Персона нон грата. Полная версия

Каждый человек желает знать, что его любят. Просто так любят. Ни за что.

«Француз» и крутоног

Борис Самойлович Крутоног – школьный трудовик. Он умел многое: работать молотком и напильником, отвёрткой и ножовкой по металлу, чинить моторы и электропроводку, сбирать авиамодели и картинги. А ещё он был выдающимся педагогом. Однажды на урок труда в 7 или 8 классе, что проходил в слесарной мастерской, пришла вездесущая Маряковлевна, директор школы. Она в целях внешнего контроля учебного процесса пробыла не более 15 минут лишь на теоретической части, которая почти импровизационно возникла только в связи с присутствием директора (те, кто не отличался особым пристрастием к железякам и рукастостью, пилили и ошкуривали драчёвым шерхеблем вечную металлическую болванку). По окончании теоретической части Маряковлевна (директор должен знать всё!) задала лишь один вопрос: «Вот тут Борис Самойлович говорил биметаллы. А что это такое, почему би, а не ди, например?». Впервые прозвучавший в этих стенах вопрос такой сложности повис в изумлённом молчании.

Ответа не знал и сам Борис Самойлович.

Ну, это пример, что называется, из ряда вон. А вообще Борис Самойлович – шутник и балагур. Так во время очередного своего довольно путаного объяснения темы, он, желая выпутаться, перевёл стрелки на меня: «А ты, француз, чего не пишешь?». В обстановке неявного, но регулярного госантисемитизма, это было вполне себе шуткой. Но я то вам ни какая-нибудь там Спиноза, чтобы эдакие шутки терпеть, возьми да и скажи: «Такой же, Борис Самойлович, француз, как и вы». Шутки шутками, но, как-то даже и нешуточно выкручивая ворот моей рубахи и придавая всё более ускорения, Борис Самойлович повлёк меня в директорский кабинет. Подозреваю, его мучил вопрос: так кто же из нас двоих француз? За отсутствием Маряковлевны, мы оказались в кабинете завуча – настоящего филолога и умницы. Что тут сделалось с крутоногим шутником и балагуром! Со стороны могло показаться, что человека неожиданно настиг эпилептичесий припадок. Его трясло и ломало от этой небывалой наглости ученика, которую он терпеть больше не намерен. Завуч, напротив, терпеливо (в её голосе слышались интонации любимых персонажей русской литературы) успокоила непонятого в своих лучших побуждениях педагога. Потом уже в разговоре с нанёсшей в школу очередной визит матушкой она поведала о тайне ранимой французской души трудовика, более всего озабоченного решением французского же вопроса.

Конечно же, прав был председатель Мао, однажды воскликнув: «Пусть расцветёт тысяча цветов!»

Спартаковцы нашего двора

Голливудский «Спартак» 1960 года с Кирком Дугласом шёл у нас почти десятилетие спустя. Его смотрели все: и хорошие мальчики, ударники и отличники; и завзятые троечники, и, конечно, двоечники и прогульщики, составляющие, как правило, уличную свиту дворовых «королей», уже имевших за плечами, по меньшей мере, собственные сроки по «малолетке». «Королям» ещё предстояло сыграть важную роль в событиях, от которых они поначалу предпочитали держаться подальше. Кто же станет обращать внимание, как мелюзга начальных классов с деревянными игрушечными (кусок рейки с поперечиной) мечами снуёт во дворах, оглашая улицы победными воплями и плачем из-за содранных в кровь пальцев и набитых шишек? Затем к этим потешным боям присоединились пацаны постарше, чья подростковая агрессия искала выхода. Отряды дворовых спартаковцев возглавляли, обычно, те самые прогульщики-двоечники двумя-тремя годами старше остальных. И здесь сражения уже были нешуточные, двор на двор: и оружие поувесистей, и синяки и ссадины ощутимей. Родители насторожились. Но было поздно.

Дремлющие в каждом отдельном мужчине, и большом и малом, инстинкты завоевателя со всей неизбежностью пробудились для осуществления единых коллективных действий. Всё чаще в междворовые разборки вовлекались «бойцы» с суровым опытом уличных баталий, и, наконец, во главе отрядов, объединивших в «полки» целые уже улицы (Космическая, Юности, Калараша), встали, в промежутках между «ходками», те самые «короли», чьи имена (кликухи) произносились во дворах со страхом и уважением.

Отдельного упоминания заслуживают «спартаковцы» с Бурейской (их называли бурейские или бурея) – улицы барачных старожилов в тесном кольце железобетонных монстров. Каждый микрорайоновский шкет знал, что к бурейским лучше не забредать – в них бушевала классовая ненависть обитателей трущоб к владельцам тёплых сортиров. Хорошо помню их уличные «полки», вооружённые уже не безобидными деревяшками, а длинными по 2—3 метра шестами, осуществляющие боевой манёвр под началом непререкаемых своих сюзеренов.

Были и «битвы», были и раненые, но был и дворовой кодекс: «до первой крови» и «лежачего не бьют». Сегодня, увы, эти уличные конвенции забыты, как забыты и другие, куда более важные принципы.

Ни я, ни мои друзья не стояли в первых рядах дворовых дружин. Но опыты уличных баталий не раз пригодились мне в моей не такой уж, увы, ровной и гладкой жизни. Надеюсь, больше не пригодятся.

Нам не дано предугадать…

В промежутке между начальной школой и, как тогда называли, неполным средним, я был закоренелый троечник. Мои родители (за что им отдельное спасибо) никогда не требовали отчёта по домашнему заданию. Это было очень кстати: сколько себя помню школьником, я никогда его не делал. Никогда не понимал, как решаются алгебраические задачи, чем тангенс отличается от котангенса, не говоря уже о монструозных секансе и косекансе. Я, например, до сих пор уверен, что валентность есть некое химическое соединение, специально созданное в застенках средневековой инквизиции для подноготных пыток.

Троечнику положено быть или олухом, или хулиганом. Я, по мнению педколлектива школы №71, скорее, был хулиганом. На моем счету были бесконечные урочные дискуссии за справедливость, заставляющие учителей забывать о педагогическом такте, самовольные оставления уроков, приводы к директору и т. п. Последней каплей в чаше с ядом оказалось огромное окно актового зала, разбитое мной на пике коллективного возмущения тех, кого не пустили на школьный вечер. То ли я пришел позже назначенного часа, то ли я оказался в окружении местных уркаганов?… Короче, нас не пустили, и мы пошли в обход с тыла, к пожарной лестнице. Но и она была предусмотрительно заблокирована. Вот тут-то и раздался клич: «Бей окна!» Кричали все обиженные, но орудием возмездия стал обломок кирпича, конечно же, случайно оказавшийся в моей руке. Огромная стеклина с нарастающим треском съехала по стене, а мы, что называется, рвали когти.

На следующее утро я вместе с родителями был любезно приглашен к директору. Какой-то юный пионэр таки успел выполнить свой долг перед Родиной: на директорском столе лежал кирпич – оружие пролетариата. Видимо, оно должно было стать последним гвоздём в крышку гроба моего неполного среднего. Директор школы, сухая старица, быстрая и стремительная, как зигзаг молнии, вынесла вердикт – в ПТУ. Мол, получит хорошую рабочую профессию, станет человеком. Может быть, так было бы и хорошо и правильно. Но моя матушка, видимо не смогла оценить по достоинству всей педагогической тонкости директорской мысли – в её глазах появились слёзы. В итоге было решено: оставить с испытательным сроком с переводом из «А» в «Б». Событие, которое было призвано лишь закалить во мне неистребимую девиантность, неожиданно круто (что я понял лишь годы спустя) изменило мою дальнейшую жизнь.

Всем лучшим в своей жизни я обязан людям (и, конечно, о чём в своё время писал М. Горький, книгам). Правда, не всем, а некоторым. Ну конечно, родители, сёстры, тётушки … – отдельная тема. Я имею в виду учителей и наставников. С некоторыми из них впоследствии меня связывали долгие годы дружбы. Первая (хронологически) в этом ряду – учитель литературы, к которой я и попал в результате замены отчисления переводом, и которая уже однажды защитила меня от праведного гнева трудовика.

Энергия протеста за справедливость на уроках литературы естественно и без натуги преобразовалась в интерес поговорить за литературу: что этим, к примеру, хотели сказать Печорин или Раскольников? А что имел в виду автор? Главное же, «что обо всём этом думаю я?».

За умение сформулировать и возможность выразить то, что «хотел сказать я» по гроб жизни буду благодарен своей, по гамбургскому счёту, первой учительнице – Анне Николаевне Масюкевич.

Из пункта «А» в пункт «Б»

С переводом из «А» в «Б», как я уже успел заметить, началась моя новая жизнь.

Говоря по совести, в 9 «Б» встретили меня не очень. Ира П., похожая на рыжую лису (острый любопытный нос и длинный каштановый «хвост» только усиливал сходство), с вполне себе грудью, сразу о чём-то меня спросила. По простоте нравов, принесённых из «А», я, не чуя подвоха, с готовностью отвечал. И тут же получил радостно припечатанную домашнюю заготовку: «Что с дурака возьмёшь, кроме анализа!» Ну и как после этого (привет Дейлу Карнеги) приобретать друзей?

Вот он мне сразу и не понравился: высокий и худой, с длинными, как бы отвязанными от туловища руками, да ещё с каким-то там мальчишеским чубчиком. Вечно среди девчонок. В общем, куда не кинь – «ботаник». «Ботаник» Серёжа. Он действительно жил среди «девчонок»: мать, Марта Фёдоровна, прямая и властная; старшая сестра, Люда, учителка-филологиня (тут без лишних слов всё ясно); Лена-двойняшка, училась тоже в «Б». Все её подружки были, естественно, и «подружками» брата. (Я помню, был и отец: высокий, с прямой спиной и спокойным лицом. Как-то слишком рано он умер). Одним словом, бабье царство. Вот и был он один – жёлтый сухой подсолнух с длинной кадыкастой шеей и машущими невпопад руками-листьями среди целого поля беленьких и кудрявых ромашек. Но, как известно «враги человеку – домашние его» (Матф.10:36)

Каждый, кто умеет шагать не в общем строю и не в ногу знает: человека делают не столько обстоятельства, сколько противодействие им. И чем обстоятельства неотвратимее, тем противодействие жёстче. Думаю, Сергей сам захотел сойти с уже начертанной любящей рукой колеи. Кажется, он поступил, как и ожидалось, в юридический, но бросил его и ушёл в ДОК учеником плотника. Оттуда, и совершенно сознательно, – в армию. Видимо тогда и начал он упрямо вычерчивать свою мужскую линию. Отслужив, вернулся уже опытным и бывалым в ДОК. Заочно – на истфак. А потом удивил всех: стал замполитом в одном из районных отделений милиции. Замполит-силовик (как, впрочем, и армейский его коллега) – номенклатура КПСС, своего рода, луч света в суровой череде милицейских будней. Ему было предписано повзводно и поротно доносить до страждущих и жаждущих рядового состава партийную догму. Должность по тем временам архиважная, по негласному убеждению немногословных строевиков была пятым колесом в телеге. Интеллигенту в шляпе трудно усвоить исчерпывающую универсальность трёхчлена «так точно-есть-никак нет!». Место его известно: сиди, лопух, и не рыпайся. А он рыпался. Да как! В кратчайшие сроки – лучший замполит. Его отдел – первый по наглядной агитации и мероприятиям к датам. Разработки размножаются по краю как образцы… Вот оно заветное поле для взлёта! Вот где бы и воспарить! А он, к неудовольствию начальства, жаждет засад и задержаний: вот вам «ботаник» и опер в одном флаконе! Не только жаждет, но и участвует как простой оперативник. И зачем ему грязь, кровь, да ещё и с риском для жизни? Но, закусив удила, остановиться трудно. Для оперативной работы требуется специальное образование. На стремительном взлёте партийной карьеры ст. лейтенант (а то и капитан) Кирилюк – курсант Высшей школы милиции. И уж затем (правда, не сразу: впереди «лихие» 90-е) – боевой генерал. Слово боевой следует понимать буквально, поэтому не заковычиваю и никак его не выделяю. Да, карьеру он сделал. Но не в кабинете. А там где грязь и кровь. И ещё немножко стреляют. Как и кем? писать не буду. Он и сейчас большой начальник3. Но это там, у них, он – начальник. А для меня, как и прежде – Серёжа. Мосластый и на вид неуклюжий. С плотницкой ухваткой и мальчишеским чубчиком (признаться, то, что осталось, чубчиком может быть названо лишь условно). Интеллигентствующий. Читающий на память бунинское «Одиночество»:

…Что ж! Камин затоплю, буду пить…Хорошо бы собаку купить.

Как я съел шляпу

В первой половине 60-х прошлого века самой популярной передачей на Центральном телевидении (других каналов тогда ещё просто не было) был КВН – клуб весёлых и находчивых. Официально участниками этой всесоюзной игры были студенты вузов – по общему признанию самые весёлые и самые находчивые. В игре более всего ценился юмор – дитя свободного ума. А без этой молекулы свободы – «с закрытыми глазами, с преклоненной головой и запертыми устами» – разрешённый «юмор» оказывался лишь жалкой пародией на самоё себя. Поэтому в кэвээне (при том, что недреманное око бдило днём и ночью) позволялось то, чего никому больше тогда позволено не было.

А уже во второй половине 60-х в КВН играли повсеместно, и только ленивый не попытался хотя бы разок, выйдя за рамки дозволенного, подразнить гусей. И наша школа не была исключением. Готовилась игра двух девятых – «А» и «Б». Конечно, никаких гусей никто дразнить не собирался. Ни наши классные руководители, ни старшая вожатая (их право на контроль даже не обсуждалось) этого бы просто не допустили, да и мы тогда в конце 60-х ещё не были тотально подвержены губительному влиянию вездесущего госдепа.

Подготовка шла полным ходом: выбиралось название команды, готовились вопросы сопернику, шли беспрерывные консультации на дому теми из наших, у кого братья или сёстры были студентами… Шёл строгий отбор участников команды. Я был отобран единогласно как любитель публичных дебатов на уроках. Каюсь, было дело: адвокатствовал за всех, кого «несправедливо» оценили или удалили с урока. Признаю, и сам не раз был удалён, когда по подоброй воле, а когда и по воле пославшего меня… Ведь такое, с позволения сказать, хобби, не нравилось никому из учителей, кроме нашей крутой филологини – Анушки. Она же, напротив, всячески поощряла мои девиации, мудро перенаправив мутный поток клокотавшей во мне энергии на дебаты с героями (а то и самими авторами) Достоевского или Толстого.

Но одно дело, получив слово, самому вступать в спор с убивцем Раскольниковым или миротворцем Каратаевым и, ораторствуя, от своего имени соглашаться или не соглашаться с ними. Другое – быть частью команды и, что самое противное, всё время оправдывать ожидания. В этом, как я интуитивно чувствовал тогда, и как осознал потом, и была главная ошибка единогласно избравших и пославших меня на сцену.

И вот в актовом зале школы при полном стечении учеников и учителей объявляется начало игры. Под аплодисменты зала на сцену выходят команды – «А» и «Б». Всё под копирку как в большой игре: звучат поздравления и приветствия, объявляется первый конкурс – «Домашнее задание»… Если бы в тот момент я оказался способен на простейшее умозаключение, то наверное бы подумал: «Ох, не стоило бы искать славы там, где тебя ждёт позор». Но думать надо было раньше. А сейчас ты на сцене, как голый, что по ошибке, открыв не ту дверь, оказался перед ждущей развлечений публикой, и кажется все глаза устремились только на тебя в ожидании: как будешь ты, умник, прикрывая публичную свою наготу, выкручиваться из ситуации.

Зацикленный на своём нервическом состоянии, я не заметил, как был объявлен очередной конкурс: ведущий называет тему, и члены команды по эстафете придумывают рассказ с продолжением. Мои одноклассники, Витя и Саша, заявляют о своей готовности. Напряжение чуть отпускает меня. Подходит их очередь, а они, о чём-то там ещё не договорившись, буквально вталкивают меня на середину сцены: типа, что ему стоит, пока мы тут совещаемся, потрепаться на отвлечённую тему пару минут как он делает это на многих уроках. И тут время, словно в немом стоп-кадре, останавливается: моё нервическое состояние сменяется чем-то, напоминающем апатический ступор. Словно со стороны наблюдаю некую странную театральную мизансцену: перестаю видеть многоголовую гидру зала… вижу себя в каком-то бумажном колпаке – атрибуте команды, своё бледное лицо и руки, с какой-то каталептической медленностью отрывающие от колпака клочки и так же медленно отправляющие их в рот… Эта процедура повторяется несколько раз, и во рту постепенно образуется слипшийся бумажный комок… Но вот «замедленная съёмка» будто завершена – я вновь вижу зал и слышу оглушительный смех, переходящий в какой-то истерический рёв. Смеялись ученики девятых-десятых и, даже, просочившихся пятых, смеялись учителя вместе с директрисой Марьяколевной и Анушкой, казалось, что даже стены этого, немало повидавшего зала, тряслись и подпрыгивали в унисон…

При желании можно было бы сказать, что я блестяще справился с ролью: ведь на самом деле, мало кто способен заставить сотрясаться от смеха целый зал! Но, независимо от результата, этот школьный кэвээн расставил важные акценты, и главный из них – не каждому дано играть в команде. Я ведь и на самом деле никогда не хотел оправдывать чьих-то ожиданий или соревноваться с кем-то публично. Рядом со мной всегда было много людей, но, закоренелый индивидуалист, я добивался успеха лишь там, где был возможен «театр одного актёра». Видимо поэтому уже как тридцать лет я в одиночестве «актёрствую» перед студенческой или любой другой аудиторией. Мне даже кажется, что со временем я начал понимать тот ужас и восторг укротителя, который он испытывает каждый раз, входя в клетку ко львам или тиграм.

Речь фюллера на 23 съезде КПСС

Мы, мой школьный друг Володя (тот самый – в вельветовой курточке – раскосый и черноголовый) и я, снова переступили скучные временные ограничения…

Тогда опять стемнело неожиданно быстро. В пятиэтажках, чьи дворы мы давно и успешно обживали, началось веерное «выключение» окон – никто не вправе лишать советских граждан их законного права на сон. Неумолимо как восход, заход и долгота дня приближалась минута гневного родительского вопрошания: «Сколько ещё можно терпеть эти ваши ночные гуляния?». И только неясное ощущение чего-то недоговорённого и неисполненного удерживало уже готовое сорваться с языка: «Ну, пока. До завтра»… Неожиданно для себя самого я, вытянувшись во все свои 165 см., объявил: «Речь фюллера на 23 съезде КПСС!»

В подражание киношному Адольфу, доводящему слушающих его до истерических конвульсий, я выкрикивал бессмысленный набор «немецких» слов, начиная и заканчивая каждый период речи, на вдохе и выдохе, услышанным в какой-то советской ленте «про дураков немцев» «зибен нау»… Гулкое застигнутое врасплох эхо испуганно металось в пустом пространстве двора между двумя железобетонными монолитами. Мой друг, исполняющий на дворовом английском битлов в очередь с воровским романсом, перемежал мои обращения к дойче зольдатен унд официрен взволнованными и восторженными восклицаниями!

Но не каждому дано так чувствовать красоту. В двух пятиэтажках, замыкающих двор, практически симметрично веерному «выключению», началось веерное «включение»… Мы, жаждущие признания, всё же не были готовы к встрече с разбуженным среди ночи простым русским человеком. С детства нас учили быть скромными. Поэтому мы, не дожидаясь заслуженных почестей, удалились скромно и с достоинством. Точнее, с достоинством, но поспешно.

Мог ли я тогда предугадать, как слово наше отзовётся? Мои дворовые опыты имели продолжение: вот уже как плюс-минус 30 лет я произношу с университетской кафедры речи перед студентами. Правда, они не приходят в такой бурный восторг как мой школьный друг тем поздним вечером. Но всё же слушают и даже приходят снова.

А всё-таки, хорошо бы узнать, что подумали тогда о моей первой публичной речи люди, живущие за теми «включёнными» окнами?

P.S. Кстати, сближение в названии той моей «речи» вождя немецких фашистов (фюллер, намеренно искажённое от фюррер) и высшего партийно-правительственного органа Советского Союза – Съезда КПСС – не заключало в себе никаких скрытых намёков на далеко идущие аналогии. Да и какие аналогии могли возникнуть в голове 17-летнего молодого человека образца 1971г.? Здесь, скорее, известная юношеская придурковатость и неудержимое, почти иррациональное, стремление «подразнить гусей».

О каких «гусях» речь? – может спросить любознательный, но наивный молодой читатель. Думаю, что ответ на такое весьма похвальное любопытство он без труда найдёт в каком-нибудь любого года издания словаре «Русские фразеологизмы и идиоматические выражения».

Смычка города и деревни, или

По правилам дворовой чести

Кто не знает, что такое «ехать на картошку», тот не жил в СССР (интересно, где же он тогда мог быть, когда мы все как один… в едином строю… и прочая?)

В 1971г. нас, 17-летних учащихся школы №71 (кто дружит с нумерологией и легко прозревает астральные миры, объясните эту мистическую игру цифр 1 – 7, 7 – 1), послали «на картошку» то ли в Гаровку, то ли в Розенгардовку. Ну, в общем, послали далеко… в помощь труженикам села. Это была такая всесоюзная игра: хочешь быть румяным и здоровым, собери картошку сам!

В том, что начало учебного года переносится почти на месяц, не было ничего дурного. Напротив, это нас даже радовало и сулило новые впечатления на свежем воздухе. На свежем воздухе – значит с пользой для здоровья. А это, как известно, главное!

Новые впечатления не заставили себя ждать. На второй день по прибытии, когда только ещё обживались отведённые «городским» корпуса, прибыли «деревенские» с проверкой нас на вшивость, а заодно на энурез и энкопрез. Проверяющими были два брата – два сельских качка. Тогда ещё, чуть ли не полвека тому, ни о каком боди билдинге и бодибилдерах речи быть не могло. Просто они были коренастыми, крепкими (как говорила моя матушка: больше в ширину, чем в длину), с рельефной мускулатурой. Поэтому, ничего и ни кого не боясь, они и пришли только вдвоём. Но нам было кого выставить против. Наш друг Коля Фоминцев (Фома) давно уже занимался поднятием и переноской тяжестей. К 10-му классу он, добрый и не самый скорый на язык, превратился в атлета, а поэтому, несмотря на массивные надбровные дуги и крупный барабулистый нос-шнобель, в красавца-мужчину. Вот этого-то красавца по общему молчаливому согласию мы и «выставили» против давно и слаженно работающих в паре деревенских бойцов.

Не будь Коли, не возьмусь судить об исходе этого визита дружбы: мы были как-то даже деморализованы плечистостью, рукастостью, а главное, уверенностью братанов… Не то Коля! Он принял бой. Один. Мы, воспряв духом, могли «замолотить» непрошенных гостей. Но стояли, понимая, что следом придёт «деревня» и тогда уже будет «зачистка» по полной. Надо признать, что и один против двух – тоже «не очень»… Но Коля был один против двух – и победил! Братья, не раз и не два сбитые с ног, знакомые с законами улицы, честно признали поражение. После этого, как водится, началось братание. Коля стоял бледный и у него дрожали руки…

Всё оставшееся время мы дружили с деревенскими уркаганами – так обозвал их на утренней «разборке» наш физик, начальник лагеря. Вроде бы героями, водившими дружбу с деревенскими уркаганами оказались все названные: доморощенный цицерон – Брейтман, парень с гитарой – Душкин, строгий юноша с крепкими кулаками – Фоминцев…

На деле же подлинным героем был только Коля.

P.S. Коля закончил мед и в турпоездке познакомился со словачкой. Почти 40 лет он живёт в Словакии (тогда ещё Чехословакии). Он подтвердил свой диплом, стал там хорошим врачом и даже возглавил хирургическое отделение больницы. Уже многие годы ни я, ни мои друзья, увы, ничего не знаем о судьбе нашего школьного друга.

Идеологическая диверсия

На рубеже 60-70-х прошлого, такого ещё недавнего и близкого, века само слово «джинсы» было неким знаком той далёкой заокеанской свободы, так тщательно у нас маскируемой под панцирем москвошвея. Причём, на необъятных просторах нашей родины первая часть москво- этого неологизма конца 30-х легко могла бы замениться на любую другую, например, самаро- или биробиджаншвея. А уж об иметь джинсы – большинство просто и не заморачивалось: ведь никому из нас не пришло бы в голову желание иметь в своём гардеробе королевскую мантию, подбитую мехом альпийского горностая. Джинсы, по тем временам, было нечто покруче.