Лелег

Море волнилось, по его поверхности пенилось и шипело что-то вроде газировки. Повсюду главенствовал белый цвет. И песок белый, и само море белое, и небо почти теряло голубой оттенок, а уж облака вообще слепили такой необыкновенной яркости белизной, какую на земле и не встретишь. Над головой постоянно барражировала птица, вроде чайки, только с красной головкой и не таким массивным клювом. Наверное, крачка. Ни на секунду не умолкая, издавала пронзительные истерические звуки, которые изводили. Сколько ни пытался отвлечься на что-нибудь другое, ничего не получалось. Звуки буравчиками сверлили мозг, проникали в грудь, далее в печёнку и кишки. Лейтенант, впадая в отчаяние, нервически швырял в назойливую птицу камнями. Крачка, смеясь над бессмысленными потугами, кричала ещё пронзительнее, переполняя пространство всепроникающей агрессивной какофонией. Одна улетала, на смену возникала другая. Прямо сигнализация какая-то! Чтобы тундра знала: чужой идёт.

Когда истёк пятый час пути, перестал обращать внимание на крачек. Ноги налились и стали тяжёлыми. Не помешал бы привал. Но по времени скоро должен начаться прилив, придётся топать по тундре. И лейтенант в очередной раз послал в эфир сердитое ругательство в адрес бригадира, товарища Голубцова. Товарища! Тамбовский волк ему товарищ. Когда нужен был медик за пятьдесят километров к оленеводам, в семье одного из них заболел ребёнок, а местных фельдшеров на месте не оказалось, нашли и вертолёт, и оленей. Обратно добирайся, как хочешь. А что я могу, разводил Голубцов руками перед разгневанным артельщиком Нечаевым, мужем местной медсестры, вся техника задействована, рация неисправна. Транспорт от Божка не вызвать. Может, через пару дней?

До части от Кии свыше тридцати километров. Стойбище располагалось за Кией ещё в двадцати. Лейтенант в первый день прошагал их бодренько, благо, погода пасмурничала, не упарился. Даже любопытство потешил вдоволь. Несколько раз выбегали поглазеть на непрошеного гостя песцы. Страшненькие, облезлые, серо-синие. Зимой-то они красавцы, мех длинный, пушистый, на солнце блестит, играет радугой. В одном месте наткнулся на столпотворение. Чайки с бакланами висели над берегом тучей, истошно, как в драке, крича и скандаля. Перья кружились, будто снег первый крупными хлопьями падал.

Подойдя, обнаружил выброшенную волнами небольшую белуху. Длиной метра два, рыбина уже не имела глаз и половины мяса вдоль хребтины. Исклевали. Сделалось не по себе. Вдруг нападут? Но хищники разом смолкли и разлетелись, недалеко. Геннадий ощутил непреодолимое омерзение. Даже замутило. Пнул сапогом, отчего безжизненная туша закачалась, будто на волнах. Завибрировал подкожный слой, толщина которого достигала местами десяти сантиметров. Потянуло резким запахом, как в детстве, когда мама заставляла глотать вонючий рыбий жир. Чуть не вырвало, хорошо, пустой желудок. Созерцать картину смерти, застигшей кого бы там ни было, человека ли, животное, противно чувственной природе. Смерть была и будет во все времена ненавистницей всему живому, хотя бы потому, что неизбежна, как его итог. Что ж тут интересного? Одно отвращение.

Лейтенант поспешил дальше. Через минуту за спиной возобновился душераздирающий гвалт. Зависла очередная крачка. До Кии добрался часа за четыре. Помимо Голубцова в деревне ещё один имелся бригадир, тётя Сара Коткина. Увидев Савватиева издали, кинулась навстречу:

– А почему Вы, доктор, пешком? Они что же, не подвезли? Вот раззвездяи! Ненчура несчастная.

Тётя, вообще-то, сама имела типично раскосые глаза, выдающиеся скулы, маленький носик и кривоватые голени. Но всем упорно доказывала, что она коми. Мы, говорила Сара, народ порядочный, не то, что эти, ненцы. Доктору ничего не оставалось, как усмехнуться и развести руками. Серафима Энгельсовна Коткина руководила оленеводами не первый год, но только ими. Голубцов же и рыболовами, и зверодобытчиками, и механиками гаража, и даже контролировал государственную торговлю. Бригадиры по известным причинам постоянно не ладили и не упускали возможности вставить коллеге шпильку. Сейчас же получалось, что врача от ракетчиков, оказавшего медицинскую помощь маленькой дочке оленевода из Сариной бригады, они же, оленеводы, и бросили на произвол. Ох, она их костерила! Прошлась и по батюшке, и по матушке. Гена слушал и краснел. Даже перестал обижаться. Хотя, по идее, на руках должны были носить. Как-никак, ребёнка спас.

Впрочем, рассудил здраво попозже, они ведь не требуют, чтоб им гимны пели за то, что оленей выращивают. Героического в их буднях поболе моего. Гордыня, батенька, гордыня. Возомнил невесть что. Не удивлюсь, если и дальше пешкодралом чесать придётся. Хотя… должны же довезти, в конце-то концов! Я им доктор или где? Энгельсовна пригласила в дом. Угостила чаем. Опять чаем! От одного слова покоробило. Достали до самых печёнок своим чаем. Спросила, где думает ночевать? Сказал, что пойдёт к Василь Васильевичу Нечаеву. Прошлой зимой выезжал к его заболевшей жене, проторчал неделю. Серьёзным диагноз оказался: менингит. Госпитализировать надо было! Но не унималась метель, погода оставалась нелётной. До ближайшей-то больницы около трёхсот вёрст. Если бы не он, остался б Василь Васильевич в очередной раз вдовцом.

Сара обещала переговорить с Голубцовым насчёт машины. Гена поблагодарил и направился к Нечаевской избе, что стояла метрах в ста. Коткина на прощанье сунула бидончик со знаменитой их беломорской селёдкой, утром только посоленной. Презент. Ну, что ж, и на том спасибо, дамочка.

– Дядя Гена! – кинулась на шею младшая Алёнка. – Ты почему долго не приезжал?

Тут же подскочила другая, постарше, Катюха, и давай обниматься да целоваться. Обе навалились, чуть с ног не сбили. Лейтенант поднял руки, мол, сдаюсь, уселся на диван. Девчушки капитуляцию приняли и взгромоздились на доктора с ногами. До чего же им было хорошо! Неженатый, молодой, симпатичный, он и сам в последнее время стал замечать, что инстинкты принялись тянуть душу к чему-то стабильно уютному, семейному. Безумно было приятно тискаться с очаровательными крошками, словно они его собственные. В нём напряжённо, будто колокол, гудело созревшее, но неудовлетворённое отцовство. Руки делались необыкновенно нежными, горячими. В то же время невероятно сильными. Не дай бог, случись что, Гена готов был землю перевернуть, дабы оградить этих, пусть и чужих, чадушек от любой напасти. А сестрёнки, чувствуя всё, наседали, как на собственного папку, наслаждались щедрой порцией ласки и нежности. Всем троим действительно было очень хорошо.

– Что за птичий базар? – воскликнул с порога Василий Васильевич. – Такой шум, а драки нет? Эй, хозяйки, разве так гостя дорогого привечают? А ну марш на кухню!

Мужчины обнялись.

– Ген, я очень рад тебя видеть, – Нечаев расчувствовался.

Многим, если не сказать больше, он был обязан Савватиеву, который, в свою очередь, редко встречал людей такой, как у Васи, души. Сердцем, можно сказать, прильнул к этому мужественному человеку.

– Где Марина? – доктор, если честно, не очень расстроился, что жены Василия ещё не было дома, потому что чувствовал, как она ревновала и мужа, и даже его, Савватиева, к памяти той.

Метель взбесилась! Выла, выла, выла. Не первые сутки. Деревню заметало под крышу. Поутру хозяева выбирались через чердак, чтоб откапывать крыльцо. А некоторые и через дымоход. Откуда у неба столько снега? Со всей вселенной, что ли? Зима в Заполярье – длинное, нудное, нескончаемое. Особенно муторны январь и февраль. Царствие вьюг, метелей, буранов. Когда по распределению военврач попал в эту богом забытую дыру, искренне удивлялся, как вообще здесь можно жить? Через полгода уже не представлял, как можно жить в другом месте. В тундре есть нечто, чего сразу и не объяснишь. Экстремальные условия понуждают людей менять мировоззрение и, надо сказать, в лучшую сторону. Человек, существо, прежде всего социальное, резко преображается, когда рядом опасность. В Заполярье опасностей хватает, их здесь сверх лимита. Волей-неволей становишься крепче духом, начинаешь ценить дружбу, взаимовыручку Да и любовь на Севере особенная, светлая и вечная, словно полярное сияние.

Зимы, вьюжные, норовистые, со временем начинают нравиться. Метель за стенами? У нас банька истоплена, к ужину заветная бутылочка припасена. Сёмужка архангельского посола аппетитными ломтиками нарезана, оленина мороженая настругана, опять же морошка в сахаре, грибочки маринованные. Беседы задушевные. Нечаевы только собрались ужинать. Галя усадила на руки годовалую Катерину и дала ей ложку.

– Ну-кось, доча, хлебай ушицу-то. Сама, сама. Умничка.

Вася накануне поймал в проруби сетью огромную нельму. Царская получилась уха! Вку-у-у-с божественный! Катя зачерпнула из тарелки и, проливая на слюнявчик, поднесла ко рту. Мать перехватила ручонку.

– Погодь, дай-ко, подую, а то горячо.

Отведав первую порцию, дочка от удовольствия подкатила глазки и зачмокала пухленькими губками.

– Вкусно, лапушка? – Василий Васильевич чувствовал себя безмерно счастливым.

Видя его настроение, Галина преобразилась. И так красавица, она в подобные минуты становилась необыкновенно миловидной, желанной. Муж улыбнулся и вздохнул глубоко-глубоко. Галя взяла его за руку, мягко пожала, понимающе прошептав:

– Потерпи, милый. Сейчас Катюшку уложим.

Они жили вместе уже три года. Галя приехала после Архангельского медицинского училища. В первый же день чуть не утонула в шарке. Ходила в тундру погулять и, залюбовавшись местными красотами, забрела километров за пять, потеряла тропку. Обратно решила напрямки. А на пути этот шарок. Обходить далеко. Думала, ручеёк, перемахнёт легко. Разогналась, прыгнула. Во время толчка нога вдруг заскользила на глине, Галя плюхнулась в воду. Подумаешь, в ручеёк свалилась, успела со смехом подумать она. Но в следующее мгновение охватил ужас. В ручейке не было дна. Пыталась зацепиться, но берег оказался голым, ни кустика, ни травинки. Течение поволокло обезумевшую девушку к морю, откуда доносился шум прибоя. Как-то вдруг выбилась из сил. Вода студёная, мышцы начало сводить. Захлёбываясь, ныряя с головой, Галя поняла, что погибает, а вокруг ни души, кричать бесполезно.

– Господи, помоги, – прошептала и закрыла глаза.

Чья-то сильная рука перехватила в складку платье на спине, и тонущая в одно мгновение оказалась на берегу. Мужчина, склонившийся над ней, сразу же оценил ситуацию. Проворно стянул с девушки одежду и быстро-быстро растёр тело. Стало горячо. Галя с удивлением отметила, что, несмотря на наготу, не стесняется, будто это не мужчина совсем, даже не человек, ангел. Вася, а это, конечно же, был он, стянул с себя свитер, ватные штаны и проворно её в них облачил. Из вещмешка извлёк шерстяные носки, варежки и надел на маленькие, очаровательные ноженьки и рученьки. Тут же на свет явилась солдатская фляжка.

– Это там что?

Галина догадалась, что во фляжке не вода, но зачем-то спросила. Зачем? Наверное, очень хотелось услышать его голос. Она уже этого человека любила. И не только за то, что спас ей жизнь. Чувствовала его так, как будто он – это она сама. И догадывалась, что в жизни такое бывает лишь раз. Наверное, уже тогда знала, что это её муж. И даже не будущий, а уже муж. Так ей сказало само небо. Приблизительно то же крутилось в голове Василия Васильевича. Никогда прежде не замечал, что руки могут быть столь нежными, желания столь страстными, взгляды столь жгучими.

Отхлебнув, Галя закашлялась. Расплакалась. Нечаев обнял, прижал к груди:

– Испугалась, сердешная?

Так ласково сказал! Сердешная. Господи, хорошо-то как!

– Испугалась, но плачу не из-за того, прости.

– А что ж?

– Никогда мне не было так… замечательно.

– И мне.

Все пять километров Василий нёс Галю на руках. До своего дома. Даже в голову не могло прийти отнести её куда-то ещё. Утром сбегал в гостиницу за Галиным чемоданом. С тех пор не разлучались. Даже когда Галина родила Катюшку, Василий ухитрялся прилетать к ней в Мезенский роддом каждый день самолётом, что возил навагу, наловленную их артелью. Огромное по меркам земным Господь ссудил этим двоим счастье. Настолько огромное, что на небесах, видимо, сочли: не по правилам. Человек страдать должон. В страданье счастье, а не в раденье земном. И неужели оно правда?

Галина, теперь Нечаева, работала заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. Начальницей была сама над собой. Других медиков в Кию не присылали. Моталась молоденькая фельдшерица по вызовам и днём, и ночью, и в погоду, и в непогоду. Людям нравились Галины профессионализм, обходительность, вежливость, умение посочувствовать. Уколы в её руках получались безболезненными, лекарства превращались в панацею. Все считали, что так и должно быть, что бегать к ним для Гали Нечаевой особая честь и удовольствие. Телефонный звонок протрещал так громко, что Катюшка, уже было заснувшая, испугалась и заплакала. Вася подхватил дочурку на руки, начал укачивать:

– Ну, чего ты, лапушка? Страшно? Телефон это. Что ж ты так пугаешься, крохотуля? A-а, а-а… A-а, а-а… Галь, чего там?

Галина молча слушала, но начинала сердиться. Вася понял по складочке на переносице.

– Послушай, Харитоновна, опять ты. Я же тебе сколько раз объясняла. Нет, ты погодь. Послушай меня. Живот прихватывает оттого, что много ешь сырого мяса. Ну, не идёт оно тебе. Организм такой. Наверное, ещё и с перцем жгучим? У тебя ж холецистит. Послушай, Харитоновна. Нет, ну ты глянь!

Галя прикрыла трубку ладошкой.

– Хоть кол ей на голове теши. Упрямая старуха.

– Чего ей надо-ть? – Вася сам уже начинал заводиться. Люди! Пожалели бы. Покоя не дают.

– Живот, как обычно, скрутило, помирает, говорит, укол требует.

– Да пошла она к лешему!

Катенька опять заплакала. Вася стал ходить по комнате, качая дочку и ворча себе под нос. Галя сказала в трубку: «Сейчас приду, потерпи», и стала собираться.

– Ты бы не ходила, Галь. Вона, как метёт. Ничего ей, ведьме старой, не сделается.

– Да как-то неудобно отказывать.

– Погодь, я с тобой.

– Да куда ты! А дочку на кого? Я мигом. Первый раз, что ли? Ты лучше Катюшку укачай.

Вася и глазом моргнуть не успел, как она выскочила из дома. А крохотулечка продолжала плакать.

– Ну-ну-ну. Спи, моя хорошая. Спи. А-а, а-а…

Минут через пятнадцать дочка уснула. Он уложил её в кроватку, набрал номер Харитоновны.

– Алло! Слышь, бабка, позови Галю к телефону.

– Какую Галю?

– Да что б тебя!

Васе сделалось не по себе. Он схватил полушубок и рванулся в дверь. Тут же метель окружила со всех сторон, начала жалить, колоться, выть. Куда ни повернись, везде снегом в лицо. Ничего не видать. Вася побежал, чутьём бывалого охотника определяя нужное направление. До старухиной избы добрался за десять минут. Влетел и с порога начал ругаться. А когда понял, что Галина ещё не приходила, так выматерился, что у Харитоновны все колики в животе сразу прекратились. Бабка и сама перепугалась не на шутку.

– Господи, сохрани и спаси! Васенька, что ж делать-то?

– Звони Голубцову. Живо! Народ поднимайте, будем искать. Смотри, ежели что, убью, тварь старая. Живот у неё заболел. Короста!

Он помчался по деревне, собирая мужиков. Откликнулись на беду мгновенно. Зажгли факелы, стали прочёсывать окрестности. Позже присоединились ещё люди. Голубцов лично руководил. Вышла на поиски и Сара Коткина. Так продолжалось час, два, три. Хоть многие выбились из сил, но поисков не прекращали. Василий Васильевич впал в отчаянье. Он метался, не чувствуя усталости и холода. И всё время кричал:

– Галочка! Галочка!

Когда в небе забрезжило, метель вдруг улеглась. Они нашли её в море. Галя, сбившись в снежной круговерти с пути, пошла совсем не в ту сторону, не заметила, как миновала берег, а когда поняла, присела около вмёрзшего старого баркаса, там и осталась. Снег на её лице уже не таял. Дыхания не было. Вася упал к ногам жены да так и лежал. Когда повернули лицом кверху, оказалось, без сознания.

Похоронили Галю Нечаеву на деревенском погосте, поставили памятничек со звёздочкой. Вася после той ночи стал совершенно седым. Харитоновна не казалась на деревне целый год, боялась людского осуждения. А что с неё взять? Она-то, в принципе, чем виновата? Это судьба такая злая.

Вертолётчики с явным нежеланием прихватили на борт лейтенанта и подкинули только до Кии, вопреки указанию предсельсовета доставить непосредственно в бригаду. Дальше доктора повезли на упряжке. Двадцать километров олени осилили за три часа. Погонщик попался немногословный. Кивнул, указывая, куда сесть. Сам же опустил капюшон малицы и затянул шнурком так, что остались видны лишь глаза. Уселся спереди, взмахнул хореем. Олени сорвались, лейтенант едва успел ухватиться за перекладину.

Нарты мягко скользили полозьями по влажной траве. Из-под копыт летели брызги, ошмётки грязи, болотного торфа и непременно в лицо. Только успевай прикрываться. Гена сидел боком, попадавшиеся навстречу кусты больно били по коленкам. С трудом приспособившись, залюбовался тундрой. Ох, и красиво! Растительность блестела, пролетавшие мимо небольшие озёра, полные солнца, пылали. Дикие утки и гуси, носясь над головой, громко хлопали крыльями, будто аплодировали, и на их мелькающем оперенье возникали радужные блики. Встречный ветерок сбивал комариные атаки. Когда олени замедляли ход, погонщик взмахивал хореем, и они наращивали темп.

Через полчаса руки и ноги занемели. Стал неуклюже ворочаться, испытывая неловкость перед оленеводом, так как всякий раз нарты чуть ли не опрокидывались. Но тому и дела не было. Гена подумал, что, свались он сейчас, ненец даже не заметит, так и поедет дальше без пассажира. Всё чаще стали попадаться различных размеров озерца. Олени брали их сходу, даже не притормаживая. Когда влетели в первое, военврач возмутился, полагая, что его решили искупать. Но нарты скользили по поверхности, нисколько не погружаясь. Скорость была высокой, они попросту глиссировали по водной глади. Здорово! Проскочив с десяток мелких, упряжка вылетела к целому озеру. Ну, уж эту-то лужу объедет? Однако погонщик и не думал сворачивать. Может, уснул? Доктор запаниковал: до воды десять, восемь, пять метров. О, господи! Что он задумал?

– Ёлки-моталки! Да куда же ты! Ой, мама.

Олени с разбегу бухнулись с бережка и окунулись так, что остались только ветвистые головы над водой. Холодная волна ударила доктору в корму, он подскочил, как ужаленный, быстро натягивая повыше ботфорты. Нарты уже не скользили, как прежде, но и не тонули. Полозья ушли в глубину, однако днище оставалось на поверхности. Прямо плоскодонка. Затаив дыхание, доктор приготовился к худшему, справедливо полагая, что погонщик спятил. А тот как сидел неподвижно, так и остался сидеть, не выказывая никаких эмоций. Даже любопытство взяло, чем всё кончится?

Кончилось тем, что кончилась низина. Без труда выбравшись на берег, олени встряхнулись и побежали к показавшейся вдали возвышенности. Местность преобразилась. Зелёные луга с озерцами сменились рыжими, пятнистыми кочками. Почва здесь была полупесчаной, неровной. Ход упряжки замедлился. Через какое-то время опять выскочили на небольшую равнинку, и олени понеслись по старой привычке. Впереди возникли совершенно непроходимые заросли. Кустарник стремительно приближался, увеличивался в размерах. Дремучий, непроглядный, сплошное переплетение лозы, кореньев, сучьев, разнокалиберных стволов.

– Это-то объедет? – обречённо прошептал доктор, инстинктивно подогнул ноги, а перед самым кустарником взобрался на нарты полностью. И правильно сделал.

Олени влетели в реликтовую дремучесть, нисколько не замедлив движения. Раздались треск и скрежет. Полозья скрипели, ветки хлестали по лицу. Оленям хоть бы хны. Бегут себе, как по полю открытому. Удивительные животные. И как приспособлены! Красивые ветвистые рога вдруг стали органической частью этого карликового леса. Их тела подобно бурым теням просачивались через древеса беспрепятственно, словно какая-нибудь диффундируемая субстанция с молекулами, размерами меньше атома. Доктор не переставал восхищаться. И великолепными животными, и крепкими нартами, и хладнокровным погонщиком. Потом, когда прибыли на место, расспросил старика, которому удалил гнилой зуб, как же нарты изготовляются. Оказывается, на полозья берут лиственницу. Она практически не гниёт. Двина, по которой сплавляют плоты с лесоразработок, выбрасывает в море оторвавшиеся брёвна. Море по доброте душевной делится с населением, обитающим на берегах. В конце лета сколачивают артель, нанимают в колхозе трактор, берут бензопилы. Брёвна собирают, распиливают и колют. Дрова продаются односельчанам по приемлемым ценам. Все довольны.

Отбирают лиственницу с крупными корнями. Отёсывают, проделывают соответственно стойкам и перекладинам отверстия. Скрепляют смоченными оленьими жилами, которые, высыхая, стягивают узлы намертво. Соединения получаются крепкими и эластичными. В надёжности убедился, когда продирались через кустарник. Разгрузившись, приподнял за край и поразился их лёгкости. Превосходнейшее средство передвижения, универсальное для лета и зимы. В нарты запрягают не только оленей. Охотники, например, предпочитают собачек.

На Севере к собакам отношение особое. Без них, почитай, охоты никакой. Целыми сворами по посёлку носятся. Их не трогают, даже если и покусают кого. Уважают собачью личность. Был в своё время у ракетчиков командир. До Божка ещё. Сорвиголова. Из тех, кто войну прошёл. Каждый раз, как наезжал в посёлок, его командирский пикапчик мгновенно окружали и нагло преследовали псины всех мастей и размеров. С оглушительным враждебным лаем. Это полковника бесило. В очередной заезд он прихватил табельный пистолет и, приоткрыв окошко, стал палить, матерно ругаясь, будто собаки что-то понимали. Нескольких подстрелил. На обратном пути им в лобовое стекло из-за колхозного сарая влепили дуплетом заряд картечи. За собачек, значит. И вдогонку дуплет послали. Предусмотрительный водитель после первого выстрела принялся петлять. Никто не пострадал. Полковник даже в милицию не стал заявлять. Неглупый был человек. Божок, частенько вспоминая предшественника, назидательно утверждал, что здесь, в тундре, собака – животное священное.

Когда выскочили на открытое место, доктор почувствовал, что изрядно взмок. Сразу же нависла комариная туча. Хорошо, предусмотрительно прихватил флакон диметилфталата, смазал руки, лицо, шею. Ненец же потуже стянул капюшон, оставив узкую щель. И по-прежнему безмолвствовал, словно идол. Олени двигались медленно. Приходилось тащить нарты по кочкам. Доставалось им от комаров. Животные трясли головами, взбрыкивали. Геннадию стало так жалко олешек. Подумал, не помазать ли их тоже. По лбу ручьём катился пот. Снял фуражку и присвистнул: комары облепили всю. Брезгливо стряхнул, крикнув: «Кыш, уроды!», и поспешил вернуть убор на место, так как кровожадная серая масса устремилась на непокрытую голову.

Отличное средство диметил фталат! Хоть и термоядерное. Попадёт на пластмассу – разъест. Комары, чуя теплокровную плоть, разгоняются и решительно пикируют, но в двадцати – тридцати сантиметрах резко шарахаются от запаха в сторону. Ненец-погонщик обернулся, почувствовав шевеление, и стрельнул по флакону глазёнками, заинтересованно блеснувшими из щели. О чём-то подумал и, ничего не сказав, вновь отвернулся. Олени стали. Окончательно комары одолели. Погонщик смилостивился, выпряг, пустил на волю. Бедняги тут же упали на колени и уткнулись мордами в камус, мех на ногах, куда кровососущим не добраться.

– Может, закурим? – Геннадий решился заговорить.

Погонщик оживился, откинул капюшон и заулыбался во весь рот, где зияли щербины на месте утерянных зубов.

– Однако, можно.

Лейтенант протянул пачку, чиркнул зажигалкой, заметив, как в очередной раз блеснули раскосые глазёнки.

– Берите, это Вам. Сувенир.

Погонщик совсем повеселел, а доктор вспомнил рассказ сержанта Гончаренко, как они на взрывных деда местного подкупали куревом и тушёнкой. Ситуация повторяется, однако. Петро теперь на третьем курсе Ленинградского военно-инженерного института имени Можайского. Писал, что познакомился с хорошей девушкой, по всей вероятности, собираются расписаться. Молодец Гончаренко! Как мужественно в своё время пережил измену. Первая любовь! Страдал. Ни на кого не смотрел, только Оксана моя, Оксана моя. Эти бабы! Бегаешь – нос воротят. Отвернёшься – сразу липнут. Пойми их.

У него у самого в Ленинграде пассия осталась. Любил, по музеям да театрам таскал. В рестораны водил после стипендии. Она – как лёд. И поцеловать-то толком не далась. На одном из танцевальных вечеров взяла и прилипла к другому, товарищу по курсу. Генка тогда взревновал. Чуть драться не полез. Уже собрался вывести обидчика на предметный мужской разговор. И вдруг, как в озарении, рассмотрел, что не такая уж она и красавица. Подумаешь, глаза обалденные. Не в глазах счастье. Грудь, вообще-то, высокая. Ну и что? А ноги кривые, кривые, кривые! Когда прервалась музыка и танцующие пары разбрелись по углам, Гена приблизился и приглушенно, знаменитым своим бархатным баритоном многозначительно изрёк: