Лелег

– Я так рад за вас. Желаю счастья. У тебя, – он взглянул в глаза девушке, – отличный выбор. Серёга, смотри, не упусти. Тебя-то она уж достойна.

И не спеша пошёл прочь, ощущая спиной полные недоумения взгляды. Медлительно одевался в гардеробной, поправил фуражку у зеркала, вышел на проспект, не спеша проследовал за угол и уже там сорвался и бежал долго-долго, пока не задохнулся. Миновав Дворцовую площадь, вышел к Исакию. Остановился, снял фуражку. Великолепие собора завладело чувствами мгновенно. Геннадий трепетно относился к любой рукотворной красоте. Перед этим чудом света вообще преклонялся. Приходил сюда, когда набегала тень на жизненный небосвод. И просто так, когда бывало хорошо на душе. Простояв час, направился к набережной, миновал Медного Всадника. Задержался на пару минут. Каков Пётр-то, царь-батюшка наш легендарный! Будущий врач даже плечами передёрнул. Хорош! Силища, воля! А я? Хлюпик, сопляк, ничтожество. Перед бабьей сник юбкой. Да пошла она! Пусть обнимается и целуется, с кем хочет. А Серёга – козёл! Может, напрасно не съездил ему? Нет, всё правильно. Я молодец. Нечего унижаться. Мы и получше найдём, с ногами, как у… Как у кого? А какая разница! Любую найдём, покрасивее. Подумаешь, глаза у неё.

Спустившись по лестнице к Неве, присел на ступеньку и засмотрелся на воду. В реке отражались огни другого берега. Справа – шпиль Петропавловки, слева смутно виднелась Ростральная колонна. Через Дворцовый мост светящимся потоком неслись автомобили и троллейбусы, поток был красным, а обратный ослепительно-белый. Любимый город. Прекрасный город! А ведь через полгода – расставание. Куда распределят? Кто знает, когда ещё увидимся с тобой, Ленинград.

– О ком так тяжело вздохнули, доктор? Уж не камень ли на сердце? – ненец хитровато сузил и без того узкие глаза, а лейтенант удивился его проницательности. Не такие они и дикие, оказывается. Вон как заговорил, будто философ. Насквозь, что ли, видит?

– Да так. Ленинград вспомнил. Учился шесть лет, душой прирос. Красивый, самый лучший на свете город.

– Я был в Ленинграде, – совсем удивил лейтенанта погонщик. – Когда в армии служил, учебку там проходил.

– Да что Вы? Неужели, в самом деле…

– …все сгорели карусели? – подхватил оленевод и рассмеялся. – Вы прямо как в сказке, стихами говорите. Я накануне дочке читал, – и, видя, как удивлённо приподнялись у доктора брови, добавил: – Наверное, думали, что мы безграмотные? Нет, поверьте. И читать, и писать умеем. Даже олени, – и ещё громче рассмеялся, потешаясь над лейтенантом, который смутился, раскраснелся, будто девица, застигнутая врасплох.

Они покурили, непринуждённо болтая о том о сём. Потом доктор спросил, что с ребёнком. Оказалось, погонщик был отцом той самой девочки. Непонятная какая-то хворь: у неё распухла щёчка, поднялась температура.

– Ну, тогда надо поспешать. Тебя как звать-то? – лейтенант протянул руку. – Меня Геннадий Петрович.

– Знаю, доктор. Вас вся тундра знает. Меня – Володя. Можно без отчества. Пора, однако, олешки отдохнули.

Принялись их поднимать, не тут-то было. Животные взбунтовались. Уж сильно комары одолели. Володя вначале негромко покрикивал, тормошил за рога. Ни в какую. Постепенно выходя из себя, стал пинать в бока. Сперва слегка, потом сильнее. Наконец, один поднялся, за ним другой. Третий же не реагировал. Что тут будешь делать? Разойдясь не на шутку, саданул сапогом прямо по морде. Олень замычал и глубже уткнулся в камус. Тогда хозяин стал колошматить упрямца так злостно, что доктор не выдержал и оттолкнул.

– Слушай, ты же его до смерти.

– Э, ленивый совсем.

– Бить-то зачем?

– Давно хотел зарезать, да всё некогда. Ну, вставай!

Он опять замахнулся. Но Геннадий решительно воспрепятствовал. Володе ничего не оставалось, как запрячь тех, которые были послушны. А бунтаря привязал к нартам.

– Ладно, пусть бежит налегке. Дома разберёмся.

Оставшийся путь предстоял нелёгкий. По сплошным кочкам. Двум оленям в упряжке тяжело. Володя соскочил, бежал рядом. Доктор, естественно, последовал примеру. Когда прибыли к стойбищу, едва держался на ногах. В отличие от оленевода, тот и не вспотел.

Когда подъехали, из чума показалась Володина жена. Небольшого роста, тоненькая и, наверное, красивая. Впрочем, подумал Геннадий, не столько симпатичное лицо у неё, сколько необычное по европейским меркам, скуластое, с раскосыми глазами, носик маленький. Не страшная, по крайней мере. Вошли в чум. За марлевым пологом на постели, а постелью в тундре называют оленью шкуру, лежало несчастное дитя. С первого взгляда определил воспаление лимфатической желёзки. Девочка была вялой, даже не заплакала, когда ввалился огромный дядька в военной форме. По расширившимся глазёнкам можно было догадаться, как испугана. М-да, дело серьёзное. Стал ощупывать щёчку, пытаясь определить, не началось ли нагноение. Если так, надо бы в больницу на операцию. Поделился рассуждениями с родителями. Те только руками развели. Рация в бригаде испорчена, вертолёт не вызвать. Муж специально ездил в Кию, чтоб вызвать помощь. И что дальше?

Савватиев прикинул, сможет ли прооперировать девочку здесь. В принципе сумею, думал он, ну, а если осложнение, вдруг умрёт? Вот положеньице-то! Провозившись минут десять, пришёл к выводу, что гнойник ещё не образовался. Вовремя подоспели. Ну что ж, начнём колоть антибиотик, через каждые четыре часа. Пожалуй, дней пять, не меньше. Компрессик спиртовой. Должно помочь. Достал футляр-стерилизатор, флакон с пенициллином. Вскрыл ампулу новокаина, набрал в шприц и ввёл во флакончик, взболтал. Когда кристаллики полностью растворились, вновь наполнил шприц, кивнул отцу, чтоб держал. Как ни странно, девочка не издала ни звука. Молодец, тундра, отметил Савватиев. Наши орут как резаные. Значит, дело пойдёт на лад. Но компресс пациентка ставить вдруг воспротивилась, задёргала ручонками, засучила ножками и, видя, что на родителей это не производит впечатления, ударилась в рёв.

Пять дней и пять ночей продолжалась одна и та же картина. Укол в попку и со скандалом компресс. В перерывах между процедурами бродил по округе. В грузовых нартах среди прочих запасов у Володи имелась гитара, хотя играть на ней никто не умел. Её по просьбе доктора, не перестававшего удивляться всему, извлекли на свет божий. Гитара перекосилась, отсырела, пришлось долго возиться с настройкой. Там же на дне он заметил, потому что сверкнули в луче, хрустальные рюмки, что в очередной раз заставило дугою выгнуть бровь. Тундра, олений лес, непотопляемые нарты, гитара, хрусталь. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

Не без труда наладив залежавшийся без дела инструмент, пристрастился ходить к озеру, что блестело в километре от чума. Музицировал под нехитрый шепоток волн, которые возникали у берега сами по себе, без ветра. Наверно, озеро, имея живую душу, сопереживало молодому врачу, периодически вздыхало соразмерно мыслям и думам о несостоявшейся его любви. Они вдвоём понимали друг друга, озеро и лейтенант. Точнее, уже старший лейтенант. Погода в тот год стояла редкостная, тихая, тёплая. И такая складывалась лирическая идиллия в их безлюдном уединении, что Гену пробирало до самых потаённых глубин сознания и даже подкорковых зон. От этого возникала потребность петь. И не просто что-то там знакомое, но сочинить своё. И получалось! Кто бы вот ещё записал. В студенческих компаниях его исполнительский талант имел успех. Но тогда вдохновляла потребность понравиться девушкам, и это естественно. Сейчас же, посреди тундры, он уникально пел на потребу огромной, как небо, тоске. Оттого, что, как только выдавалась не занятая службой или врачебным долгом минута, перед взором возникали глаза той, которая… Которая… А чтоб тебя! Не идёт из головы, окаянная.

После разрыва – это он так думал, что разрыва – на том клятом танцевальном вечере вроде всё заглохло. Гена заставил себя отвлечься от тягостной любви, приударял за другими, что выходило неуклюже и вяло. После академии напросился на Крайний Север. И вдруг стали приходить письма. От той. Лейтенант их рвал. Люблю, люблю. Одно и то же. Люблю одного, прости глупую, позови и тому подобное. Накручивал себя, мысленно ругал её жестоко и цинично. Не мог простить. И молчал. Письма шли и шли. До сих пор идут. Гена с некоторых пор их уже не рвёт, складывает в ящик стола и сам себе удивляется. С некоторых пор стал замечать, что перестала грызть ревнивая шизофрения, диагноз, который однажды сам себе поставил. Иногда, проснувшись ночью, он невольно вздрагивает: с потолка смотрят те же глаза. Красивые, обалденные. Стал подозревать, что с психикой действительно нелады. Даже подумывал, не сдаться ли Строчеку Максиму Акимовичу, главному гарнизонному психиатру. Но рискованно, к ним только сунься, сразу ярлыками обвешают, потом вообще турнут. С жёлтым, как говорится, билетом. Там, даже если ты и нормальный, живо в психи определят. Пропустят через ВВК и под зад ногой. В народное хозяйство.

Когда доктор, исполненный лирических вдохновений, душевно распевал под Володину гитару, к берегу озера слетались куропти и кудахтали в такт музыке. Однажды в кустах мелькнула рыжая мордочка. Лиса, по всей вероятности, тоже искусство ценила. И так делалось хорошо в том высокопарном соитии с природой, что старший лейтенант не отгонял обязательно возникавшие в небе глаза.

В первый день, как приехали в стойбище, хозяйка, когда свечерело, пригласила пить чай. Доктор, бродивший без дела, подумал и тупо отказался. Какой к лешему чай! Жрать охота до колик в животе. Она чай предлагает. Нет, подожду, пока сготовят чего-нибудь, не буду чаем аппетит перебивать. Прошло полчаса. Володина супруга показалась из чума и снова позвала. Чай пить. Тьфу, ты! Они что, совсем озверели? И на этот раз лейтенант отказался. Но, когда ещё через полчаса пригласили на тот же чай, он, окончательно потеряв настроение, пошёл. Хрен с ними, хоть чаю попью, не умирать же на пустой желудок. Но в чуме ждал сюрприз. Полный стол еды. Мясо оленье жареное, рыбные консервы, красовались калачи, испечённые к ужину. Хлеба-то в тундре нет. Откуда? Магазины за оленеводами не ездят. Ненцы запасаются мукой и пекут лепёшки. Печка изготовлена из металлической бочки. На ней же мясо жарят, рыбу. Просто и гениально. Ну, это другой коленкор, радостно потёр ладошки лейтенант и стал умащиваться за маленьким столиком. Пришлось сложить крест-накрест ноги, по-турецки. К такой-то закуси полагалось бы чего-нибудь горячительного. Только не чая.

– Володь, – заговорщически шепнул хозяину на ухо, – может, по сто грамм? У меня спирт есть.

– Давай, давай, – живо отозвался оленевод, не замечая, с какой злостью на них зыркнула супруга.

Разлили по кружкам. Хозяйка в знак протеста демонстративно вышла. Отужинали, однако, превосходно. Хозяин весьма своеобразно мясо уплетал. Захватит зубами и – вжик – ножом перед самым носом. А ножик-то бритва. Как он себе губу не отсечёт, удивлялся лейтенант. Попробовал сам. Чуть не порезался. Пришлось трапезничать по-европейски, вилочкой с ножичком перочинным, в качестве которого использовал оставшийся без дела – и слава богу – скальпель. Мясо было наполовину сырым, наполовину сгоревшим. В глотку не лезло. Но после второго и третьего тостов полезло всё. И чай их пресловутый.

У ненцев не говорят: «Пойдёмте завтракать или обедать». Принимать пищу у них называется «пить чай». К чаю в тундре отношение особое. Воду в сыром виде не употребляют. Неизвестно, какая зараза в озерцах водится. Кипятят. Чтобы вкус придать и вообще улучшить качества воды, заваривают традиционным чаем или же какими-то снадобьями неповторимой, весьма приятной душистости. Теперь старший лейтенант, как только слышал «пить чай», устремлялся на зов, словно прирученный оленёнок.

Утром доктору досталось от хозяйки. Вы, говорит, лечить ребёнка приехали или пьянствовать? И ругалась, ругалась. Володя в это время был дежурным по стаду, что паслось в километре. Большое стадо, голов тысячи три. Заступиться, таким образом, было некому. Лейтенант выслушал упрёки с невероятной стойкостью, несмотря на жгучее желание ответить. Сдержался. Даже пообещал, что подобное не повторится.

На третьи сутки хозяин Володя опять дежурил, но теперь в ночную смену. Когда подошло время спать, хозяйка, смущаясь и не глядя в глаза, пролопотала:

– Вам придётся пойти в другой чум. Там есть мужчины. Я одна с чужим человеком не могу.

Пришлось проситься в соседний чум, где уже лежало человек пять мелких мужичков. «Вошек бы не подцепить», – тяжело вздохнув, улёгся на оленью постель. Перед тем как спать, ненцы заносили минут на пять чадящую головешку, чтобы комаров прогнать. Толку особого не было. Доктор, однако, быстро отключился. Его не жалили, диметилфталат спасал.

Температура у ребёнка, наконец, нормализовалась. На пятые сутки припухлость уже была не видна. Гена объявил, что утром уедет. Надо организовать транспорт. Володя опять ушёл дежурить. Утром лейтенант поинтересовался, кто же – однако! – меня повезёт? Мужички пожали плечами и разошлись по делам, не сказав ни слова. Что за… Подался к Володиному чуму, окликнул хозяйку. Та долго не показывалась, потом всё же высунулась.

– Ну, так где же упряжка? Мне ехать надо, уважаемая. Вы говорили кому-нибудь? Я ведь просил.

Женщина в ответ посмотрела пустыми глазами и, не проронив ни звука, вероломно скрылась в чуме.

– Не понял. Это как? И поесть не дадут, и чаем не напоят?

Вернулся, где ночевал. Там ещё оставались двое подростков. Пытался выспросить у них. Те ничего не знали. Один посоветовал пешком. Пока отлив. Тут совсем недалеко, всего двадцать километров. Лейтенант тупо уставился на их наивные скуластые физиономии, до конца не осознавая, что впереди марш-бросок, как говорится, с полной выкладкой. Обматерив пацанов, которые повинны-то и не были, а также неласково пройдясь горячими пожеланиями по всей тундре, доктор Савватиев подтянул ремень, приторочил сумку поудобнее, смазался диметилфталатом и решительно направился к берегу. Потом, вспомнив, вернулся, кликнул Володину жену, отлил оставшийся диметилфталат, оставив себе самую малость.

– На, отдашь своему, он просил.

Когда Марина пришла с работы, они успели пропустить по паре стопок. Закусывали навагой, что с утра томилась в печи. Гена, не унимаясь, делился впечатлениями. Нечаев только головой покачивал, местами громко смеялся, местами ругался, приговаривая:

– Вот собаки! Ну, «лопаты»! Человек к ним за пятьдесят вёрст, понимаешь, лечил, не спал, а они даже отвезти не соизволили. Тьфу!

– Здравствуйте вам, господа-товарищи! – жена уткнула руки в бока и собралась делать выволочку. – День-деньской на дворе, а они тут уже…

Не сразу заметила, что за гость у них. После того как глаза притерпелись к полумраку, вдруг запричитала, признав своего спасителя:

– Ох, батюшки! Геннадий Петрович! Гость Вы наш дорогой, – и бросилась обниматься, а когда поцеловала прямо в губы, лейтенант густо покраснел.

И Нечаев, и девчонки, а громче всех сама Марина, так стали смеяться, что вскоре сами раскраснелись, будто снегири в ясный день. Алёнка полезла на руки, а старшая Катя обхватила доктора за шею.

– Так, девоньки, – хозяин пытался состроить суровое выражение. – Вы гостя сперва угостите, как следует, а потом уже и тираньте. Мариш, а ну приготовь ещё чего-нибудь. Ну и достань там, из НЗ.

Супруга обновила ассортимент и действительно извлекла откуда-то из шкафа бутылку «Столичной». Когда за приезд да за здоровье выпили, Марина предложила помянуть Галю. Вася с благодарностью глянул на жену. Гена при этом успел заметить тень, мелькнувшую на лице друга. Чуть позже Нечаев предложил:

– Пойдём, Петрович, перекурим.

У крыльца сидели три огромные, непонятной породы лохматые собаки, водили носами. При появлении хозяина усиленно завиляли хвостами и тихонько заскулили.

– Э-э-э. Вечно жрать просят, сколько ни корми. Прорвы. Ну ладно, цыть! Фу, я сказал. Покормлю, покормлю, потерпите.

Собаки умолкли и уселись на свои всклоченные ляжки, глядя так преданно, что доктору сделалось неловко.

– Слушай, Василич, ну, дай ты им чего-нибудь, а?

– Дам, дам. Пожалел? Добрая ты душа, Петрович. Вот нельзя их баловать, особливо жратвой. Не охотничьи собаки будут, шушера дворовая, пустобрёхи. Да и в нарты не запряжёшь, избалованы станут. Только жратва останется в привычке. Понял? Дай-ка спички, я в доме оставил.

Прикурил, задумался. Доктор понял, о ком. Галю вспомнил. Он положил Нечаеву на плечо ладонь и, помолчав немного, спросил:

– Вась, сходим завтра к ней? Перед отъездом.

– А ты с Голубцовым договорился насчёт транспорта?

– Я Сару попросил.

– Э-э-э…

Два года назад в Кие разбился вертолёт. Прилетали за красной рыбой. Ну, и попутно разные грузы с полигона для Божка в хозяйство добросить. Божок в Кию тогда послал с вертолётчиками Петю Канюкова, который в своё время служил у него прапорщиком, а по истечении контракта так и остался на севере, женился, обзавёлся добротным хозяйством, занялся рыбалкой, охотой, шоферил. Мог добыть что угодно. В те годы рыбы изобилие было. И сёмгу таскали, и нельму, голец косяками шёл в сети. Икру солили бочками. Не только начальству, простым смертным доставалось, даже солдатам на праздники давали.

Петя и споил вертолётчиков. Сам-то давненько пристрастился, в запои, бывало, уходил на недели. Стали взлетать, да не рассчитали крен. Вертолёт чиркнул винтом по песку и рухнул. Экипаж практически не пострадал, так, ушибы, ссадины. Командир лёгким сотрясением мозга отделался. Но были солдаты. Один погиб, сгорел. Не успели вытащить. Канюкова взрывом так высоко подкинуло, что все подумали: конец Петеньке. Лежал без признаков жизни. Потом вдруг вскочил и, протерев глаза, спросил, а что, собственно, случилось? Оказалось, пьяный как зюзя. Спал. Потому и не переломался, расслаблен был. Каким-то осколком Пете повредило артерию на руке, отчего потом не прощупывался пульс, и часто принимали за мёртвого. Напьётся и лежит бездыханно, соседи или кто там подвернётся добросердный, потрогают руку, где обычно пульс щупают, и поднимают панику. Сразу, конечно, вызывают фельдшерицу поселковую или доктора от ракетчиков. Морока с Петей Канюковым! А ему, дурачку, как с гуся вода. Ходит, хихикает да про случай с вертолётом рассказывает, иногда по несколько раз одному и тому же человеку.

Обломки вертолёта до сих пор лежат рядом с деревенским погостом. Доктор с Василием Васильевичем, как проснулись, пошли искать Голубцова. Но сначала сделали крюк.

– Вот здесь и случилось, – Нечаев кивнул на куски дюралюминия, лопастей и остатки кабины. Двигатель, аппаратуру после катастрофы вывезли на полигон. Командира экипажа судили. Отбывал срок в колонии общего режима под Архангельском.

– Солдатика где похоронили, не знаешь, Василь Василич?

– Отправили на родину. В цинковом, как водится, гробу. За что пацану смерть безвременная?

– М-да. Матери-то каково?

– Матери… А отцу?

Постояв в молчании, они прошли до кладбища. Галин холмик среди прочих, наполовину занесенных песком, выделялся. Памятничек был покрыт свежей серебрянкой, блестел. Звёздочка на солнце светилась алыми лучами, как будто внутри лампочка. Невысокую деревянную оградку Василий Васильевич выкрасил ярко-синей краской. Песок постоянно выметал. Помимо обязательных в тундре ромашек, росли какие-то дивные, похожие на орхидеи, цветы, что поразило Геннадия. На севере, и такое.

– Специальный сорт из Голландии, – пояснил Нечаев. – Катюше приходит «Юный натуралист», ещё в прошлом году подписались. Так в одном из номеров про этот морозоустойчивый сорт было пропечатано и адрес фирмы. Ну, я написал. Не поверишь, через месяц семена прислали бесплатно. Просили сообщить, как прижились, как растут в наших условиях.

– Прямо диво дивное. Я тут, кроме ромашки, пушицы и морошки, никаких цветов не встречал.

– То-то, брат. Вся жизнь наша диво.

Замолчали. Гена, почувствовав, что Василий Васильевич едва сдерживается, тактично отвернулся. Обойдя вокруг оградки, засмотрелся на Галин портрет. «Удивительное у неё лицо. Симпатичное и в то же время какое-то необыкновенное. Глаза. Господи, так похожи на глаза моей, – вдруг поймал себя на мысли, что назвал ту, ленинградскую, своею. – Интересно, она смогла бы вот так, в ночь, в метель, на какую-то колику кишечную? Жизнью рискнуть. Это ведь героизм, по большому счёту? Ну, да. Конечно же, героизм. Вот лежит, молодая, красивая, горячо любимая. А кому какое дело? Вспомнят ли через десять, двадцать лет?» – доктор глубоко вздохнул и вздрогнул, потому что в этот самый момент Василий Васильевич положил на плечо ему руку.

– Гена, надо идти. А то Голубцова не поймаем.

– Да и хрен с ним, Вася. Я больше чем уверен, что не поймаем. Цепочка невезения там ещё, в стойбище началась. Пешком пойду. Может, так и надо?

– Тридцать километров, Гена. На машине как-то сподручнее, – и развернулся в сторону деревни.

Лейтенант всё не мог оторваться от Галиных глаз. Он выпрямил спину, поправил обмундирование, застегнулся. Потом приложил руку к козырьку, отдавая честь погибшей коллеге, и, молодцевато развернувшись, несколько метров прошагал строевым.

Оба не могли даже предположить, что из-за старого баркаса, лежавшего на боку метрах в пятидесяти, наблюдает Марина. Видела, и как муж смахнул слезу, и как доктор отдал честь. Ей даже показалось, что Галя оттуда, с фотокарточки, заметила её и улыбнулась, умоляя не сердиться на Васеньку, тем более что они теперь какие ж соперницы. И Марина уткнулась лицом в ладони, плечики её тоненькие задёргались, а в висках возникла, ставшая уже привычной после перенесенного менингита, пульсирующая боль. Всегда появляется, когда Марина плачет. Особенно, если плачет из-за Гали. Да она и плакала-то в основном только по этой причине. Так-то Марина женщина мужественная, выносливая. Василию повезло с ней. Катю приняла как родную и любит так же. Может, и больше. К Гале до сих пор ревнует. «Нет, не будет он меня любить, как любил её, да и сейчас, мёртвую, любит. Господи, а уж сама-то к нему присохла, до самой смерти не отсохнуть. Нигде такого второго мужика не найтить мне».

Голубцов, естественно, как сквозь землю провалился. Чтоб лишний раз не объясняться по поводу якобы отсутствующего транспорта. Бензина пожалел, сволочь! Вчера ещё Гена понял, куда клонит. Слишком уж картинно руками разводил, мол, что я могу. И дабы отстали, пообещал что-нибудь подыскать утром.

– Тьфу! Так и знал. Хитрая бестия, бригадир наш, – ругался Нечаев, виновато глядя на доктора. – Что теперь делать? Пошли Сару тормошить.

– Оставь, Васильевич. Наверняка уже замаскировалась между кочек. Когда им надо, и приветливые, и щедрые. А как до дела доходит, то от куропатки больше толку, чем от «лопат» ваших. Кстати, почему вы их «лопатами» дразните?

– Да потому, что у них физиономии, как лопаты.

– А серьёзно?

– Народность местная раньше лопарями обзывалась. Думаю, потому.

– Логично.

– Только, знаешь, лучше вслух так не говорить. Оскорбление всё равно что. Ненцы этого не заслужили. В сущности, отличные ребята. И Север наш без них не сможет выживать.

– Ну, ладно, – лейтенант взялся за сумку. – Пойду я, пока отлив.

– Я бы на лодке по морю отвёз, да шторм сегодня. С утра смотреть ходил. Опасно.

– Да ладно, не переживай. Дойду, что мне, молодому, содеется?

– Я тебя до речки провожу, там перенесу.

В молчании дошли до небольшой речушки, что сбегала из-за дюны в море говорливым потоком. Нечаев, как лейтенант ни противился, взвалил его на спину и перенёс на другой берег, сам вымок по пояс.

– Вот, а ты брыкался. Слушаться старших надо, товарищ доктор!

– Спасибо тебе, Василь Василич! За всё спасибо, не только за эту речку.

– Да за что ж меня-то благодарить? Это я тебе по гроб жизни обязан.

– Не скажи, родной, не скажи. Я после встречи с тобой, Галей, с девчонками твоими, Мариной по-другому мир видеть научился. Это, брат, дорогого стоит. Понимаешь?

Когда на горизонте показался маяк, убедившись, что не мираж, вяло промурлыкал: «Уря-а-а». От маяка к дому три километра. Он топал по песку семь с лишним часов и уже мало чего соображал. Плюс ко всему знобило, аж зубы стучали. По всей вероятности, с моря просквозило ещё вчера, вспотевшего. Начинался прилив. Пришлось подняться на дюны. Ноги увязали в песке. Принял вправо, забрёл на кочки. Думал, полегче, да куда там. Почва твёрже, но сплошь кочка на кочке.

Оглянувшись, присвистнул. Таким огромным показалось пройденное расстояние. Берег вдалеке терялся в лёгкой дымке, над которой постоянно то возникали, то таяли различные изображения. Городские районы с многоэтажками и шпилями башен или сверкающие на солнце ледники. Но по бокам все эти строения, горные вершины начинали струиться и таять. Миражи! Прелюбопытное явление! Часами любоваться можно, наслаждаясь причудами природной оптики. Сейчас товарищу старшему лейтенанту Савватиеву было не до созерцаний. Чувствовал, что находится на последнем издыхании. С горем пополам выбрался на бетонку, ведущую уже в родную часть. Показалось, что та прыгает из стороны в сторону, отчего зашатало, и он, боясь упасть, широко расставил ноги. Так и шёл. Словно после длительного плавания моряк.