА

РАССКАЗ Терникова Кошкину опечалил. Мол, как часто из-за ерунды, досадного

пустяка мы роковым образом осложняем жизнь себе и окружающим!

– Обоих жалко, – тихо промолвила Ксения.

И вдруг рассмеявшись призналась, как часто с камерменом «Кристального шара»

Ильёй Сувориным при встрече вспоминает терниковскую программу о «жене

Сталкера»…

Рецензии на новую работу Тарковского по мотивам повести братьев Стругацких

«Пикник на обочине», последнюю из снятых в СССР и завершавшую своеобразную

трилогию вместе с «Солярисом» и «Зеркалом», появились лишь после показа картины на

XXXIII Каннском кинофестивале, где фильм был удостоен приза экуменического жюри. И

христианская символика в контексте духовных поисков там, как и в других шедеврах

режиссёра, играет не последнюю роль: она – в звучащих за кадром библейских текстах, в

визуальных образах (например, фрагменте изображения Гентского алтаря Ван Эйка под

52

слоем стоячей воды) и ситуативных метафорах (к примеру, в сцене после преодоления

героями водопада, перекликающейся с евангельской, где два апостола при встрече с

Сыном человеческим в Эммаусе не узнали его).

Однако сам Андрей Арсеньевич всегда отмечал, что «Сталкер» – о столкновении

духовного и материального, иррационального и рационального. Главный герой, олицетворяющий идеализм, в течение всего посещения Зоны ведёт непрерывный

мировоззренческий спор со своими спутниками – Профессором, отстаивающим позиции

научного материализма, и Писателем, художественное мировосприятие которого

переродилось в цинизм. Итог – глубокое разочарование Сталкера в людях. Даже в конце

фильма, когда самый близкий человек, жена, предлагает отчаявшемуся Проводнику к

Комнате исполнения желаний взять в качестве надёжного попутчика себя (уж она-то

осмелится переступить заветный порог!), супруг отказывает ей в доверии.

По словам Тарковского, это трагедия того, кто живёт в прагматичном мире, но

безуспешно пытается уверовать и заставить поверить других во что-то возвышенное и

невыразимо прекрасное, чаще всего не имеющее аналогов в окружающей

действительности. « Он никому не нужен, и это место – Зона – тоже никому не нужно,

– говорил режиссёр. – То есть фильм – о победе материализма… Мне важно

установить то специфически человеческое, нерастворимое, неразложимое, что

кристаллизуется в душе каждого и составляет его ценность. Ведь при всём том, что

внешне герои, казалось бы, терпят фиаско, на самом деле каждый из них обретает

нечто неоценимо более важное: веру, ощущение в себе самого главного. Это главное

живёт в каждом человеке».

ВЕСНОЙ 1998-го, когда в Сыктывкар с гастролями приехала Алиса Фрейндлих, читавшая сыктывкарцам со сцены поэзию Серебряного века, Глеб Терников решил

устроить телеэксперимент – взять интервью у «второй половинки» Сталкера. И

Республика Коми в каком-то смысле – Зона зон, а главный герой картины Тарковского, как ни крути, – бывший зэк. Причём его образ, а также общая «сталкеровская» атмосфера

на том этапе творчества Глеба были ему очень созвучны… стараниями администрации

«Коми лов». И руководительница телерадиокомпании, не отличавшаяся

дипломатичностью и не терпевшая непокорность, даже публично вполне могла одарить

адресным спичем: « Вы ведь, наверное, уже поняли, он же блаженный! Над ним вся

округа смеялась, а он растяпа был, жалкий такой… А мама говорила: «Он же –

Сталкер, он же – смертник, он же – вечный арестант».

Короче, поводов примерить в телеэфире робу вечного арестанта и поразмышлять

на тему « Уж лучше горькое счастье, чем серая, унылая жизнь» было хоть отбавляй.

Благо: мудрый единомышленник и талантливый оператор, выпускник операторского

факультета ВГИКа Илья Суворин, с которым Терников не один год плодотворно трудился

над «Кристальными шарами», – большой знаток мира образов Андрея Арсеньевича! Идею

«путешествия в Зону» Илья Никитич не только горячо поддержал, но и, со свойственными

ему вкусом и мастерством, воплотил в видеоряде, достойном Александра Княжинского, Георгия Рерберга, Леонида Калашникова.

В пригороде Сыктывкара, в лесопарковой зоне на Красной горе и на берегу

Сысолы, утром Глеб с коллегой отсняли натуру в духе «Сталкера», которую в программе

украсит отстранённо-потусторонняя музыка Эдуарда Артемьева. Немного

53

пофантазировали: Терников пробежал босиком по подтаявшему снежному покрову

лесной поляны, постоял в задумчивости без верхней одежды на нижней ветке раскидистой

сосны, полюбовался цветовой гаммой первых болотистых луж… Там же, в храме

пробуждающейся от зимней спячки природы, журналист собрал букет из веток

распустившейся вербы, который потом, ближе к вечеру, в аэропорту подарит Алисе

Бруновне, только-только сошедшей по трапу самолёта. Пушистые серые шарики почек, источающие аромат весны, вызовут у Фрейндлих неподдельную радость – едва ли не

затмят восторг от пышных букетов роз, преподнесённых встречающими официальными

лицами.

Позднее председатель телерадиокомпании «Коми лов» Вера Копотева, сидя дома

перед телевизором и глядя в эфире на звезду экрана и своего подчинённого, чуть ли не

под руку триумфально шествующих по лётному полю, вполголоса и неожиданно для

самой себя затянет романс шансоньетки на стихи Роберта Рождественского и музыку Яна

Френкеля из фильма Эдмонда Кеосаяна «Корона Российской империи, или Снова

неуловимые»:

Ой, зачем меня назвали Верою,

Научили не стонать от боли?

И не Верой я была, а вербою.

Вербою, растущей в чистом поле.

Верба-вербочка от стужи корчилась.

От дождя она к земле склонялась.

Не жалею я того, что кончилось.

Жаль, что ничего не начиналось…

ШЕСТИДЕСЯТИЧЕТЫРЁХЛЕТНЯЯ актриса была облачена в расстёгнутое

чёрное шерстяное полупальто свободного покроя с бежевой декоративной отделкой

застёжек и с навесными петлями, продолговатыми пуговицами, в тон – цветовые вставки

на воротнике-стойке, рукавах и подоле. Из-под верхней одежды выглядывал стильный

чёрно-белый блейзер с затейливым узором, переходящий в чёрные брюки

полуприлегающего силуэта из костюмной ткани и кожаные полусапожки.

Двадцатишестилетний журналист – весь в чёрном, за исключением белого

твидового пиджака: шёлковая рубашка, зауженные брюки из фактурной ткани, замшевые

туфли. Глеб с Алисой Бруновной шли по взлётно-посадочной полосе в составе

представительной делегации и успели перекинуться лишь парой фраз. Автор

«Кристального шара» представился и лаконично объяснил сверхзадачу предстоящей

телесъёмки, запланированной в VIP-зале аэропорта. Конечно, на философские темы

лучше беседовать не в режиме «с корабля на бал», но регламент устанавливали

организаторы гастрольного тура актрисы. Поэтому служенье муз в условиях террора

ситуации для региональных телевизионщиков – дело привычное.

Из-за суматохи и гула взлетающих авиалайнеров Фрейндлих пропустила мимо

ушей почти все слова Терникова. И когда включилась телекамера, а парень с несколько

утомлённой перелётом дамой уже сидели в уютных депутатских апартаментах на мягкой

мебели за журнальным столиком, заваленным охапками цветов, на фоне завешенного

54

белым тюлем окна во всю стену, диалог строился с чистого листа и проходил нон-стоп.

Конечно, далеко не весь отснятый материал попал в телеверсию, ограниченную эфирными

рамками и щедро разбавленную фрагментами кинокартины, однако «для вечности»

сказанного, скорее всего, было достаточно.

– ЗНАКОМЫЙ поведал, как однажды гостил в Петербурге у приятельницы: закончились спички, вышел на лестничную клетку, позвонил в дверной звонок соседней

квартиры, а на пороге появилась сама Алиса Фрейндлих! – Глеб внимально следил за

выражением карих глаз собеседницы (из недоумённого оно превратилось в

заинтересованное). – Ничуть не удивилась просьбе, принесла спички, в ответ на

благодарность кивнула головой… Ощущение чуда, очевидцем которого стал гость

Северной столицы, долго его не покидало!

Актриса поправила светло-русые волосы, постриженные в стиле «бикси», и

доброжелательно улыбнулась:

– Не помню этого случая, но всё зависит от того, в каком состоянии меня застали: выскочила я из ванной или из кухни… Ну что мне, спичек жалко, что ли? Сама иногда

хожу к соседям за луковкой, когда нет, а очень нужна. И не то чтобы быт заедал, однако

время, которое на него трачу, лучше посвящать творчеству и дорогим мне людям.

– Вспомнилась реплика одной из ваших киногероинь: « И горя было много, и

страшно было, и стыдно, но я никогда не жалела и никогда никому не завидовала.

Просто такая судьба… »

– Да, а такая повседневность «дай луковку, возьми спички» – это уже быт.

– Сор, из которого, не ведая стыда, растут роли и иные творческие образы, « как

жёлтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда»?

– Не знаю, не видела, но думаю, Анна Андреевна права.

– А Марина Ивановна? Чем не жизненное кредо:

Быть как стебель и быть как сталь

в жизни, где мы так мало можем…

– Шоколадом лечить печаль