Лелег

Таким его у КПП и увидел начальник штаба.

– Где тебя, лейтенант, носит? Мы уже поиски хотели начинать. Загулял, тудыть-растудыть? Пьянствовал, про службу забыл? Я вот тебе выговор, чтоб знал на будущее.

– Слышь, майор, – в другое время сделалось бы обидно до слёз, но сейчас даже на обиду не хватило сил. – А не пошёл бы ты… к себе в штаб!

С брезгливостью сплюнул и потащился к дому, в казённую квартиру на втором этаже. Квартира была вполне цивилизованной, с туалетом и ванной. Вода нагревалась титаном. Дрова были заготовлены ещё прошлой осенью и хранились в подвале.

– Ну, щенок, – начальник сузил глазёнки. – Я тобой займусь. Оборзел, гадёныш. Божку доложу, он тебе…

– Товарищ майор, – Гена вызывающе рассмеялся. – Вам же русским языком. Ну, так идите.

В этот момент из-за угла вырисовался Божок.

– Вот он, душа пропащая! Ты куда девался, доктор? Да ты чего.

Геннадий хотел отдать честь, снял с плеча сумку, нагнулся, чтобы поставить на землю. В глазах вдруг потемнело. Упал. Пытался вскочить, но опять ноги подкосились.

– Пьяный вдрызг, товарищ подполковник, – вставил с ехидцей начальник штаба. – Со мной препирался, когда замечание сделал. Хамил.

– Да погоди, майор, – Божок подхватил лейтенанта под руку. – Ну-ну, вставай. Не можешь? Да он еле дышит. Горячий какой. А ну, помогай, что стоишь, как столб!

Майор подхватил Савватиева под другую руку. Геннадий пришёл немного в себя и глуповато улыбнулся.

– Тебя что, не довезли?

– Пешком, товарищ подполковник. Все пятьдесят км. Извините, еле держусь. Не пьяный я нисколько. Заболел, кажется.

– Да понял, понял, лейтенант. Молодец, что дошёл. Но почему не связался со мной? Я, если честно, сам подумал, что загулял ты по молодости.

– Да Вы что, Леонид Тихонович! Ни у кого рация не работает. А Ваш Голубцов – сука.

– Но-но-но. Ты это, не того. Вообще-то… он такой. Потому и хозяин крепкий. Может, не знал?

– Вся тундра знала, он не знал? Как бы не так. И Сара Коткина. Тот ещё фрукт. Спряталась, как нет её. А ведь обещала помочь.

– Эта не в счёт. Шельма! Хотя над ненцами своими крутой командир. Её слушают. Вот Голубцов удивил, если честно. Моего доктора не доставить! Ну, я ему припомню. Дойдёшь до хаты-то? Провожу?

Гена, видя поддержку командира, приободрился, даже перед майором извинился. Майор махнул рукой, мол, чего уж там, с каждым бывает. Однако глаза так и остались прищуренными. Всю последующую их совместную службу лейтенант не раз познает на своей шкуре, что значит быть в немилости у начальника штаба. Если бы не Божок, совсем бы заклевал. Но командиру врач нравился, и он Геннадия всячески защищал. Если честно, Божок майора побаивался. Тот был выскочкой и стукачом. Впоследствии, благодаря его кляузам, подполковника-инженера Божка с командования сняли, а назначили самого майора, который службу развалил за каких-то полгода. Переходящее знамя отняли, поставки с базы стали куцыми, с перебоями. Генералы-то остались без красной икры. Если для Божка гнали новую технику, импортные консервы, тушёнку немецкую, голландские сосиски в банках, картофельные полуфабрикаты, сгущёнку самую лучшую, полушубки хромовые, то сменившему его выскочке изобилия этого уже было не допроситься. Не умел майор добывать, как Божок. И его вскорости погнали в шею, не раз пожалев, что не отстояли любимого Божка. В тундре блага достаются не за стукачество, а за щедрый бартер, добродушные взаимоотношения. Правда, там прокуратура была замешана. Поговаривали, что подполковнику за левую торговлю бензином даже срок светил. Но все люди, все человеки, прокуроры в том числе.

Лейтенант вяло поплёлся к подъезду, а командир вслед посмотрел хитро-хитро и ладоши потёр. Ждал Гену сюрприз. Достав ключ, попытался попасть в замочную скважину. Не получалось почему-то. И вдруг услышал, как на шум раздались шаги. В квартире кто-то был. Дверь распахнулась. Самые красивые на свете глаза стрельнули в упор, прямо в душу, отчего доктор в очередной раз чуть не упал в обморок.

– Геночка, милый мой, что с тобой они сделали? Никому больше не позволю. Любимый мой. Единственный.

Нежные руки заключили обескураженного офицера в объятия. Посыпались поцелуи. Целый град поцелуев, только градинки были не холодными, а, наоборот, очень горячими, жгучими, отчего суровый нрав товарища старшего лейтенанта Савватиева смягчился, стал аморфным, начал таять и принимать формы, которые были угодны той, что с самыми красивыми на свете глазами.

Господа офицеры

Стояло лето. Белое, северное, как всегда, волшебное. Город, в котором жили семьи офицеров, великолепно был спланирован в архитектурном отношении. В его внешнем облике удачно сочетались элементы современного строительного искусства и уникальные прелести северной тайги. Дворы, парки, улицы – повсюду деревья, лиственные и хвойные. Меж белоногих красоток берёз, трепетных осин, рябин, тополей фигуристой статью прельщают взгляд ели, сосны, пихты, лиственницы. Вдоль домов, дорожек густо насажен кустарник. Асфальтированные проспекты каждое утро освежались поливочными машинами. Прямо посередине озера, что тянулось параллельно главной улице, пушистым вихрем веселил душу фонтан, по вечерам его подсвечивали разноцветные фонари. Вообще-то город этот, в сравнении с Ленинградом, городишко. Но он столица гарнизона и носит гордое название «Мирный». Дома в нём многоэтажные, даже автобус ходит: от западной окраины, по улице Ленина, далее через КПП и в райцентр Плесецк, к железнодорожной станции. Как военный гарнизон Мирный окружён колючей проволокой. Въехать разрешено только через КПП по специальным пропускам. В принципе, можно и через колючку, и продирались некоторые ослушники. Но это уже нарушение закона. Немудрено нарваться на серьёзные неприятности.

Повсюду царит чистота. Улицы тщательно подметаются, бордюры и деревья белятся извёсткой. Строятся высокие дома, открываются новые школы и садики. Население-то в большинстве своём молодёжь. Куда ни глянешь, коляски, коляски, коляски. Молодые мамаши, гордо вздёрнув симпатичные носики, фланируют по Ленина, через парк вдоль озера, мимо универмага, гарнизонного Дома офицеров. Их так много в городе, детских колясок! И нравы местные в основном молодёжные. Дружат семьями, ходят друг к другу в гости. Когда мужья на службе, жёнушки собираются и перетирают косточки всему белому свету, но не злобливо, как, например, старухи во дворах на лавочках, а этак очаровательно, с изюминкой, по-молодому. И свадьбы справляются часто, и, к сожалению, разводятся нередко. Молодые все, бестолковые.

Геннадий любил наезжать в Мирный. Частенько сюда посылали по служебной надобности. Один раз в год на целый месяц каждый военный врач обязательно прикомандировывался к гарнизонному госпиталю, стажироваться, чтоб не терять квалификацию в дебрях тайги или, как он, в тундре. Опять же в отпуск, на большую землю офицеры Заполярья добирались, как правило, не через Архангельск, а сразу через Мирный, куда их подбрасывали попутными армейскими вертолётами. Обычно останавливался у друзей. Гостиницу недолюбливал. С ребятами всегда весело. Их, друзей-товарищей, у доктора было в предостатке. С некоторыми учился в академии, с некоторыми сдружился, уже будучи лейтенантом. Некоторым помог в своё время как врач. Встречали искренне, с распростёртыми объятьями.

Вечер выдался необыкновенно тёплым. Часы показывали около одиннадцати. Северное солнце висело над лесом яркое, красно-золотое. Верхушки елей горели. Пора белых ночей. Красота. Гена стоял у окна и наблюдал за пустынной улицей. Прохожие случались редкие. Чаще пробегали коты и собаки неопределённых мастей. Над мусорными баками постоянно, не поделив объедки, скандалили чайки, бакланы, ненадолго наведывались и, не выдержав конкуренции, отваливали прочь вороны.

– Эй, ты где? – пропел из комнаты голосок Ольги, жены Димки Горева, с которым познакомился в госпитале, лечил его, а позже, когда уже перевели на полигон, вообще служили в одной части. – Геночка, мы тебя ждём.

Послышался перезвон бокалов, грюкнула тарелка. Друзья по случаю прибытия доктора из Заполярья со всяческими деликатесами, олениной копчёной, горбушьей икрой, сёмгой устроили застолье. Пришли ещё две пары, такие же молодые, только что поженившиеся.

– Да где же наш профессор? Не вывалился ли случаем из окна? – раздался смех, загремел выдвигаемый стул.

– Ну, ты чего тут грустишь? – Ольга неожиданно обняла сзади.

Гена почувствовал спиной упругую грудь и отметил, как горячи у неё ладони. Неловко сделалось.

– Оленька, ты же знаешь, я не мастер пить. У меня голова уже плывёт.

– По тебе и не скажешь, на вид совершенно трезвый. Не то, что мой, вон, носом клюёт, сейчас в тарелку упадёт. Горе луковое. А вот ты у меня молодец.

– У тебя? – Гена развернулся и вздрогнул оттого, что Ольга вдруг приблизила своё аккуратненькое ухоженное личико так, что почувствовался жар, исходящий от губ. – Оль, ты чего?

– Нечего тут грустить! В моём присутствии.

И уж совершенно неожиданно впилась горячими губами и прижалась телом настолько крепко, что он ощутил её всю, целиком, словно на ней не было одежды. Поцелуй наверняка мог бы получиться страстным, но Гена не ответил. Когда волна помрачения с Ольги схлынула, оттолкнула его, сердито прошипев:

– Всё свою Ленку ждёшь? Я для тебя пустое место?

– Да тише ты, Димка услышит.

– Что услышит? Как у него в кишках урчит? Набрался, уже никакой.

– Не надо было на него ворчать, да ещё при людях. Нам, мужчинам, такое пренебрежение очень даже обидно, между прочим.

– Давай, поучи меня жить. Ты же у нас правильный такой весь. Для тебя моральные кодексы превыше всего. Может, в партию вступил? Коммунизм в тундре начал строить дикарям?

– Оля, не злись. Я Ленку свою люблю, и мы уже поженились.

Ольга рассмеялась и попыталась вновь обнять. В этот момент раздался топот, в комнату ворвалась компания с наполненными бокалами и рюмками. Сзади плёлся Горев. Его качало.

– Та-а-а-к, – протянул один из гостей, молодожён, – мы их там ждём в великом нетерпении, а они тут.

– Да, дисссительно, – промычал Димка из-за спин. – А чего это вы тут, а?

– Да вот, муженёк, соблазнить пытаюсь друга нашего общего. А он брыкается.

– Оля, ну, ты думай, что говоришь, – Гена почувствовал, что покрывается краской до мочек ушей. Хорошо ещё, в полумраке не видно.

– Ну и дурак! – выпалил Димка и, протиснувшись, полез к Гене обниматься. – Оленька моя – девка горячая, а по мне так лучше, чтоб с тобой, чем с каким-нибудь прапорюгой.

Ольга при этих словах изменилась лицом, схватила мужа за шкирку, оторвала от доктора, развернула к себе и, широко размахнувшись, залепила пощёчину. От хлёсткого удара даже у Гены в ушах зазвенело. Но Димка отреагировал своеобразно:

– Моя Оленька. У-у-у, котёночек мой, как я тебя люблю. Ну, иди ко мне, дай поцелую. У-лю-лю.

Он выпятил губы и потянулся к жене. Но Ольга разъярилась и того пуще. На глазах изумлённых гостей отпустила ещё одну затрещину, потом, раззадорившись, стала хлестать по мужниным щекам, явно получая наслаждение. Димка, наконец, понял, что его бьют, взбрыкнул и попытался состроить защиту, как когда-то учили на занятиях по рукопашному бою. Получилось, что, сам того не желая, ударил её в грудь. Ольга вскрикнула от боли, сжала кулачки и, произведя боевой клич индейца, резко заехала Димке в нос, потом в глаз, челюсть. Удары получились настолько сильными, что несчастный рухнул на пол, а Ольга, уже себя не контролируя, кинулась молотить ногами. Со стороны казалось, что она на нём танцует, лихо отбивая пятками дробушки.

Наконец, гости опомнились. Ольгу оттащили. Не без труда, надо сказать. Димкин сослуживец, высокий такой крепыш, захватил сзади за талию и, приподняв, понёс яростно брыкающуюся прочь из комнаты, где на полу, размазывая текущую из разбитого носа кровь, жалобно причитал Дима Горев.

– Вот она всегда так. Как пантера. Слова не скажи ей.

Гена принёс из ванной смоченную губку и приложил ему к носу. На какое-то время воцарилось молчание, только чайки над помойкой по-прежнему громко кричали. Ольга тоже вроде бы утихомирилась. Вспомнили, что в руках полные бокалы.

– Надо выпить, – произнёс вернувшийся к компании высокий крепыш.

– А что, братцы, повеселились, поплясали, – поддержал молодожён, кивая головой в сторону комнаты, где в одиночестве пригорюнилась хозяйка, – пора и за стол. Как считаешь, Геннадий Петрович?

Савватиев, чувствуя себя причастным к произошедшему, молчал и только вздыхал.

Поднялся на ноги Димка.

– Ты, брат, не переживай. Это у нас обычное дело, ты не при чём, поверь. Я ведь Оленьку в своё время силком заставил за себя пойти. Понимаешь? Вот она периодически мне и припоминает. Я ж понимаю. Люблю её, заразу, больше жизни!

Опять повисла тишина. И вдруг…

– Имел бы я-га златые горы и ре-е-е-ки по-го-лные вина.

С улицы влетела озорная мелодия, сопровождаемая звонкими переливистыми аккордами. Все кинулись посмотреть, рискуя, и не без оснований, вывалиться. Посреди упиравшейся в их подъезд узкой асфальтированной с трещинами и выбоинами дороги стоял небольшого роста мужчинка и от души растягивал меха. Гармошка задорно отзывалась, и по спящему кварталу носилось звонкое эхо. Одинокому полуночному гармонисту, очевидно, абсолютно ни до чего, кроме своей тальянки, на которую он уложил курчавую головушку, не было никакого интереса.

Димка закричал:

– Эй, мужик! Давай к нам.

Гармонист поднял голову, отыскал глазами, откуда кричат, и с готовностью откликнулся:

– А бить не будете?

– Да ты что, родной!

Горев заметно воссиял, преобразился, воспарил духом. Гармониста сам бог послал. Обстановочка-то сделалась малость гнетущей.

– Здравствуйте, люди добрые! – мужчинка поклонился честной компании и без обиняков уселся за стол, куда его ещё никто не приглашал. Всё так же, не церемонясь, наполнил рюмку. – За здоровьице прекрасной хозяюшки.

Ольга, немного ошарашенная внеплановым блицкригом, приподнялась, чтобы положить новому гостю закуски. Мужчинка же, быстренько опростав первую, ухватился за бутылку, налил и под восхищёнными взглядами опустошил вторую рюмаху, загрызнув маринованным огурчиком.

– Вот это по-нашему! – заорал Димка и кинулся лобызаться. – Молодец, гармонист! Как величать-то тебя, кто ты такой вообще?

Гость чинно приподнялся, опять поклонился.

– Капитан-инженер Чижиков, господа. Прошу любить и жаловать. И помните, вы обещали, бить не будете.

– Да что ты заладил. Дорогой, тут без тебя такая тоска началась. Ну же, давай, развей-ка её, подколодную.

– Да не вопрос, господа офицеры, – и он, ни разу, как пришёл, не выпустив из рук гармони, развернул меха. – Из-за о-о-о-строва на стре-е-е-жень…

– …на просто-о-о-р речно-о-о-й волны, – сразу подхватил Горев, сверкнув белком глаза, вокруг которого образовался внушительный кровоподтёк. И переносица у Димки изрядно припухла. Не сломала ли Ольга ему нос, подумал Геннадий.

– Выплыва-а-а-ют расписные, Сеньки Ра-а-а-зина челны-ы-ы.

Комната так переполнилась песенным задором, что стены принялись вибрировать, стёкла позвякивать. Громче всех выводила Ольга. Уж так у неё голосисто получалось, Гена прямо залюбовался. Действительно, сорвиголова. И хороша же, сатана! А голос, голос-то.

Димка на гармонисте прямо-таки повис, глядел влюблёнными глазами. Потом по очереди пели частушки, в том числе и матерные, хохотали при этом до упаду. Принялись отплясывать барыню, цыганочку. Потом опять пили, пели. И опять плясали, пока не устали.

– Скажи мне, Чижиков, чего бабам надо, – Дима, обнимая изрядно захмелевшего гостя, бубнил о наболевшем. – Ты для них наизнанку, себя не жалеешь. На службе этой окаянной с утра до вечера.

– А все они твари, Димуля. Я этих баб сам ненавижу. Помнишь, когда у вас «Тополь»[39] на старте гавкнулся?

– Ещё бы не помнить. Двое суток по болоту. Головную искали. Я себе тогда, Чижиков, яйца чуть не отморозил.

– Во-во! А у меня, брат, после того случая…

Он приблизил уста к Димкиному уху и шёпотом поведал о постигшей катастрофе по мужской линии.

– Да ты что! Неужели правда?

– К докторам ходил в госпиталь. Все мы тогда облучились. Как раз ниже пояса. Нас об этом кто-то предупредил? Хоть словечком намекнул? Мы там загибаемся, а эти вот, – гармонист кинул гневный взгляд, – балдеют тут, жируют, сволочи.

– Что им? У них жизнь лёгкая, не то, что с тобой у нас, Чижиков. Они по болотам радиацию не собирают.

У Димы потекли слёзы обиды.

– Мы страдаем, а наши… – Чижиков опрометчиво произнёс весьма гнусное слово касаемо женщин, – с другими валандаются. Шлюхи они все, бабы эти.

Чижиков не заметил, как сзади подошёл высокий крепыш. Как закрыла ладошками лицо молоденькая его супруга, как вздрогнули у неё плечики.

– Правду говоришь, Чижиков! – Горев уже не соображал, язык у него работал автоматически, реагируя только на механическую речь собеседника. Если бы тут расхваливали кого-то, Дима в унисон тоже пел бы дифирамбы. Гармонист, чувствуя беззаветную поддержку, совсем распоясался.

– Этих наших так называемых жён гнать с полигона надо. Все они…

Крепыш захватил воротник потрепанного чижикового пиджачка, вытащил гармониста из-за стола и сильным пинком отправил к выходу:

– Пшёл вон отсюда, мразь недоделанная!

Честно говоря, то же собирался проделать и доктор. Оскорблений офицеры без внимания не оставляют, особенно когда касаемо женщин. Ольга схватила попавшую под руку кружку и запустила гармонисту вслед. Однако Чижиков не собирался добровольно покидать тёплую компанию и решил бунтовать.

– Что, господа ахвицера, правда глаза колет? Песенки когда пели, люб я вам был? А теперь ты, козёл, пинаешься? Щенок! Пороху не нюхал, а на меня, старого капитана, руку поднял?

– Не руку, а ногу, идиот! А теперь вот и руку.

Высокий крепыш, поскольку и сам находился в изрядном подпитии, тормозные рефлексы имел ослабленные, коротко размахнулся. Послышался глухой удар, следом жалобно взвизгнула гармошка, в воздухе мелькнули пыльные подошвы. Гена бросился к «боксёру» и попытался урезонить. Тот же, озверев, отбросил доктора и кинулся пинать народного музыканта ногами. На помощь Савватиеву поспешил молодожён. Крепыша кое-как оттащили. Из угла вопил Димка.

– Вы что, волки позорные, вытворяете, почто человека забижаете! Да я вас, козлы маринованные, порешу сейчас. А-а-а-й!

Ольга налетела на мужа и колошматила куда попало кулачками, даже подпрыгивала, чтоб заехать ещё и ногой.

– Жену последними словами обзывают, а ты поддакиваешь? Убью!

– А ведь обещали, бить не будете-е-е, – уже в дверях причитал Чижиков.

– Да вали же ты отсюда, господи, боже мой, – Гена поспешил закрыть дверь. – Повеселились. Будет теперь что вспомнить.

Через пять минут за окном разлилось ручьём:

– «Когда б име-ге-л златые горы и ре-е-е-ки, по-го-лные-е-е вина-а-а, всё о-о-отдал я-га б за…»

Улица по-прежнему оставалась пустынной. Над лесом полыхало красно-золотым великолепием, весело светились верхушки елей. Чайки над помойкой не переставали скандалить. Они это делали посменно, круглосуточно, пока светлые ночи. Одинокая тучка, скучая у горизонта, соблазнительно потряхивала вьющимися блондинистыми кудряшками, надеясь, по всей вероятности, пленить милою своей красой настоящее русское чудо, которое стояло посреди дороги, склонив голову, и, казалось, гармошку свою обнимало да целовало, будто девушку. Гармонь разливисто пиликала, то взрываясь буйными аккордами, то заходясь замысловатыми коленцами, словно соловей весной.

Красавец-теплоход «Юшар» томился у причала. Белый, ослепительный. Команда была уже в сборе, предавалась обычным суетам перед рейсом. До отплытия оставалось около двух часов. Офицеры коротали время в ресторане морского-речного вокзала. Начальник связи Бирюков, уже капитан, и прапорщик Володин возвращались из отпусков, а доктор с учебных по плану медицинского отдела сборов. Ресторан располагался за огромными витражными окнами и заметно отличался от остального здания, словно экзотический аквариум. Внутри царил номенклатурный уют в стиле общепитовского ампира. На столах белели чистые накрахмаленные скатерти и скрученные конусом льняные салфетки на фарфоровых тарелочках, поблёскивали серебром столовые приборы, сверкали радужными бликами фужеры, хрустальные рюмки. Нарядные официантки мило улыбались и, с явным удовольствием балансируя умопомрачительными бёдрами, обслуживали молодых парней в военной форме. Звучала негромкая мелодия, в окна приветливо заглядывали солнечные лучики и проносившиеся мимо чайки. На первое подали солянку. Явилась бутылка коньяка, которую при них же откупорили, давая понять, что всё честно, без подмешивания.

– Ну что, Геннадий Петрович, хочу поднять бокал за вас, – взял по старшинству на себя роль тамады капитан Бирюков. – За тебя и твою прекрасную Елену. Свадьбу-то зажилил? Так вот, дорогой наш доктор, мы с тебя с живого не слезем, пока не прославишься. Как доберёмся, так и сорганизуем, понял? Ну, а пока за молодожёнов, товарищи офицеры!

Они поднялись и звонко чокнулись, хрусталь отозвался тонким чистым сопрано, будто марш Мендельсона исполнил.

– Да ладно, братцы, не корите раба божия. За мной не заржавеет. Вот Ленка вернётся из Питера, сразу и справим. Если честно, сам до сих пор в шоке. Всё так неожиданно.

– Ах ты ж боже ж мой, – Костя-прапор улыбнулся, осветив свои междометия лучами, брызнувшими от золотых зубов, которых у него насчитывалось аж пять. – Неожиданно. Это что-то особенного. Нам года два заливал, а теперь – щас, только шнурки на тапочках поглажу? Что-то ты, старлей, хитришь. Ну, колись, в чём дело?

– Что там колись? Поругались перед окончанием академии. Думал, всё, баста. Никаких баб, никаких женитьб. Выходит, оказался в дураках. Топором рубить, чтоб летели щепки, это в лесу. В любви, братцы, тонкий подход надобен. Это я здесь понял.

– Твоя и раньше, выходит, знала. Молодец она! За Елену прекрасную!

Наполнили рюмки, выпили и дружно кинулись в атаку на первое. Солянка оказалась очень вкусной, тарелки опростали за пару минут. Официантка возникла сразу же, как только последний, а это был доктор, ложкой звякнул по дну.

– Молодые люди, подавать второе? – и улыбнулась широкошироко, сверкнув глазами, Бирюков заёрзал на стуле.

– Чем быстрее, тем лучше. И ещё, милая девушка, – проскороговорил он, – повторите нам этот божественный напиток, также бутылочку, хорошо?

– Может, лимончик нарезать? – девушка ещё сильнее растянула губы в улыбке, будто они у неё были безразмерные. – Сахарком присыпать?

– Обязательно, королева! Из Ваших очаровательных ручек даже полынь сладкой покажется. Вам говорили, что Вы прелесть?

– Говорили, – официантка явно кокетничала, видя, как горят у капитана глазища.

Бирюков считался первостатейным красавцем, сейчас бы сказали – настоящий мачо. Дамы на него западали быстро, и он пользовался их расположенностью на все сто. К тому же капитан до сих пор оставался холостяком. Когда перед ними предстала новая бутылка, Костя с восхищением подметил:

– Это было-таки что-то, если не сказать больше и почти нецензурными словами. Везёт же. Дамочки, как мотыльки на огонь. Вон, подруга, официантка наша, уже растаяла. Глаз не сводит, плясать готова.

– Прапорщик, ты не представляешь до конца проблему. Женщины любят внимание. Усёк? Слова нежные. И не просто слова, а сказанные со значением, с особой интонацией. Тут, брат, и голос надо уметь поставить, и взгляд, излучающий желание. Вот ты. Что ты делал, когда эта прелесть подошла?

– А что такого? Разве ж я делал?

– Да ты жевал! Представь, подходишь к даме с самыми благородными намерениями и далеко идущими планами, а та семечки лущит или, скажем, котлету уминает. Интересно тебе с такой будет?

– Так ведь у неё ноги даже не от груди, а от зубов. И зачем ей такие длинные зубы? Мы в ресторане, тут и положено жевать.

– Не понял? Объясняю. Женщина – она везде женщина. Ну и что с того, что официантка? Прежде всего, милейшее создание, девушка, к тому же такая красотка. Мы при погонах, олицетворение мужеского начала: сила, упорство и твёрдость в достижении цели. Какая разница, официантка ли это, уборщица, премьер-министр или жена, в конце концов?

– Капитан прав, чёрт возьми, – доктора немного развезло, и он готов был вступать в споры, витийствовать, доказывать, отстаивать, бороться. – Женщина, Константин, это тайна. Это, знаешь ли, вообще неземное создание. Её всю жизнь познавать нужно. И ведь что получается? А? Я вас спрашиваю!

– Я таки да понятия не имею, – Володин глядел на захмелевших философов с иронией. – Вот моя Людка на прошлой неделе, когда после гостей пытался к ней в самые тайны космические влезть, так мне заехала под дых, что я съёжился до размера цуцика на морозе. И силища такая у ней оказалась. Вот тайна-то.