Лелег

– А получается, братцы вы мои, следующее, – доктор продолжал свою мысль, пропустив слова прапорщика мимо ушей. – Познать женщину не-воз-мо-ж-ж-ж-но!

– Что, никак? – Бирюков хитровато сощурился. – Я всё же поэкспериментирую. Время терпит. Вдруг познаю?

– И-и-и не пытайся даже. Это в принципе невозможно. А экспериментировать… Кто же запрещает? Пожалуйста. Если пронюхаю, что свои опыты около моей Ленки проводишь, ноги вырву. Без наркоза. Понял?

– Ша-ша-ша! О чём речь? Ты мне друг?

– Друг.

– Так вот запомни, если друг! Для меня жена друга – святое, понял?

– Вот за это, я иметь в виду и крупным планом, – Костя разлил по рюмкам коньяк, – стоит выпить стоя.

– Братцы, как я вас люблю! – доктор расчувствовался в очередной раз и потянулся обниматься через стол.

– Ну-ну-ну, – капитан оглянулся на официантку, что покатывалась со смеху, наблюдая за компанией из своего закуточка у буфета. – Потом целоваться будем, нечего народ смешить.

– Да-да, друзья, надо взять себя в руки. Не будем распылять чувств, господа офицеры, по пространству. «Господа офице-е-е-ры, голубые князья».

– Ну, ясно. Раз на белогвардейщину потянуло, значит, пора на воздух. Доктор, на улице споём, хорошо? – Бирюков отыскал глазами их добрую фею, кивнул, чтобы подошла.

– Мы, собственно, так наелись, что чуть теплоход не прозевали, – глянул на часы. – Королева, счёт, пожалуйста. И, будьте любезны, принесите самую большую, самую великолепную шоколадку.

– Для любимой? – официантка несколько сузила улыбку, что свидетельствовало о возникшем вдруг подобии ревности.

– Конечно! Не для доктора же, – и в очередной раз одернул старшего лейтенанта, который пытался снова затянуть: «Господа-а-а офице…»

– Ой, не надо так его! – заступилась девушка за Савватиева. – Такой хороший человек. Я всё слышала, между прочим, и мне очень понравилось, как он про женщин говорил.

Теперь Бирюкову пришлось испытать ревность. Не любил капитан оставаться на втором плане и всяческими доступными средствами тому противился. Когда шоколадка, огромная такая, была принесена, он, направив Геннадия в сторону выхода, куда тот двинулся на автопилоте, взял девушку за руку, склонился и поцеловал мягкую ладошку, вложив в поцелуй столько страсти, что официантка от неожиданности раскраснелась. А капитан, не выпуская ладошку, сунул шоколадку.

– Это королеве. От офицеров космодрома Плесецк. За то, что она самая красивая из существующих в мире ресторанных работников, а может быть, да и не может, а точно, на всём белом свете одна такая.

Выпрямился, надел фуражку и, молодцевато козырнув, решительно прошагал к дверям, всей спиной ощущая, как вслед ему летят воздушные поцелуи и полные грёз взгляды. Да-а-а. В те годы военных любили искренне.

Билеты купили в одну каюту, четырёхместную. Как сюрприз для всех троих, перед самым отчаливанием ввалился начальник заставы Куприянчук.

– Иокаламэнэ!!! Ты откуда? – Бирюков, от души обрадовавшись, протянул руку. – Вот удружил. Мы боялись, подселят какого-нибудь зануду. Ребята, гуляем! Откуда ж ты взялся, рассказывай.

– Ты думал, морями только ракетчикам ходить дозволено? Запомни, пограничники на суше, на воде, да и в небесах короли.

– Точно, начальник. Мы одну королеву чуть с собой не прихватили.

– Танюшу, что ли?

– Ой, а как звать, даже не поинтересовались. Вот растяпы!

– Да Танюша, Танюша. Классная девчонка! Давно знакомы. Как в Архангельск приезжаем, сразу к ней. У неё всегда вкуснее, чем где-либо. Гипноз у Татьяны такой. Даже если гадость какую-нибудь подаст, всё равно жуёшь и умиляешься: ой, вкусно, ой, как аппетитно, Танечка. Да какая ж Вы красивая на лицо.

– Ха-ха-ха! – заржал Володин громче обычного, как бы в отместку философским измышлениям своих высокообразованных собутыльников. – Я сразу иметь в виду и крупным планом, ведьма она.

– Эй, хохма, повторённая дважды, уже не хохма.

– Вы хочете песен? Их есть у меня, пожалуйста: «Не сама машина ходит, тракторист машину водит».

– «И чтоб не грянула войнаВ душе, исполненной сомнений.Но нет, теперь она полнаКрасы беременно-весенней».

– Квантовая гравитация, господа офицеры, бозоны Хигса. Конвергентное гуманитарное научное сообщество, Бирюков, может помочь сделать нашу страну великой. Но, боже ж мой, какие мы яйцеголовые всё же!

– Специфика российского мировосприятия, ничего не попишешь.

«Чу-чу-чу – стучат, стучат копыта.Чу-чу-чу – ударил пулемёт.Белая гвардия наголо разбита,А красную гвардию никто не разобьёт!»

– Начались в деревне танцы. А ведь всем известно, до появления импрессионистов никто не интересовался красотой жизни большого города. Ты импрессионист, Бирюков?

– Стоп, это шо за на хрен? Как мне мозг рвёт.

– Тебя в коровник заведи, ты там и затеряешься.

– Вот теперь понятно, кто моё масло с хлеба слизывал, а ещё ахвицер.

– Ваша меркантильность, прапорщик, может конкурировать только с вашей алчностью.

– Не, ну это был-таки выстрел, достойный кайзера Вильгельма с его железной каской на голове.

– Костя, у тебя болезнь Дауна написана на лбу большими буквами.

– Ой, я вас прошу! Зачем делать себе беременной голову и париться по поводу? Шихер, михер, абы гихер? Тётя лошадь при большой тёте Жене. А тётя Женя, как выяснилось, ведьма. Как и тётя Таня.

– А кто из баб не ведьмы? Если женщине подрезать крылья, она полетит на метле, – Куприянчук под общий смех расстегнул портфель и извлёк пару бутылок всё того же коньяка. – Это от неё, от Татьяны. Вам всем горячий приветик передала. Да… так вот, бабы – все ведьмы. Только одни ведьмы добрые, а другие – злые. Тут уж как повезёт. На первый взгляд не всегда поймёшь. А бывает, что в одной и та, и другая живут. Как в моей благоверной, к примеру.

– И в моей тоже! Или вы думаете, я вешаю вам лапшу на уши? – не замедлил вставить прапорщик. – Людка моя, она вам не шлёма из дурдома, она, знаешь ли…

– Да плавали, знаем, – Бирюков осадил Костю. – Ты лучше стаканы организуй и проверь, когда ресторан открывается.

– Граждане, не пытайтесь преградить путь товарному составу! Какой ресторан, с видом на море и обратно? Нету тут никакого ресторана, а то я не в курсах.

– Ну, буфет, без разницы. Проверь ассортимент. Может, девочки знакомые встретятся? Пивка попробуй раздобыть. Пообещай, что за ценой не постоим.

– Всё понял, товарищ капитан, лечу, – и прежде, чем выскочить в коридор, состроил на физиономии ехидну. – Будете ждать до тех пор, пока волосы на ладонях не вырастут. Как это там у вас? «Мой лазоревый цветочек, переполнилась душа красотой любовных строчек и летит к тебе, спеша»? Гы-гы-гы.

– Вот балаболка, раздолбай! – высказался Бирюков, когда прапорщик исчез. – Обязательно влезет со своей одесской тарабарщиной, он её, как марксизм-ленинизм, изучает, помешался совсем. Но мужик отличный. Ничего не скажешь. На нём практически вся связь держится. С закрытыми глазами любую аппаратуру разберёт и соберёт. Начинал простым солдатом, теперь вон, каков орёл, прапорщик целый! Божок говаривал, что собирается ему офицерскую должность устроить. Так что станет лейтенантом скоро.

– Дай-то бог, – Куприянчук тоже уважал Костю, поскольку тот, будучи безотказным, всю заставу переоборудовал по-современному. – С таким в разведку не страшно. Гляжу, тебя уже цитируют? Это из того, что опубликовали в «Правде Севера»?

– Вот мы сейчас и поглядим, каков разведчик, – Бирюков, слегка покраснев то ли от досады, что про стихи Куприянчук знает, то ли от удовольствия, улыбнулся. – Не боись, отцы родные, парень шустрый. А вот Людка его. Стервоза, я вам доложу! Гоняет Костю, как Сидорову козу. Однажды попал и я под горячую руку, еле ноги унёс. Схватила тряпку, давай меня охаживать, сама чуть ли не матом: алкаши несчастные, одни бабы на уме, вон из моего дома, мужа будете мне развращать тут. И так далее. Зашёл на свою голову. Говорю Косте, табличку на дверь привесь: «Пьяным и в нетрезвом виде запрещено – вход, вполз, влёт и телепортация»! Ха-ха-ха.

– Поделом, – Куприянчук тоже рассмеялся. – Ты ещё и от моей Галины схлопочешь. Они с Людмилой подруги. Слышал бы ты, Бирюков, как тебе косточки перемывают, когда сходятся.

– Что им ещё остаётся? У них ведь мужья солидные, куда нам до них, – капитана-связиста речь начальника заставы задела за живое. – Все они, на первый взгляд, идеальные. Хозяйки!

– Не понял, что за претензии? – Куприянчук перестал улыбаться, сдвинул брови. – Ты на поворотах-то притормаживай, мальчик, неровен час, сломаешь чего-нибудь себе.

– Ну, докладывайте про доклады, что я цитировать должен[40]. Не беспокойся, начальничек. Не такие повороты проскакивали. Да на скорости. Вы за своими бабами получше бы присматривали. Знаем мы, видали. Пальчиком помани, и побегут. Порядочности на себя напускают.

– Погоди, капитан, – вмешался, предвидя скандал, доктор. – Всех женщин под одну гребёнку не надо. Мало ли, с кем ты шляешься по кабакам. Не все же такие.

– А какие они, не все? – распалялся опьяневший Бирюков. – Нет, ты мне скажи, эскулап, какие они такие, чтоб не под гребёнку?

– Да ты мать вспомни, шалопай.

– При чём здесь мама моя? Я же не про матерей.

– Каждая женщина прежде всего мать! Неважно, в будущем ли, в настоящем или в прошлом. Женщину природа создала для того, чтобы дитя выносить, выкормить и в свет выпустить. Понимаешь? Нас они с первого взгляда воспринимают уже как своё дитя. Подсознательно, конечно. И ласковы с тобой дамы не потому, что ты такой неотразимый, Бирюков, нет. А потому, что в тебе дитя своё будущее зрят.

– Это Людка-то Володина ласковая?

– Именно так, дорогой. Она детей своих защищает. Тех, что уже есть, и тех, которых Костя ещё делать будет. В тебе она угрозу дитяти своему чувствует, то бишь, Константину. И сковородка, которой она Костику порой грозится, это самая настоящая ласка и есть.

– Ну, ты загнул. Прямо Вергилий. Кто ж это вдохновил на такие философизмы? Только не говори, что Елена твоя прекрасная. Где она болталась, пока по тундре со шприцом бегал? Хочешь сказать, блюла тебе верность и преданность? Как бы не так. Меня, жаль, в Питере не было.

– Ну, знаешь, ты действительно того.

– Чего, того?

– Давно по роже не получал.

Оба не заметили, каким багровым сделался Куприянчук.

– Слышь, ты, красавчик, за базар, между прочим, отвечать надо. Это тебе не стишата кропать по вечерам от нечего делать, про блуд и похабство, которыми ты пропитан, как тряпка половая. Сотрясать ещё при этом, как говорит наш Костик, кислород своими бэйцалами.

– Что ты сказал, зеленопогонник? – Бирюков набычился, привстал.

– Не нравится? Читали мы твои опусы, всей заставой ржали. Пушкина из себя корчишь, недоумок? Плотолюбец несчастный, маслобойщик рукоблудный.

– Я маслобойщик? Под каблуком сидишь у благоверной и думаешь, все такие дурошлёпы? Ты послушай, что твои же подчинённые болтают, не ты начальник на заставе, а твоя ненаглядная. Бабий холуй.

Доктор моргнуть глазом не успел, как мимо уха просвистел кулак начальника заставы. Между враждующими сторонами имелось оборонительное сооружение в виде откидного столика. Это обстоятельство не позволило произвести сколь-нибудь значительные разрушения в стане капитана Бирюкова. Удар пришёлся не в челюсть, как планировалось, а в грудную клетку, да и то сила загасилась, поскольку Куприянчук атаковал из позиции сидя. Отброшенный на койку Бирюков побледнел, но секунду спустя, наоборот, покрылся суриком и резко вскочил. Впрочем, вскочить толком не удалось, так как угодил теменем в верхнюю полку и вновь свалился на койку. Куприянчук решительно выбрался из закутка, вытянулся во весь рост и приготовился повторить атаку. Поднялся и Бирюков со словами разочарования:

– Из-за бабы на друзей?

– Друзья?! Твои друзья в овраге лошадь доедают.

– Размажу, как вошь по расчёске!

Гене Савватиеву пришло на ум не допустить кровопролития, он ловко встрял между врагами и, расставив руки, как мог, принялся расталкивать. Благородный порыв, однако, оценен и даже замечен не был. Начальник заставы, теряя самоконтроль, размашистым движением опять запустил кулачище в направлении известной цели. Одновременно такое же действие произвёл капитан Бирюков. Оба видели только искаженные бешенством лица друг друга, а встрявший между ними доктор выпал из поля зрения, для них его словно и не было в каюте. Поэтому обе атаки пришлись в голову ни в чём не повинного доктора. Особенно со стороны Куприянчука. Геннадий почувствовал, как вспыхнуло и зазвенело ухо, а скула отозвалась безразличной, как при контузии, тупой болью. И разъярился сам. Ростом будучи повыше, крепость спортивную в руках имел, приёмам борьбы и бокса обучен. Посему, громко выругавшись, каждому залепил по оплеухе, да так, что оба рухнули под раскладной столик, на мгновение потеряв способность соображать.

Прапорщик спустился по лестнице с палубы в буфет. Здесь хоть и было тесновато, но царил экзотический уют. Стены украшали всевозможные диковинки, засушенные морские звёзды, пейзажи в позолоченных рамках, над дверью висел корабельный штурвал, рядом надраенная до блеска медная рында. Володин дёрнул за шнурок, рында отозвалась мелодичным высокочастотным сопрано. Из подсобки возникло светящееся в матовом свете театрального софита лицо. Остального тела в полумраке не было видно.

– Эй, хозяин, – Костя обратился к лицу. – Дело есть.

– У нас ещё закрыто, – ответило лицо, по-прежнему скрывая за полумраком тело.

– Поздно, Маня, пить боржоми, когда в печени цирроз. Я здесь, и это сомнению не подлежит. Или вы гостям не рады? Можем и удалиться. Только вот что сказать высокопоставленным особам, уполномочившим меня определиться с вашей забегаловкой? А?

Лицо при этих словах вытянулось в потуге не выплеснуть ответно матерное что-нибудь:

– Особа особе рознь, даже высокопоставленная. Как говорится, скажи мне, что ты пьёшь, и я скажу тебе, что ты. Мы тут всяких повидали, уважаемый, не берите на арапа и, пожалуйста, будьте так щедры, давайте попозже.

– Капец на холодец! Вот мы как заговорили. Нельзя ли для прогулок подальше закоулок? Ну, гляди, голубчик, попозже так попозже. Потом и вам «посмотри на Дюка с люка» будет.

– Да ты челюсть свою с пола подними. Хорош финтить, толком говори, прапор, кто там с тобой? – лицо пошло на попятную, предчувствуя, что в данном случае надо бы мягче, на рожон не лезть.

– Доходит, наконец? Гротеск переплетается с реальностью, а комическое с трагическим. Ладно, ладно. Скажу, только сначала пивка налей, и не парь мне уши, дорогуша, что нету. Кстати, подполковник Божок Леонид Тихонович – знаешь такого? – два ящика велел взять, говорил, что персонально кому-то заказывал, не тебе ли?

– Чем чудовищнее ложь, тем легче в неё поверить.

– Ну, если кто не верит, может или идти до Бениной мамы, или упереться собственными шнифтами по бокам от шнацера.

– Божку я отдам, когда на место придём. Пусти козла в огород. Ушлый ты, прапорщик, как я погляжу.

– Батенька, Вы мне отвечаете таким негативом, что Хиросима и Нагасаки отдыхают.

– Так всё же, для кого стараешься? Кто там с вами?

– Лёва с Могилёва! Послушайте, я не третья скрипка, не надо перебивать меня басом. Стаканы гони, народ гулять требует. С начальником заставы мы.

Буфетчик присвистнул и вышел на обозрение. Он оказался маленьким, но широким в плечах мужичком, с невзрачной рыженькой порослью под носом, одетым и обутым во всё импортное.

– К Вашим усам, товарищ, очень подошёл бы гусарский мундир, – у Кости было в крови поехидничать, видимо, после двухгодичной солдатчины в условиях крайнего Заполярья, но никогда за это не били, словоблудие у него получалось совершенно безобидным.

– Что ж Виктор Семёнович сам не спустился? Такому гостю всегда наше почтение. Это же другое дело.

– Эх, если бы я был таким умным, как моя жена на потом! Спустится ещё. Ты там у себя подшёрсток пошманай, чтоб самое дели-катесненькое. А пока мы в каюте потренируемся. Стаканы нужны, четыре штуки. Кстати, со мной ещё наш начальник связи и доктор.

– Что? Геннадий Петрович тоже здесь? Так какого ж ты молчал!

– Всё! Целую, люблю, ты крутой, пока.

– Одессита из себя корчишь, конспиратор? Надо же, доктор на корабле, а я ни сном, ни духом.

– Ой-ой! Я пил и плакал, а потом пил то, что наплакал. Побывать в замечательно славном городе Одессе я даже на тысячу лет не имел счастья. Но оно-таки у меня в мечтах. А пока вместо Чёрного моря хожу вот тут перед тобой на цырлочках по Белому, и что Вы мне на это имеете сказать?

– У меня редкий дар, прапорщик: я очень редко дарю. Но сейчас повезло тебе. На, держи своё пиво. Лакомься и не забывай доброту. Может, чайку?

– Так ведь чай – продукт сомнительный. К примеру, мой друг пил каждый день, но иногда уходил в запой, и, положа ногу на печень, скажу, что он был чемпиён среди пацифистов.

– Мой друг, Боря Сичкин, ответил бы, что у Вас язык до щиколотки, который, как известно, доведет, если не до Киева, так уж до тюрьмы точно. Тем более с такими лучистыми фиксами. Из рондоли?

– До боли родные вездесущие подлость и хамство. Какая рон-доль! Чистое высшей пробы золото. И что за мансы?

– С одесским акцентом или надо родиться, или бесполезно его имитировать. Третьего не надо, уважаемый.

– Тебе что, сильно жмут пломбы в зубах?

– Не ищите мозг в противоположном от него месте, товарищ прапорюга. Лучше поберегите оставшиеся свои три параллельные извилины для инсульта. Давайте уже, плесните в рот холодного пива и выпустите тот пар из ушей.

– Он-таки умел сказать. А вот ещё, спрашивается вопрос…

– Послушайте, военный, слейте воду.

Буфетчик засуетился, нырнул в каморку, вернулся с пятью бутылками «Жигулёвского», сложил в пакет, накидал ещё чего-то. Потом рванул к выходу, но остановился, опять юркнул в каморку, зазвенел бутылками. Уже на ходу затолкнул в тот же пакет коньяк.

– Ты пока присмотри за товаром.

– Шивиёт – драп дерюга, три копейки километр, подходи, не жалко. Ну, что ж. Бухать в одиночестве и без повода – лучше всего. И начнут потом продавщицы спиртных отделов называть меня по имени.

– В какой ты, говоришь, каюте?

Прошлым годом «Юшар» напоролся на мель около маяка. Божок пребывал на берегу, следил за прибытием в бинокль. Всегда встречал теплоход, ему каждый раз бартерно привозили ящик пивка. Мгновенно оценив ситуацию, вызвал по рации свою спасательную команду. Теплоход получил кое-какие повреждения. Травмировало нескольких пассажиров и членов команды. Доктор загрузил санитарный автомобиль необходимым, примчался к месту крушения. Работы хватило на несколько часов. Кое-кого пришлось прооперировать в корабельном медпункте. Кое-кем и был буфетчик. Потом уже, в Архангельске, Генин пациент по каким-то там сомнительным связям, по линии военторга, побывал на приёме у местного светила, окружного хирурга, проверить, правильно ли его лечил военный доктор от ракетчиков, и узнал, что в тот день ему спасли жизнь. Ещё светило похвалил неизвестного коллегу за храбрость, ибо не всякий бы решился в неприспособленных условиях сделать подобное. Повремени тогда ещё хоть пару часов, то и операция бы не понадобилась.

Весь посёлок высыпал к маяку. Начался отлив, и постепенно теплоход оказался на суше, покосившись на бок. Редкое зрелище. Как и то, что посадить оборудованный современной навигационной аппаратурой пассажирский лайнер на мель у самого берега надобно иметь редкостный талант. Капитана потом хотели судить за разгильдяйство, но уголовных мотивов по делу не раскопали, ограничились тем, что погнали из пароходства в шею. Божку в знак признательности стали привозить не ящик пива, а два. Доктору тогда второпях сказали спасибо и пожали руку. Буфетчик после операции отлёживался в полузабытьи, не был способен на излияние чувств. И вот теперь представился случай.

Он спешил по ступенькам к заветной каюте и мысленно проговаривал уйму всяческих добрых слов. Перед дверьми запнулся. Изнутри доносились крики, шум возни, которые неожиданно завершились двумя звонкими шлепками и непонятным грохотом, словно что-то грузное, многопудовое рухнуло на пол. Не решаясь войти, озадачился и переминался с ноги на ногу. Медленно развернулся, в задумчивости двинулся в обратном направлении. Через пять шагов буфетчика охватило беспокойство, и он кинулся бегом.

– Слышь, прапорщик, сдаётся мне, где-то что-то не срослось. В каюте происходит хренотень, причём не традиционного раскроя. Как бы не случилось беды. Ты бы поспешил, тем более что пивко уже приговорил, да ещё, я гляжу, пару бутылочек без спросу.

– Можете жаловаться в центральную прачечную.

– Господи. Всё течёт, но ничего не меняется.

– Э-э-э, родной, было б, чем намазать хлеб на масло. Не надо жмотничать. Толком рассказывай. И брось этот свой эжопов язык.

– Подхожу к двери и слышу.

Буфетчик в нескольких словах, немного приукрасив, передал свои впечатления. Костя, хоть и находился в хмельном состоянии, сообразил сразу, что мирные споры товарищей офицеров переросли в боевые действия. И устремился наверх.

– Позор, господа-товарищи, – расслышал прапорщик у двери каюты голос Савватиева. – Офицеры называется. Ну ладно, Бирюков оболтус, хоть и целый капитан, но ты-то, ты! Женатый человек, начальник заставы, можно сказать, хозяин Белого моря. Мог бы себя в руках держать, не лезть в пьяные разборки с кулаками.

Послышалось нечленораздельное бубнение. По характерному аканью Костя узнал голос Бирюкова, уроженца Московской области, там все акают.

– Ты вообще молчи, связист половой, мозг на яйцах. Я ещё подумаю, прощать тебя или нет. Как, спрашивается, мне завтра перед Божком объясняться? Может, подскажешь? Как я ему свою физиономию представлю, под каким соусом? И вообще, братцы, по отношению ко мне вы оба козлы.

– Но, Геннадий Петрович, минутку, – подал, наконец, голос и Куприянчук. – Я бы попросил.

– Так, всё! Хватит! Молчать оба! Сейчас я говорю, а не то… Вы только задумайтесь, товарищи-господа офицеры, над тем, что мы сами с собой вытворяем. Я вот со стороны смотрю и что же вижу? Нет, не скотов, хоть и говорят обычно, надрались до скотского состояния. Нет. Я вижу двух покойников. Впрочем, я третий.

Гена скосил ненароком глаза на зеркало, как будто желая убедиться, не покойник ли он в самом деле. Бр-р-р, в паху даже похолодело.

– Живой человек – это человек трезвый. Коль выпил, то, считай, умер в какой-то степени. Вы разве не замечали, когда бухой, то вроде как не в этом мире. Это всё равно, что в клинической смерти, возвращение откуда отвратительное и болезненное. Пьяный уже не имеет личности, он теряет способность к аналитическому мышлению, которое, в сущности, отличает нас, человеков, от животных и растений. Да, балдёж имеет место быть, но точно так же балдеешь и от наркоты, и от наркоза при операции, и от смерти. А вообще термин «балдёж» означает состояние коровы перед родами. Читайте ветеринарную энциклопедию. Так что поздравляю.

В каюте напряглась тишина. Врач слова выудил из подсознания весьма удачные, ёмкие и прозорливые. Капитаны умолкли, только ресницами хлопали, не зная, чем возразить. Да и само желание возражать, имевшееся в начале эскулаповой речи, вдруг пошло на убыль.

– Я беседовал со многими, когда в академии учился, в госпиталях на практике, кто смерть клиническую перенёс. Один к одному рассказы. Всё такое же блуждание по параллельному миру, где обитают уже неживые. Или пропойцы, как мы с вами. И, поверьте, братцы, этот мир отнюдь не сад Эдемский. Вот такая пропозиция, господа офицеры. Не хочешь быть живым, пожалуйста, пей, бухай, уходи в небытие. Только к покойникам у нормальных людей страх и отвращение, как и к любому проявлению смерти.

Прапорщик Володин при последних словах старшего лейтенанта решился открыть дверь. Боже ж ты мой! Половина лица у доктора заплыла тёмно-фиолетовым пятном, глаз кровью затёк. Другая половина отличалась увеличенной до безобразных размеров ушной раковиной. Савватиев, успокоившись от собственной проповеди, периодически прикладывал руку то к одной половине, то к другой, болезненно морщась и повторяя, что за такие вещи убивать надо. Костя остолбенел. Но больше всего удивило, что оба капитана внимали речам доктора подобострастно и трепетно. И у обоих подозрительно раскраснелись щёки. В каюте воцарилось гробовое молчание.

«Юшар» мчался по Северной Двине к морю. По берегам пёстро мелькали деревушки, леспромхозы, сменяемые лесными чащами, полями, цветущими лугами с пасущимися коровами. Небо синело настолько насыщенно, что, казалось, его синева пробирается внутрь кают, устремляется в трюмы, машинное отделение, отчего дизели ревели ещё громче и быстрее вращали винты, от которых за кормой взметались, играя радугой, тучи водяной пыли. За теплоходом постоянно висела свора пернатых попрошаек, визгливыми криками требуя подачек. Пассажиры кидали кусочки хлеба, печенье. Птицы хватали прямо на лету, тут же спешили отвернуть в сторону, пока завистливые подруги не накинулись и не отбили добычу. Это пассажиров веселило, и они с удовольствием избавлялись от продовольственных припасов, забывая, что плыть им сутки и более, а пополнять провизию придётся в буфете по ресторанным ценам.