Лелег

Навстречу теплоходу мчались многочисленные катерки, моторки-казанки, парусники. Неутомимые буксирчики тащили немыслимые по длине плоты. От сплавляемого леса терпко пахло корой и смолистой древесиной. Когда плоты оказывались позади, их сильно качало на волнах, что горами вздымались от мощных теплоходных винтов, перемалывающих фарватер, будто гигантские мясорубки. Лето выдалось на редкость тёплым, погода стояла удивительная.

Великолепие, царившее в природе, захватывало, обвораживало, всецело себе переподчиняло. Даже таких матёрых морских волков, как капитаны Бирюков и Куприянчук. Когда смущение, охватившее их по возвращении из «разведки» прапорщика Володина, рассеялось, компания вдруг резко стала трезветь. По мере освобождения мозгов от сивухи нарастало чувство глубокого раскаяния. Бирюков, чтобы хоть как-то оправдать произошедшее, высказал мысль, нормальным ли коньяком их поила Татьяна-официантка. Наверняка подмешала какой-нибудь бурды. На что Куприянчук, воротя лицо от доктора, заметил, что коньяк такими лошадиными дозами не пьют, это ж не водка. Доктор ставил на щёку и ухо примочки и сердито бубнил под нос. Капитаны, наблюдая за ним, готовы были провалиться со стыда. Поднять руку на врача! Даже бандиты такого не позволяют. Правда, и доктор в долгу не остался, но за это ему, наоборот, спасибо большое.

– Так, «господа офицеры, голубые князья», – Геннадий Петрович заметил ухмылочку, поселившуюся на блаженно растянутой физиономии прапорщика Кости Володина. – Сходили бы проветриться, что ли. Мешаете.

– Петрович, – Куприянчук замямлил в ответ. – Ну, ты это. Прости нас, идиотов. С кем не случалось?

– Да идите уже, господи! Дайте мне себя в порядок привести по свежим следам. – Савватиев глядел в зеркало и качал головой. – М-да. Свежей не бывает. Короче, мужики, валите. Мне кое-что предпринять надо. Это не для слабонервных.

– Ты не задумал чего? – в голосе начальника заставы мелькнула тревога. – Ген, с тобой всё в порядке?

– Вот прямо сейчас возьму и повешусь! В порядке, в порядке. Да вы дадите человеку заняться собой?

– Всё, уходим. Бирюков, за мной. И ты, – Куприянчук взглянул на Володина, – вставай. Хватит пялиться. Кстати, станешь болтать, в тундре зарою. Всю жизнь на унитаз работать будешь.

– Господа, если вам надо цветы, так пусть их вам уже принесут! Могли бы об этом и не упоминать, товарищ капитан, – обиделся прапорщик. – Знаете ведь, я – могила.

– Поймал сверчка на зубы? Ну, извини.

Когда они удалились, Гена извлёк из сумки бодягу, усмехнувшись про себя: ведь не хотел брать с аптечного склада, когда за медикаментами заходил. У них там скопилось её выше нормы, вот и рассовывали килограммами войсковым докторам чуть ли не силой. Теперь вон как пригодилась. Неисповедимы пути твои, Господи. Ну что ж, будем синяки убирать. Он основательно помассировал лицо, растёр кожу до красноты, невзирая на боль. Прощупал скуловую кость. Вроде перелома нет. Смочил марлю и насыпал толстый слой бодяги, которая, пропитавшись влагой, набрякла и начала источать незнакомый аромат, приятный в общем-то. Наложил компресс на ухо и лицо. Через минуту возникло приятное тепло, расслабило. Прилёг. Теплоход покачивало на волнах, пол монотонно вибрировал от дизелей, через приоткрытый иллюминатор проникал свежий ветерок. Всё убаюкивало. Минуту спустя Гена глубоко спал.

Через час проснулся, пролопотав первое пришедшее на ум:

– Бах умер, Бетховен умер, и мне что-то не здоровится.

Но голова была абсолютно ясной, нисколько не болела. Поднявшись, не сразу вспомнил, что на лице примочки, которые свалились, а высохшая бодяга рассыпалась по одеялу.

– Тьфу, ты. Забыл совершенно.

Потрогал щёку. Вроде болеть меньше стала. Взялся за ухо. Вообще приняло обычную форму. Доктор взглянул в зеркало.

– Ну, этак-то терпимо, – процедил сквозь зубы. – Классная бодяга.

На верхней палубе гулял ветер. Пахло морем. Теплоход миновал устье реки, и огромное белое пространство окружило белый лайнер со всех сторон, полностью погрузив со всей командой и пассажирами в свою бездонную белизну. Полный штиль. Небо сливалось незаметно с морской гладью, даже кромка горизонта не была видна. Облака плавали равно как в небе, так и в воде. За кормой по-прежнему висела крикливая орава, и всё так же пассажиры чайкам кидали еду. Временами то справа по борту, то слева вываливали на обозрение, как будто из Зазеркалья, свои огромные белые спины белухи. Постоянными спутниками сопровождали путешественников тюлени. Их усатые морды возникали в непосредственной близости, ярко излучая из огромных круглых глаз неприкрытое любопытство, в угоду которому животные забывали о страхе, подплывая порой чуть ли не к бортам. Как перископы, торчали над водой. Этакие подводные лодки животного происхождения.

Смущённо прикрывая ладонью лицо, доктор стоял особняком на палубе, стараясь ни о чём не думать, и лишь любовался царившей вокруг сказкой. Наитием понимал, что такого волшебства, такой необычной красоты больше увидеть вряд ли придётся. Он ценил этот момент, вникал в него, пытался собрать как можно больше впечатлений, чтобы потом, спустя годы, сохранить хоть толику. Так продолжалось час, два. Дым из трубы за спиной тянулся далеко серым прозрачным шлейфом и растворялся то ли в небе, то ли в воде у горизонта.

Вскоре обратил внимание, что нигде не видит уже тюленей. Исчезли. И белухи тоже. Чайки отстали часа полтора назад. Взглянув на часы, понял, зверьё уплыло спать. Время-то позднее, несмотря на то, что солнце стояло над горизонтом и небо синело, как днём. Впрочем, это и был день. Полярный. Вдохнув как можно глубже, доктор потянулся и решил: пора идти в буфет, где, возможно, его ждут не дождутся друзья-приятели. Когда повернулся, нос к носу столкнулся с буфетчиком.

– Геннадий Петрович, полчаса за Вами наблюдаю и всё не решаюсь побеспокоить. Такой взгляд у Вас мечтательный. Красиво, правда?

– Здравствуйте, здравствуйте, милейший. Как поживаете? – доктор приветливо протянул руку, узнав пациента, но тот кинулся с объятьями и крепко стиснул грудь, причитая.

– Спаситель Вы мой! Так ждал этого момента, чтоб выразить. Чтобы хоть как-то. Геннадий Петрович, дорогой!

И усилил обхват, да так, что у Гены хрустнуло в грудной клетке. Пришлось отбиваться. Сломает ребро! Не хватало ещё.

– Да пусти же ты, чёрт! Искалечишь от счастья-то.

С большим трудом выпроставшись, на всякий случай вытянул руку, чтобы предупредить очередной приступ любвеобильности. Буфетчик вроде как впал в неистовство. Из глаз текли слёзы умиления, руки по-прежнему порывались состроить кольцевые фигуры. Чего это с ним, подумал доктор, свихнулся? Может, я ему не то отрезал? Через минуту стало ясно: благодарный пациент в изрядном подпитии. Мои гаврики накачали, не иначе. Интересно, сами как? Если всё это время торчат внизу у этого, благодарного, то… Надо поспешить.

– Мои в буфете, конечно?

– Помилуйте, доктор, а где ж ещё?! Я и за Вами уже не первый раз прибегаю. Подойду, а потревожить всё не решусь никак. Заждались мы Вас.

– Поведай-ка мне, дружище, они не того? Ну, как бы это сказать.

– И-и-и… не беспокойтесь, ни-ни. Как стёклышки, оба.

– Как оба? А третий?

– Прапорщик? Так не в счёт же. Не офицер. Он был так же прост и так же добр, как и велик. Набрался Костенька, как зюзя. Но ведёт исключительно мирный образ жизни. Капитаны, как всегда, на высоте. Пивком балуются, крепкое не трогали ещё. Сказали, только с разрешения доктора.

– Проняло, значит? Ну что ж, пора и оскоромиться. Веди меня, друже, в пещеры свои.

– Я про что и толкую, Геннадий Петрович! Хи-хи. Пещеры полны добра. Всё для Вас.

– Полный вперёд!

Спотыкаясь на лестницах, доктор и некогда спасённый им буфетчик устремились туда, где был накрыт стол, где царил ресторанный блеск, звучала стереомузыка, витали смешанные запахи съестного, пива и алкоголя. Будучи высоко роста и не обладая повадками морского волка, доктор при переходе из одного корабельного отсека в другой угодил теменем в перегородку, отчего сыпануло искрами из глаз, а на голове прочно угнездилась огромная шишка. Больно было до слёз. Маленькому буфетчику даже наклоняться не пришлось, проскочил как мышка.

– Что-то мне сегодня не везёт. Травматический период.

– Вы, Геннадий Петрович, давно в церкви были? – обернувшись, неожиданно спросил буфетчик.

– Да я и не помню, – смущённо отметил доктор. – Я, кажется, не крещёный даже. В нашей стране Бога-то нет.

– Вы, доктор, знаете, больше никогда таких слов не произносите. Я Вас лично об этом прошу. Хороший Вы человек. И не обязательно про то рассказывать кому-либо. Так, тайно сходите. И покреститесь, никогда не поздно.

– Э-э-э, брат. Сам-то веришь?

– Кто меня от смерти спас, когда мы на мель сели? Кто послал мне Вас в нужный момент? Кто вложил в Ваши руки уверенность, когда моё брюхо вспарывали, дабы от смерти увести? Мне профессор всё рассказал. Подвиг Вы совершили, вот что! И я по гроб жизни за Вас молиться буду Господу нашему. Ибо это Он свёл нас воедино в трудную минуту. Не раз во здравие ставил Вам в храме свечи, и думаю, молитвы мои помогают Вам.

– Да я и сам об этом частенько задумываюсь, если честно. Давно понял, что сила, которая ведёт по жизни каждого, это не просто набор хромосом, генов и ДНК. Это нечто высшее, уразумению не поддающееся с позиций физики, химии или биологии. И знаешь, мне иногда кажется, что пациенты, мною спасённые, это и не моя заслуга вовсе. Некто руками моими водит, причём водит так, как надо. Я бы сам не смог, честно.

– Всё Бог. Приметил он Ваш дар целительский. А за то, что Вы всё делаете от души, без тщеславия, гордыни, воздастся Вам сторицей. Хорошие сейчас Вы слова сказали, Геннадий Петрович.

– Милейший мой больной, Вы случаем дела не батюшка? Семинарию духовную не заканчивали?

– Мне, доктор, грехи поперёк совести стоят. Я в священники не гожусь.

Они, наконец, приблизились к заветному общепитовскому гнёздышку. Буфетчик кинулся дверь отворять, но Геннадий придержал рукой.

– Погоди-ка. Тс-с-с. Поют, слышишь?

Из буфета доносился приятный баритон. Прислушавшись, доктор узнал Костю. Ты гляди, ещё и петь мастер. И, рассмеявшись, добавил вслух:

– Прямо-таки царская гвардия. Белая кость на Белом море.

Куприянчук и Бирюков действительно сидели, на первый взгляд, абсолютно трезвыми. Прапорщик Володин Костя, раскрасневшийся, вдохновляемый и поощряемый их серьёзными, почти со слезой взглядами, выводил любимую компанией песенку.

Всё идёшь и идёшь,И сжигаешь мосты.Правда где, а где ложь?Совесть где, а где стыд?А Россия лежитВ пыльных шрамах дорог,А Россия дрожитОт копыт и сапог.

И через паузу все трое ударили припевом, да так браво, высокопарно, что Геннадий не удержал чувств и, не успев толком войти, во всю мощь голосовых связок подхватил, будто гимн запел, встав по привычке смирно.

Господа офицеры!Голубые князья!Я, конечно, не первыйИ последний не я.Господа офицеры,Я прошу вас учесть,Кто сберёг свои нервы,Тот не спас свою честь…

Часть II

Космодром

Эпоха кислых щей

Моргнул правым глазом – у тебя на руках «шесть-шесть». Левым – «пусто-пусто». Партнёр, заметив сигнал, подводит нужный расклад тебе под кость. Если сошлось и ты заканчиваешь партию либо «шестёркой», либо «пустушкой», то громко, с азартом, кричишь: «Товарищи офицеры!», и – по столешнице, что есть мочи. Противник раздавлен, деморализован. Это, знаете ли, мастерство! Почёт и уважение доблестному воинству. Авторитет, моментально раздутый до невероятных размеров. Почти счастье…

Но уж если закончить сразу обеими… даже не выразить. Везение, что выпадает не каждому и не в каждый, естественно, день, порой даже месяц, кому-то вообще ни разу в жизни. Отдуплиться одновременно «горбатым» и «лысым» – событие галактического масштаба! Кому выпало такое, очумело таращится на ладонь, тускло поблёскивающие две заветные костяшки, замирает языческим идолом и только через внушительную паузу, переведя дух, вдруг начинает ощущать запредельность нахлынувших чувств. Он ещё не в силах их до конца осознать. Какая-то тупость наваливается и прессует несколько секунд, низводя мироощущение к скотскому восторгу, отчего меркнут небеса, окружающее пространство искривляется, ты видишь неизведанные миры, мерцающие светящими точками во вселенной, которая неожиданно стала доступной к пониманию некими заложенными внутри тебя психологизмами. Что сродни шоку. Или умиранию. Когда открываются врата всякого параллельного.

И вот в состоянии изменённого сознания, с двумя уникальными знаками судьбы в ладони, выпрямляешь спину, сдвигаешь к переносице брови, напрягаешь – зачем-то – ягодицы, делаешь замах. На высоте взлёта могучей своей конечности задерживаешь дыхание, прикрываешь, но не полностью, веки, и – шарах по столу! И не свойственным тебе ором кидаешь в пространство: «Товарищи генера-а-а-лы!»

Из соседних купе сбегаются поглазеть. Играющий в паре с тобой глуповато хихикает, скороговоркой пересказывает наиболее запомнившиеся ходы, недвусмысленно намекая, что именно им они были гениально распределены на удачу и прозорливо подстроены к блестящему завершению баталии. Он – такой же герой, вне сомнений. Просто судьба улыбнулась на этот раз партнёру. Но если бы предоставила возможность финального аккорда ему, не посрамил бы. Во всяком случае, не менее эффективно повесил «генеральские звания» друзьям-товарищам-соперникам.

Но как оба искренны! Для этого стоило жить. Терпеть унижения и оскорбления от зарвавшегося начальства, бессонные ночи, месяцы без выходных, смертельную опасность на старте и невыносимую казарменную тоску. С извечной необходимостью кланяться перед всякой тыловой сволочью. Жить порой не хочется в склочных мытарствах. Конспекты классиков марксизма-ленинизма, издёвки замполита, естественное, от природы, хамство прапорщиков и ненависть рядовых солдат. Всё померкло. Нет ничего. Только: «Товарищи генералы!» Момент великой истины счастья. Глубокое учащение пульса. Дыхание свободы. Взгляд Победителя. Легенды Космических Войск.

Мотовоз, как удав, извивается, даёт протяжный гудок. Значит, через пять минут конечная станция. Народ забеспокоился. Натягивая шапки, шинели, офицеры рванулись к тамбурам. Кровь из носа, надо суметь протиснуться в автобус. Иначе можно не поспеть на развод. Но почему-то те, кому на разводе не стоять, прутся, сломя голову, отталкивают конкурентов локтями. Умереть, но занять места, опередить офицерьё. Промышленники всякие, гражданские. Лейтенантик скромно стоит в стороне и с обречённостью подопытного кролика наблюдает штатскую наглость. Поимеют же потом за опоздание. А как быть? Не полезешь ведь с кулаками. Пешком до части около трёх километров. Полчаса лосиного ходу. Если пробежаться, то за пятнадцать минуть можно. Автобусы, пыхтя сизым дымком, проковыляли мимо. Гражданская шелупонь, естественно, уехала. Им нужнее. Усядутся гонять чаи и трепать языком. До вечера.

Капитан медицинской службы Савватиев уже приноровился к ежедневным марш-броскам. Поднимался на пригорок и через лес лёгкой трусцой добирался до КПП. Получалось наравне с автобусом, опять же для здоровья польза. Воздух свежий, морозный. Берёзки, осины, ёлки. Тишина, ни ветерка. Протоптанная в глубоком снегу стёжка. Не проявишь сноровки – свалишься в сугроб. Тропинка-то узкая. Он и сваливался неоднократно. Но со временем освоился. Бежал ровненько, наполняя молодые лёгкие живицей настоянного на древесной канифоли воздуха. Настроение поднималось почти до обеда, если, конечно, командир его не портил более весомыми природными аргументами.

Сегодня, как всегда. До медицинского пункта от КПП метров четыреста. По расчищенным дорожкам в глубоких сугробах. Здесь они ещё отличались живописностью. По ним утром гоняли солдат на физзарядку. Бойцы умудрялись проявлять чудеса золотистой филигранной росписи. Сержанты строги. Не всякому, особенно молодому, хватает времени добежать после подъёма до туалета. Лесная тропинка – это мечта! Предел вожделений. Как её не пометить соломенножёлтым пигментом? Словом, красота неописуемая. Или описуемая.

Испуская клубы пара, капитан миновал КПП и по цветастому снежному тоннелю устремился к своей вотчине. Жилой городок шумел. На плацу раскрасневшиеся солдаты усердно разгребали остатки ночного снегопада. Промелькнул озабоченный начальник клуба. В клубе его ждал полковой оркестр. Труба, геликон, два баритона и, само собой, огромный бас-барабан. Один из музыкантов персонально исполнял пассажи на медных тарелках. Громко и задорно. Даже мелодию выводили похоже. За десять минут до развода оркестр прибывает на плац. Мундштуки в ладонях греют. Иначе к губам примёрзнут.

У медпункта уже толпились молодые, пышущие здоровьем ратоборцы. Из чьего подразделения, интересно? Время приёма позже, какого лешего их принесло? Не случилось ли что? Скрип подмёток по снегу сделался таким громким вдруг. Бойцы оглянулись. Савватиев их узнал, не так давно выписались из госпиталя.

– Товарищ капитан, мы к Вам, – бойко, но как-то без вдохновения протараторил сержант. – Срочно приказано пройти медосмотр.

– С чего бы это? – буркнул Савватиев. – Допуск на высоту просрочили? Или на работу с КРТ?[41] Так это в поликлинику ехать. С полмесяца уйдёт. Срочно не получится. В госпитале надо было пройти, пока лечились.

– Да не-е-е, – боец засопел носом, который на морозе сделался сизым совсем. – На «губу» нас.

– Что, всех?

– Так точно.

– Даже спрашивать не стану, за что.

– А мы и сами не знаем.

– С какого, ты говоришь, подразделения?

– А со всех понемногу. Я из сорок третьего отделения[42].

– Ну, заходите, чего мёрзнуть.

Савватиев запустил штрафную команду в двери. Вошёл следом. Дежурный фельдшер, весь в белом, даже тапочки белой эмалью зачем-то выкрасил, шагнул навстречу и доложил, что во время его дежурства происшествий не случилось, острых и с травмами больных не поступило.

– Записка об аресте? – Саватеев после того, как поздоровался с фельдшером, протянул руку к сержанту. Тот не понял и ухватился за докторскую ладонь, пожимая.

– Да записку давай. Перемёрз, что ли?

Сержант смутился, начал суетиться.

– Потерял?

– Никак нет, сейчас я её.

Он запустил пальцы во внутренний карман. Потом пошарил в наружных. Вконец растерялся. Хлоп-хлоп ресницами. И ещё сильнее засопел.

– Господи, мать Рассея! Ты откуда родом-то, служивый?

– Вятские мы, товарищ капитан. Из Кирова.

– А-а-а. Ну, это ж другое дело. Раз из Кирова. Ладно, снимайте шинели, разувайтесь и проходите. Посмотрим, годны ли к отбыванию наказания.

Солдаты скинули верхнюю одёжку, стащили сапожищи и, пока доктор в своём кабинете сам разоблачался, расселись на стоявших вдоль стены деревянных клубных креслах с откидывающимися сидушками. Сержант-вятчанин принялся изучать собственные ногти, выискивая участки, где можно было бы погрызть. Но, к его разочарованию, обгрызено было до мякоти. Оставалось одно: поковыряться в носу. Некоторые из прибывшей команды уже приступили. Однако вовремя вспомнил, что является младшим командиром, должен олицетворять собой образец аккуратности и подтянутости. Чтобы не растравлять душу, сунул руки в галифе. И тут нащупал бумажку.

– Нашёл! Товарищ капитан, вот она, – завопил от неожиданной радости. Ещё бы, если б прознали, наверняка сроку бы добавили. Документ!

Савватиев даже вышел поглядеть. Вятчанин светился. Вот чудак, ещё и радуется. Нет, с таким народом тягаться бесполезно. Где у Гитлера мозги были? Нам что сума, что тюрьма, что на шею петля. Лишь бы начальство не сердилось.

– Ну, заходи, оценим твоё нутро. Снаружи-то, гляжу, полный блеск.

– Да здоров я, товарищ капитан, как бык.

– Не может быть! – Гену потянуло на сарказм. – В Вятской губернии селекционных быков разводят? А баранов?

– Баранов?

– Ну да, баранов.

– Так ведь товарищ подполковник и распорядился.

– Какой подполковник?

– Ну, Баранов.

– Тьфу, ты! Я тебе про обыкновенных баранов.

– А-а-а. Я думал, вы подполковника Баранова в виду имеете.

– Если честно, – Гена прошептал себе под нос, – с удовольствием поимел бы. И не только в виду. Помяни нечистого. Ещё принесёт нелёгкая.

С некоторых пор Баранов этот стал доктора донимать. Пакостить. Началось, когда Савватиев не разрешил начальнику аптеки выдать для подполковника пол-литра спирта. Ему что, своего мало? Цистернами таскает. Видно, ракетная гидражка надоела. На элитное потянуло. В то перестроечное время, с диким горбачёвским сухим законом, надо сказать, всякое спиртсодержащее стало строго учётным. По войсковым медицинским пунктам разослали приказные инструкции, согласно которым каждый грамм подлежал обоснованному списанию. Это контролировалось жёстче, чем военная тайна. Сделал, к примеру, инъекцию, обязан в соответствующем журнале списать два миллилитра, ушедшие на то, чтобы ватку смочить. Для обработки кожи. Параллельно, естественно, делается запись в истории болезни или медицинской книжке, амбулаторном или стационарном журнале. Комиссия потом проверит. И не дай бог, разочтётся!

Столько мороки. Мало врачу писанины. Кипы всевозможных учётных талмудов, регистрационных журналов, историй, аптечных рецептов, солдатских и офицерских медицинских книжек. Писанина, писанина, писанина. Корпят войсковые доктора с утра до вечера над бумагой, шаманят, дебет с кредитом стыкуют. А ещё ж и больными заниматься. Да и здоровыми. Обследовать, консультировать. Диспансеризация два раза в год. За санитарным состоянием в полку следить. Плюс боевая и политическая подготовка. Плюс боевые работы. На то, что во время заправки ракеты, запуска и послестартовых мероприятий запросто можно голову сложить, никто и внимания уже не обращает. Так служба поставлена. Лишь бы начальство не цеплялось.

Но не тут-то было. Начальство для того и поставлено. Заместитель командира по тылу, подполковник Баранов, был ярким тому примером. По большому счёту – мерзавец, каких свет не видел. Но у командования был на хорошем счету. Поскольку распоряжался материальными благами. В связи с перестройкой, в стране этих самых благ вдруг катастрофически стало не хватать. Любая пришлая комиссия без оглядки на моральную составляющую, затарившись на полковом складе дарами от солдатского пайка, безропотно исполняла волю и пожелания зама по тылу, безо всякой жалости, невзирая на героические заслуги. Любого ему неугодного могла повергнуть в прах.

Особенно распоясался подполковник после введения на полигоне запрета на продажу алкогольной продукции. Борьба с пьянством, эта дичайшая горбачёвская авантюра, свелась к тому, что из магазинов исчезло всё. И водка, и вина, и коньяки. Если раньше к празднику можно было купить югославский вермут, шампанское, сухое вино, любого сорта коньяк, то теперь только сок, либо яблочный, либо берёзовый. Интересно, что пьянствовать меньше не стали. Даже наоборот. По принципу: запретный плод сладок. Народ, где только мог, добывал всякую дрянь. Кто-то втайне, по ночам, гнал самостоятельно. Но основной источник – спирт из космических частей. Ракета перед стартом основательно промывается. Все трубочки и шлангочки, по которым течёт жидкий кислород, азот и концентрированная перекись водорода, перед пуском необходимо обработать спиртом путём обильной промывки. Иначе может произойти закупорка капелькой смазки, например, или ещё чем-то. Тогда беда. Не жалели спирта. На один пуск уходило до двух бочек. Куда, спрашивается, девать отработанный? Вопрос, конечно, интересный. По документам, весь обратный спирт комиссионно уничтожается путём пролива на почву Все четыреста литров! На почву! Проливом! В России! Ха-ха.

Канистрами растаскивали. Пили сами, пользовали, как валюту. Единица – фляжка. Сколько стоит, к примеру, достать краски в казарму, чтоб двери и окна покрыть? Две-три фляжки. Фанеры лист в стройбате – фляжка. Справку в поликлинике взять – фляжка. Куда ни сунься, фляжка, фляжка, фляжка. На спирт начальник службы ГСМ выстроил себе отдельный офис. Из кирпича, с отоплением и водоснабжением. А уж зампотыл и орденов себе навешал, и звание досрочно получил. Всё ему стало нипочём. Позволял себе напиваться на службе. Уедет на подсобку, прикажет поросёнка заколоть. Нажарят ему шашлыков. Он и блаженствует. Когда сам, когда в компании с замполитом и командиром.

В один прекрасный момент подполковник пришёл к выводу, что пора переходить на медицинский. Вызвал к телефону Савватиева. И тоном, не терпящим никаких возражений, распорядился доставить лично к нему в кабинет чистого медицинского спирта в количестве пятисот миллилитров. Гена даже рот раскрыл. От возмущения онемел. Пока на ум приходило, что бы такого подипломатичней ответить, главный тыловик бросил трубку. Как поступить? Ясно, что такое количество быстро никак не списать. Где столько больных взять? Призадумался доктор. С Барановым воевать – себе дороже. А придётся. Если сейчас уступить – дальше хуже будет. Да пошёл он! Пьянь богохульная. И на приказание не отреагировал.