Персона нон грата. Полная версия

Персона нон грата

Полная версия

Александр Семёнович Брейтман

© Александр Семёнович Брейтман, 2022

ISBN 978-5-0056-8198-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

*Перечень новых подглавок, вошедших в полную версию повести: Еврейское счастье (пролог); ч.1: Предательство?, Как я съел шляпу, Идеологическая диверсия, Вшивый домик; ч.2: Школьные радости и печали; ч.3: Дядя Изя; ч.4: Гений общения, Страсти по Балабанонову, Дзенское мышление; ч.5: Большая Эльза, Зачем маляру Фауст?, Привет из Сан-Донато, Дар Фи Тале, В поисках золотой середины, Читайте святых отцов, Неуставные взаимоотношения, Ун-ца-ца, Таможенный досмотр, Священная корова правопорядка, Тумнинский r-фактор.

Выражаю признательность своей жене, Анастасии Викторовне Брейтман, вдохновителю, первому слушателю и умному критику «Персоны»; своей молодой коллеге Марии Эдуардовне Кулян-Козионовой за дизайнерскую помощь в создании обложки для книги; моим первым читателям и слушателям за их терпение и, подчас, лестные для меня отзывы, а так же людям, ушедшим и ныне здравствующим, ставших по моему авторскому произволу персонажами повести.

Насте – жене, вдохновителю, первому слушателю и строгому критику моего скромного труда с благодарностью и любовью

Вместо предисловия

Я всегда был персоной нон грата. И в первую очередь для тех, для кого переживание административного восторга приобрело характер клинического недуга. Кто они, эти люди? Это хорошо понимал Ф. М. Достоевский. В своих «Дневниках» он писал о тех, кто, получив даже самую малую толику власти, вдруг ощутили ни с чем несравнимую сладость этой самой власти над другими, пусть даже над самыми малыми и сирыми. С младых моих ногтей они на каком-то органическом уровне распознавали во мне чужака. И не то, чтобы я претендовал отщипнуть хоть клочок от того, что отныне составляло для них вожделенную радость бытия; напротив, я, сколько себя помню, всегда бежал и сторонился власти в любой её форме и проявлении – чьей-то надо мной или моей над кем-то, не существующих порознь. Скорее всего, откровенно её не любя, я её не желал и никак не ценил. Не ценил то, что было для них «измлада и труд, и мука, и отрада». Такое не прощают! Судите сами: меня переводили как неисправимого из одного детского сада в другой и устраивали самосуд; меня изгоняли решением директора из пионерского лагеря; меня исключали, недоисключив, из школы по окончании восьмого класса; меня, выпускника пединститута, «изгонял» из деревенской школы, где меня успели полюбить мои пятиклассники, директор этой самой школы; запрет на работу учителем в хабаровских школах, при остром дефиците учителей, был наложен на меня в период «царствования» лично одним из начальников КрайОНО; меня за публично эмоциональную оценку руководствахотел хотел уволить из рабочих начальник строительного управления, (правда, уволить гегемона тогда было не так просто); не имея возможности уволить со службы в в/ч 02008, дважды отравлял меня на гауптвахту и придержал до «дембеля» присвоение очередного звания командир этой части; меня уволил директор профтехучилища с самой непрестижной должности воспитателя общежития, где я уже добился кое-какого успеха; я ушёл сам с поста завуча СПТУ, не дожидаясь пока меня отстранят от должности проверяющие, пережившие что-то близкое к аффекту, когда я отказался сотрудничать с ними против моих коллег-учителей; по окончании испытательного срока из соображений «неблагонадёжности» я был переводом уволен из Дальневосточного зонального учебно-методического кабинета, хотя мой месячный отчёт о проделанной работе был признан лучшим; меня уволила директриса Краевого института усовершенствования учителей, несмотря на протесты и делегации этих самых учителей; наконец, отмены моей кандидатской защиты требовал бывший директор музея атеизма, а тогда – инспектор ВАКа при министерстве образования и член Диссертационного совета при СГПУ им. Герцена. В своём университете, где работаю уже более тридцати лет, от заведования кафедрой отказался сам. С началом 90-х накал «изгнаний», казалось бы, сошёл на нет. Был моложе, думал – навсегда. А вот вступил, как сформулировали добрые чиновники, в возраст дожития, и опять сомневаюсь. Наверное, возрастное.

Да, я всегда был персоной нон грата. В этом есть правда, но не вся. За свою уже немалую жизнь я сумел найти друзей. Они всегда где-то рядом. Среди них есть даже однокашники (может, правильнее было бы – одногоршечники или одногоршковцы) по детскому саду. И по школьной парте (самые-самые), и по студенческой скамье и – дальше, дальше, дальше… Мой научный руководитель тех далёких 90-х, известный питерский профессор из «Русского музея» М. Ю. Герман, как-то, по случаю (может быть с долей присущей ему иронии), обронил в мой адрес: «гений общения». Я не стал с ним спорить. Правда я не стал спорить и тогда, когда, в некотором замешательстве, один знакомый режиссёр-документалист из Владивостока, вдруг, произнёс: «В тебе есть какое-то отрицательное обаяние». Что, согласитесь, тоже неплохо. А родители? А семья? А сёстры, племянники и внуки? А сын? А внучка, что одна перетянет любую чашу весов? Их, как видите, немало. И я их любил и люблю. И они мне отвечали и отвечают тем же. Для них я, всё-таки, персона грата.

Или я ошибаюсь?

Еврейское счастье (пролог)

С лёгкой руки Шолом-Алейхема словосочетание «еврейское счастье» вот уже более века гуляет по миру. В словах известного писателя и сочуствие, и горькая ирония: «еврейское счастье» – нечто вроде рокового невезения или даже беды, когда только неистребимое чувство юмора какого-нибудь Тевье-молочника или Менахема-Мендла способно уберечь от последней степени отчаяния. При этом совсем не обязательно быть евреем, чтобы таки иметь «еврейское счастье».

Мой троюродный дядя Борис, одессит и ещё на минуточку генеалог, многие годы собирал по веточкам и листочкам родословное древо семьи Брейтман. Завершил же сей славный труд (как и свой земной путь) он уже в Торонто, куда попал после массовой алии советских евреев, наконец то (к вящему ликованиюю «истинных русских патриотов»1), обретших к началу 90-х свою историческую родину. Согласно семейному преданию, основателем рода явился ближе к середине 19 века Берл, а основателями фамилии – его сыновья: Моше, Хаим и Шломо (Моисей, Ефим, Соломон). При этом, я не очень понимаю: а Берл (что по-немецки – медведь) был Брейтман или тогда у ашкеназских евреев ещё не было фамилий? И вообще: что означает эта фамилия? В немецком и английском brayt /в идишский варианте-breyt – широкий, яркий (см. Брайтон-бич – широкая яркая улица Нью-Йорка). Был ли Берл широк натурой или большой и сильный как медведь? – сегодня, увы спросить не у кого.

Как сложилась судьба Моше и Шломо – спросить тоже не у кого. Моего отца уже нет в живых, как нет на этом свете и, любившего при случае вспомнить как попал под аварию, моего двоюродного деда Изи (Израэла), отца упомянутого летописца дяди Бори. Кстати именно дед Изя, маленький одесский портной, сумел по окончании войны собрать в Одессе (спросите: чего ему это стоило?) разбросанных по эвакуациям четырёх своих сыновей. По мере умножения семейства город у Чёрного моря становился некой землёй обетованной всех широких и ярких Брейтманов России.

О своём же прадеде Хаиме я знаю, всё-таки, немного больше. Родился он где-то в конце 70-х годов позапрошлого 19-го века. В семейном альбоме есть старая чёрно-белая фотография маленького человека в костюме, галстуке и шляпе. Это снимок Хаима из Аргентины 1909 года (удивительно на него похож названный в его честь мой покойный дядька Ефим), куда он уехал на заработки и пробыл там три года. Тогда евреям, поражённых в правах жестоким самодеожавием, таки и разрешалось свободное пересечение государственной границы (как известно, при новых хозяевах долгие десятилетия граница была на замке). Он вернулся в свою Ободовку, что под Виницей, а в 1918 году во время очередного еврейского погрома был зарублен петлюровцами. На руках моей пробабки (её имени не знаю тоже) осталось семеро детей – два мальчика и пять девочек. Среди них – и моя бабка Сурка (Сара).

В 19 веке, как известно, браки между двоюродными братьями и сёстрами (кузенами и кузинами) были делом обычным. В дворянских семьях – из опасений мезальянса, а среди евреев – по религиозным предписаниям. Так, по законам Российской империи, где православие объявлялось государственной религией, брак между православым и иудейкой становился возможным лишь в случае, если последняя официально принимала православие. В еврейской же черте оседлости, впитавшей в себя память о двухтысячелетнем изгнании и гонениях, не было страшнее преступления, чем отступничество от веры отцов. Таким образом, самые привилегированные и самые бесправные подданные империи «уравнивались» в этом частном, даже интимном, перед лицом неумолимого закона и столь же неумолимой традиции. Так вот, мой прадед Герш, муж Сурки, будучи сыном Шломо, был её двоюродным братом, что нисколько им не помешало произвести на свет трёх сыновей – Фимку, Сёмку и Лёвку – не худших, я вам скажу, пробы и достоинства.

Сёмка — мой отец Семён Брейтман. Он Родился в 1926 году в селе Песчанка Виницкой области – местечке Ольгопольского уезда Подольской губернии. На то время евреи Песчанки составляли примерно 1/3 от общего населения примерно в 3000 человек. По данным на 2012 год евреи в Песчанке (Пiщанке) не проживают.

Старший брат отца, мой дядька Ефим, подвижный, весёлый, любящий дружеские застолья и закончивший войну в Берлине, в возрасте 79 лет умер в Израиле, где прожил последний год в семье своей младшей дочери, моей двоюродной сестры Любы. Младший, второй мой дядька, Лёва, порядочный и трудолюбивый, будучи ещё совсем молодым, упал с высокого воза с сеном прямо под копыта лошади. После ряда неудачных операций получил инвалидность. Сколько его помню (в школьные годы отец часто, почти каждые выходные, навещая мать, брал меня с собой: они жили «за мостом» в частном доме), он никогда не жаловался на свои болячки (а они давали о себе знать всё больше и больше) и, продолжая работать в совхозе, держал большое приусадебное хозяйство с огородом, курами и свиньями; поставил на ноги детей, моих двоюродных брата и сестру, Гену и Свету. Умер до срока, прожив всего 58 лет. Совсем недавно, встретившись с Геной, я узнал от него, что отец в молодости играл на мандолине. А я никогда даже не видел инструмента в их доме. Видимо, в трудах и заботах и послевоенной, да и всей последующей жизни было не до мандолины.

В середине 30-х годов Сара и Герш Брейтманы с сыновьями (старшему Ефиму было к тому времени 13—14 лет) приехали как переселенцы в созданную тогда Еврейскую автономную область, первоначально – Биробиджанский еврейский национальный район Дальневосточного края. Жили в посёлке Приамурском (иногда его называли Покровкой), что сразу за знаменитым железнодорожным мостом через Амур. (Трудные, подчас трагические, судьбы евреев-переселенцев не только из СССР, но и Канады, Австралии, Польши… требуют отдельного разговора2).

Дед, по словам отца, был еврейским учителем или меламедом. Ближе к вечеру по пятницам он, облачившись в талес, произносил пятничный кидуш, обязательную молитву, с которой начинался шаббат – один из важнеших еврейских праздников для всех верующих и неверующих. В этот вечер вся семья, включая детей, вымытых и переодетых в чистое, собиралась за накрытым столом. По правую руку от главы семейства, как правило, садили приглашённого к семейному столу – одного из тех, у кого в силу тех или иных причин такой возможности не было. Накормить голодного и одинокого в шаббат для еврея – большая мицва (в обиходе – всякое доброе, богоугодное, дело, похвальный поступок). За несколько минут до захода солнца мама зажигала субботние свечи.

Но, увы, даже в семьях, соблюдающих традиции Торы и почитающих субботу, не всё благо… Мой дед оставил жену и сыновей. Почему он поступил так? Я не мог задать такого вопроса отцу, а сам он никогда об этом разговора не заводил. От мамы же я узнал, что случилось это примерно за год за два до начала войны.

Пытаясь выяснить хоть какие-то подробности восьмидесятилетней давности, я позвонил в Биробиджан к старшей дочери моего дядьки, моей двоюродной сестре Полине. Я хотел лишь уточнить год призыва в армию её отца, но узнал от неё то, о чём раньше даже никогда не слышал. Например, то, что дядька мой, призванный накануне войны в армию, таки и дошагал пехотой до Берлина, и, может быть, его выцарапанная штыком роспись где-нибудь и сохранилась на стенах разрушенного Рейхстага. Я краем уха слышал, что его военная служба каким-то образом продолжилась в Ташкенте, но уже в какой-то военной (?) типографии. В 1947 году у них с Броней, его женой, родилась Полина, а в 1948 они пережили печально знаменитое Ташкентское землетрясение. Но вот, что для меня оказалось полной неожиданностью, так это то, что покинув Ташкент, они оказались (!?) где-то под Киевом: Ефим как опытный типографщик получил то ли назначение, то ли приглашение и хорошую должность. А кругом, по воспоминаниям Полины, были сады, сады, цвели сливовые деревья… и певучий украинский говор, и родители были молоды, и отец играл то на мандолине, то на балалайке, и пел… Это было самое счастливое время в их жизни. Но в год смерти тирана они были уже в Хабаровске. Прошло ещё немало лет, прежде чем дядя Фима получил приглашение на работу в газете «Биробиджанер штерн» – «Биробиджанская звезда» на языке идиш. Знание языка ашкеназских евреев и опыт печатника положили конец их многолетнему существованию в старом деревянном бараке. (Когда-то, в середине прошлого века, принявшие благодарных жильцов, в том числе, из переселенцев, новенькие деревянные бараки давно превратились в трущобы Хабаровска. Они и сегодня, обветшалые и полуразрушенные, являются главным «украшением» бывшей Гаражной, ныне – Проспекта 60-летия Октября). С переездом в Биробиджан семья, наконец, обрела долгожданные коммунальные удобства.

Так вот: накануне войны Ефима призвают на службу, а бабка, забрав младшего Лёву, возвращается на Украину. Оставшись один, отец какое-то время жил у людей и начал работать на железной дороге. К тому времени ему исполнилось 13 лет. Эта тема, куда более болезненная, никогда и ни под каким видом в нашей семье не обсуждалась. По прошествии некоторого (видимо, недолгого) времени баба Сара с Лёвой вернулась, и они вновь были вместе. С началом войны с пятнадцатилетним Семёном и девятилетним Лёвой баба Сара едет на Сахалин: то ли на добыче, то ли на переработке рыбы требовалась повариха, и там можно было пережить с двумя подросшими сыновьями трудные времена. Но сахалинские годы запомнились отцу не только рыбным изобилием. Так отец на всю жизнь запомнил, как однажды, находясь на берегу моря, они вдруг потеряли маленького Лёню. Его, тонущего и унесённого волной в открытое море, случайно сетью выловили рыбаки. Какой-то прямо евангельский сюжет с обращением Исуса из Назарета к двум рыбакам – Петру (Симону) и Андрею: были ловцами рыб, а станете ловцами человеков. Вот и выловили сахалинские Петры и Андреи из пучины морской и возвратили Саре любимое её дитя.

В 1944 году отцу исполняется 18 лет и его призывают на службу. К тому времени уже произошёл коренной перелом в войне, немцы отступали по всем фронтам, но на дальневосточной границе – на оккупированной территории Китая – была сосредоточена образцовая трёхсоттысячная Квантунская армия Японии, азиатского союзника Германии по военному блоку. Пройдя краткосрочные курсы стрелков-радистов, отец в составе танкового экипажа участвовал в освобождении Маньчжурии. Он вспоминал, как, заняв какую-то деревушку и развернув полевую кухню, они кормили солдатской кашей испуганных крестьян. Сам деревенский, да и выросший не в хоромах, он поразился тогда нищете, в которой жили эти люди. Там же, в Маньчжурии, отец был ранен в ногу и попал в госпиталь. Не знаю причин, но в часть после ранения он вернулся с большим дефицитом массы тела. Его вес тогда, по собственному определению, бараний, был всего 47 кг.

По завершении японской кампании отец, отслужив ещё несколько лет (до 1950 или 1951 гг.) в частях связи, был в звании ефрейтора демобилизован. За годы службы военнослужащий Семён Брейтман окреп и приобрёл хорошую физическую форму: на гражданку он прибыл худощавым и стройным. 7 ноября 1951 года в день рождения моей мамы и очередной годовщины Октябрьской революции Семён Григорьевич Брейтман сочетался законным браком с Розой Григорьевной Харитон. С этого дня начался отсчёт существования ещё одной советской семьи.

Моя мама, Роза Харитон, родилась в Умани, небольшом городке (местечке) Черкасской области, месте традиционного компактного проживания еврейского населения. По данным на 1926 год – год рождения мамы – на сто, примерно, тысяч населения приходилось в среднем 50% евреев; украинцев, соответственно, – 43%, русских – около 5%. (На 1959 год евреев там оставалось всего 5%, русских – 16%, украинцев – почти 77%. Сколько евреев проживает в Умани сегодня – одному Богу известно).

Роза была младшей из четырех дочерей Григория (Герша) Харитона и Фримы Скульской. Незамужние Мася (Мария) и Дося (Дора), модницы и красавицы (о чём красноречиво свидетельствуют старые фото), умерли молодыми. В их столь раннем уходе много неясного. Обе работали в уманьских партийных органах. Мама (тогда ей было лет 10 – 11) вспоминала, что просыпалась ночью и слышала, как сёстры, плача, рассказывали об арестах хороших людей, и мудрая их мать тихо плакала вместе с ними. Вскоре, по возвращении с южного курорта, посланная туда от работы для поправки здоровья, Мася скоропостижно скончалась. Через год та же история повторилась и с Досей. И те же врачи поставили тот же диагноз – тиф. Произошло всё это в печально знаменитые 1936 и 1937 гг. Куда исчезали и почему внезапно умирали молодые и здоровые люди в те годы сегодня, увы, очень хорошо известно. Во многом знании много печали… Кто не повторял этих горьких слов, которым уже без малого 3000 лет!

Так третья сестра Аня (впоследствии любимая нами тётяня) стала для нашей мамы во всём старшей на все последующие годы. Красивая, как и все сёстры, она была смешлива и больше всего любила распевные украинские песни. Эту любовь она сохранила до конца жизни. До сих пор помню её песенно-украинскую мову с русско-идишскими фонетическими вкраплениями:

Чорноморэц, мамцю, чорноморэцВывел мэнэ босую на морозэц,Вывэл мэнэ босую тай пытае:Чи е мороз, дивчина, чи нэ мае?..

Потом уже жизнь научила её быть и рациональной и прогматичной; такой же она воспитала и Яну, единственную свою дочь и нашу с Галей двоюродную сестру.

К началу войны у Ани оставался незавершённым год на филфаке киевского университета. (Родня и друзья подшучивали, что старшая Харитон учится в университете на доходы от пивной пены: Герш Харитон в последние довоенные годы был завпивной и имел с этого небольшой доход. Он не скопил себе никакого состояния и умер в эвакуации от болезни желудка, вызванной недоеданием). Наша тётяня была профи в лучшем значении этого слова. Я и сейчас готов прибегнуть к её запоминалкам, если понадобится просветить не ведающих русской грамматики теперешних компьютерных гениев по поводу звонких и глухих согласных:

м ы же не забывали друга (звонкие)

стёпка фец хочешь щец (глухие)

У молодой и весёлой студентки киевского университета был жених Дудик (Додик, Давид) – парень, как тогда говорили, из хорошей еврейской семьи. Парень из хорошей еврейской семьи, как и его младший брат Моня (что смеясь спрашивал у полыхающей смущением пятнадцатилетней Розы: дождётся ли она его?), погибли на фронте в первые дни войны. Потом уже в эвакуации под Ташкентом Аня выйдет замуж за бухарского еврея Романа (Рашеля), будущего отца Яны.

Мама же к началу войны закончила седьмой класс. Была отличницей, старостой и помнила наизусть список всего класса. До глубокой старости (она прожила 88 лет) писала без единой ошибки убористым биссерным почерком и декламировала на «бис» горьковскую «Пенсню о буревестнике». В те годы семилетка – неполное среднее – было вполне себе образованием, что и оказалось весьма кстати всего лишь несколько месяцев спустя.

«22 июня, ровно в 4 часа, Киев бомбили, нам объявили, что началась война» – поётся в известной песне Ежи Петербуржского. А от Киева до Умани всего 200 км. Надо было срочно эвакуироваться. Ещё ничего не было известно о тотальных зачистках еврейского населения на оккупированных территориях. Официальные органы и пресса хранили молчание – ведь СССР и фашистская Германия на начало войны, по сути, были союзниками. Но вэй из мир! что хорошего мог ожидать еврей от этих шлэйгэрс?

Считанные дни на сборы… И вот с узлами, где самое необходимое (что-то из мебели и другое добро оставили «до лучших времён» под присмотром соседей-поляков: состоятельный пан Станислав, захаживал в другой раз к Гершу, с которым дружил уже многие годы, и, щедро одаривая сестёр конфетами, всегда с большим уважением относился к пани Фриме, что угощала его щучьей головой той самой, собственноручно приготовленной, рыбы-фиш), они грузятся в эвакоэшелон. Мама на всю жизнь запомнила эту дорогу в эвакуацию. Запомнила, что в ужасе бежали как можно дальше от эшелона, становившимся лёгкой мишенью при авианалётах; как прибыли со своими узлами в станицу Маныч, а ночью местный председатель совхоза скрыто отправил их на подводе дальше, тихо пояснив, что слышал, как немцы поступают с евреями… Спасибо добрым людям, что помогли выжить Гершу Харитону с семьёй на этом пути, спасибо, что я, сын младшей из его дочерей, Розы, могу сегодня без различения национальностей произнести слова благодарности этим незнакомым и давно умершим людям – русским, украинцам, полякам, конечно, узбекам… Именно в Узбекистане и прошли пять лет эвакуации.

Семья Харитон среди прочих других оказалась в Беговате (Бекабаде) – маленьком, с чуть более чем тридцатитысячным населением, городке в 115 километрах от Ташкента. Не могу сказать (и уже не у кого спросить), на какой общественно-полезной работе были заняты дед с бабой. Аня же преподавала в школах Беговата, иногда – Ташкента, обязательные на всей территории СССР русский язык и литературу, а Роза как несовершеннолетняя без какой-либо квалификации была определена в разнорабочие на строительстве Фархадской ГЭС. Вот тут-то её семилетка (сразу хочу умерить пыл взахлёб повествующих о преимуществах всего советского, в том числе, школы: по первому своему образованию и по начальной работе я – школьный учитель, и знаю отнюдь не понаслышке и о достоинствах, и о недостатках этого самого образования, и школьного и вузовского. А то, что из числа выпускников и средних и высших советских школ хватало непроходимых невежд, никаких специалистов и откровенных дураков вам скажет любой мало-мальски уважающий себя представитель всё той же советской интеллигенции), и хорошая память, и умение перемножать в уме двузначные числа, и письмо без ошибок… сыграли свою роль – её, пятнадцатилетнюю то ли девочку, то ли девушку, переводом из разнорабочих поставили учётчицей и назначили паёк служащего, что значительно превышал паёк неквалифицированного большинства строительей Фархадской ГЭС. Мама вспоминала, как отец грустно шутил о своём еврейском счастье, когда младшенькая, и отличница и умница, кормит своих постаревших (тогда совсем ещё и не старых) родителей. Как я уже упомянул, мой дед умер от обострившейся в эвакуации болезни желудка: отделяя от своего скудного рациона часть, он старался как мог уберечь от недоедания дочерей и свою тохтер, так, любя, доченька, он иногда называл Фримэню (уменьш. от Фрима) – свою жену и мою бабку.

Закончилась война. Вчетвером, уже без деда, но с будущим отцом Яны – Рашелем – они вернулись в Умань. Семья Станислава в годы оккупации выжила, более того, сохранила оставленные Харитонами вещи и даже извинилась (это по поводу повального польского антисемитизма) за невесть куда задевавшийся ковёр. Да что там ковёр, когда кругом послевоенная разруха и безработица, а в оставленном почти пять лет назад доме живут незнакомые тебе люди? Как жить, если муж похоронен на чужбине, если потерян дом, если средств к существованию нет?.. И тут – письмо от Яши, Яшуни, – бабушкиного старшего брата, Якова Моисеевича Скульского, моего двоюродного деда. В годы войны он с семьёй оказался в Хабаровске и теперь звал к себе. Других предложений не было, авторитет брата не подвергался сомнению, и она решила: «Если Яшуня зовёт, надо ехать». Тогда Хабаровск нуждался в специалистах, в том числе, учителях. Учителями были Аня (университет она «добила» заочно) и Рашель. В составе одной семьи школа получала сразу двух специалистов по главным тогда школьным дисциплинам – литературе и математике. Это была редкая удача, и они сразу получили маленькую без удобств квартирку в учительском доме, в которой все и жили: Аня с Рашелем и Яной, что родилась в 1946 году, моя бабка и моя мама, которой к тому времени было уже 20 лет. Заочно окончив Биробиджанское педучилище, она начала работать учителем начальных классов.