Персона нон грата. Полная версия

В повседневности трудовых будней отец, уходя на работу, поручал сестре кормить свинью. Свинья неизменно приветствовала свою кормилицу мощным арпеджио. Сестра твёрдо знала, что её, слободскую девчонку, обстоятельство это отнюдь не украшает и всячески старалась скрыть от живущих на соседних улицах одноклассников сам факт столь трогательной привязанности. Свинья же на этот счёт держалась других мыслей. Как-то, привычно откинув запор, Галя в очередной раз появилась в сарае с ведром густо замешанных отрубей. Давно мечтавшую о свободе свинью, глядящую сквозь узкие, с красными радужками и белёсыми ресницами, щелочки на свою маленькую хозяйку, неожиданно осенило: «Сейчас или никогда!» И вот, забыв всё сделанное для неё добро, вместо привычной трапезы, она, сметая всё что ни есть с пути своего, неудержимо устремилась к зияющему проёму двери…

Яркий день и напоенный весенней свежестью воздух не на шутку растревожили и без того некрепкую на голову хавронью. Быстрые ноги неудержимо понесли грузное тело к оврагу с его стремительными водами. Боясь упустить из виду свою подопечную, Галя, уже исчезая в облаке поднятой свиньёй пыли, только и успела крикнуть: «Яна, свинья сбежала!» Вместе с Яной, вслед за возглавившей гонку преследования Галей, бросились и видавшие виды дворовые пацаны. Достигнув береговой линии оврага, животное резко свернуло – впереди разворачивалась широкая перспектива улицы Большой. Видимо там она и намеревалась вкусить этой неведомой (слаще ведра круто замешанных отрубей) свободы. Но вдохнув полной грудью отравленного свободой воздуха Большой, ушлое животное утратило бдительность и оказалось в железном кольце погони… Свободолюбивая свинья была благополучно водворена на место своего постоянного проживания.

Происшедшее ли произвело своё скрытое действие, соседский ли хряк не на шутку постарался, но по прошествии четырёх месяцев хавронья опоросилась. Отец, зная теперь её легкомысленный нрав, ночевал в сарае и принял поросят в собственные руки. Их оказалось пятнадцать (!) Последний, то ли ему не хватило мамкиной титьки, то ли недополучил чего другого, рос плохо и к трём месяцам ни росту, ни весу не набрал. Выдавала его только не в меру отросшая щетина. Дядя Тима, вооружившись позаимствованными у тёти Фимы портновскими ножницами, в отсутствии отца ловко остриг замухрышку и затем удачно его кому-то продал, выдав за месячного. Всё в итоге и завершилось к всеобщему благу. Вот ведь свинья, а тоже творение божие…

Воспитание чувств

В первый раз я влюбился в старшей группе детского сада. Девочку звали Оля. Светловолосая, стриженная (тогда ещё девочки по преимуществу были с косами), с чёлочкой. Мы с ней в силу моей стеснительности и общались то не очень. Но, видимо, женская интуиция что-то ей подсказывала. Однажды, ловя взгляды моего молчаливого обожания, она подошла ко мне совсем близко: «А мы завтра уезжаем». В смятении чувств я не нашёл лучшего ответа: «Ну и что».

Потом уже в первом классе я был влюблён в девочку из танцевального кружка. Думаю, что и ходил то я туда лишь ради неё. Помню, с каким сладким и томительным чувством я, переиначивая слова знаменитого хита Иосифа Кобзона, про себя бесконечно повторял: «А у нас в танцевальном есть девчонка одна…». Увы, все слова и признания так и остались не произнесёнными. До сих пор помню тот её адрес: Зелёная,2, да танцевальную фигуру, что успел разучить: обертас с подыграсом (а может, чем чёрт не шутит, и подыграс с обертасом).

Повзрослев и, возможно, поумнев, я понял, что причиной несчастной любви и прочих страданий чаще всего оказывается малодушная трусость мужчин.

Детские любови – главные воспитатели наших чувств. Они подобны эпидемиям. Так к концу первого класса нас накрыла любовь к красивой (и что-то там ещё) однокласснице Гале Мелеховой. Мы – мальчики 1-го «А» или «Б» – даже составили по моей инициативе какое-то коллективное признание в любви, упомянув и других девочек класса. В виду же имели только её.

Но, как известно, в таких делах коллективные действия ни к чему хорошему не приводят. В самый разгар любовных страстей путём взаимной переписки некая группа будущих радетелей за светлое будущее, заикаясь и предвкушая, вдруг сообщила, что меня любит… Было названо имя никем не замечаемой девочки, с рыжеватыми косичками и близорукими под толстыми оптическими стёклами в круглой оправе глазами. Кажется, её звали Валя. Самая тихая и безропотная среди других. Но как снизойти до какой-то Золушки, если рядом принцесса?… Годы спустя я с досадой не раз вспоминал, как приблизившись к ней под взглядами маленьких доносителей и глядя в её доверчивые глаза, несколько раз толкнул её – знай, мол, своё место.

И маленький человек может совершать большие подлости.

Уже будучи взрослым мне выпал редкий (почти чудо!) случай как-то исправить происшедшее много лет назад. В какой-то аптечной очереди вдруг голос: «Вы учились в такой-то школе?» Те же рыжеватые, но уже с проседью, волосы, те же (или почти те же) очки. Правда, глаза уже не беспомощные. И на ногах стоит крепко. Жизнь научила. Я как-то бестолково и смутно пытался сказать, что до сих пор помню и сожалею… Не знаю, поняла ли она мою странную речь. Но всё же счёт, который я сам себе предъявляю, после той встречи стал короче на один пункт.

Скажи, кто твой друг?

В начале 60-х началось великое переселение народов: из ветхого барачно-коммунального жилья простой советский человек массово переселялся (спасибо Никите Хрущёву) в железобетонные коробки с индивидуальным тёплым сортиром, с ним же совмещённой девственно-белой ванной и прочим сантехническим раем. Мои родители с радостью и некоторым даже испугом от свалившегося счастья покинули двухэтажный барак-сарай, живописно расположившийся близ оврага, где летом слободские стоки вольно и плавно несли полные воды свои, а зимой местные пацаны гоняли пустую жестяную банку. И мы с сестрой с некоторой, как выяснилось позже, ностальгической, грустью (ещё долгие годы мне являлись во снах образы моего барачного детства) готовились к встрече с чем-то новым и неизведанным.

Новое и неизведанное оказалось совсем рядом, за дверями 11-й школы Первого микрорайона, куда я пришёл уже видавшим виды второклассником. Но откуда же мне, ещё неискушённому в сложной социальной иерархии моей новой жизни, было знать, что старший брат клетчато-пиджачного мальчика, к которому я по неведению не проявил должной почтительности, уже отсидел, вышел и опять сел, что автоматически делало этого клетчатого Женю лицом неприкосновенным. Помнится, кто-то меня всё же предупредил: «После уроков будут ждать». Будут ли при этом бить? – я спросить постеснялся. По окончании уроков я долго стоял в фойе школы, не решаясь выйти. Во дворе меня ждали мои новые товарищи. Бить, нужно отдать должное, не били. Но толкали. И я то ли искал пятый угол, то ли был третьим лишним. Конечно «врагами» были все, но, как мне тогда казалось, особенно усердствовал черноголовый пацан с раскосыми азиатскими глазами. Может быть, он и не усердствовал больше других, а всему виной эти раскосые глаза и его какая-то синяя с чем-то там вельветовая курточка?

Так продолжалось несколько дней, пока родители не обнаружили на моей одежде следы этих ежевечерних внеклассных мероприятий. И вот к началу 1-го урока весь класс построен для проведения следственного эксперимента. Рядом с учителем стоит моя матушка. Мне, с учётом воспитательного момента и в лучших традициях советского коллективизма, предложено (скорее, предписано) указать обидчиков, что, конечно же, никак не соответствовало понятиям дворовой чести. Поэтому я молчал, как коммунист на допросе. Но в первом ряду стоял тот раскосо-черноголовый в курточке – и это решило исход дела. Я указал на него. Вовка Душкин оказался крайним. Через несколько дней я привёл его в наш дом. Он был моим лучшим другом все оставшиеся школьные годы. Таковым, надеюсь, остаётся и сейчас.

Прав был Создатель: ищи друзей своих среди врагов своих!

Предательство?

Итак в 1962 году мы переехали на новую квартиру в первом хабаровском микрорайоне («микрашке»). Как и все новые районы он возник на городской окраине. Западная его сторона выходила на Дунайскую (ныне – Проспект 60-летия октября). Вдоль Дунайской – железная дорога, за ней – посёлок Хасан. Там же за дорогой – кинотеатр «Юбилейный». Собираясь на фильм, мы обычно шли туда толпой, а в тот раз почему-то я пришёл один. Меня, как и положено, встретили хасановские. Их было человек семь или восемь.

– Дай ему, дай!.. подзуживали они упирающегося пацана. Тот, повинуясь злой их воле, замахнулся ногой. Я, как-то извернувшись, скорее, случайно, отбил удар. Потеряв равновесие, мой противник повалился на спину. После этого хасановские уркаганы претензий ко мне больше не имели.

А первого сентября в наш класс привели новичка – Володю З. В нём я узнал того самого пацана. Он жил на посёлке и пришёл доучиваться в нашу городскую школу. Мы долго учились вместе: раньше – в школе, затем – на филфаке местного пединститута. Он был беспокойный, суетный, быстро и много говорящий, вечный, пионерский, затем уже – и комсомольский, активист. Закончив институт годом раньше меня, он получил распределение в Болонь, что в 65 километрах к юго-западу от Амурска. Я даже приезжал туда на его свадьбу с выпускницей того же педа, «брошенную» на ниву народного просвещения двумя или тремя годами позже. По возвращении в Хабаровск мы несколько раз встречались. Я даже бывал в их доме. Родились дети: девочка и мальчик. Но что-то не задалось в их совместной жизни. Семья распалась и В. жил один. Стороной слышал, что выпивает. По прошествии лет от общего с знакомого узнал, что он, не дойдя до дому после очередной попойки, замёрз насмерть. Вот такая предыстория моего собачьего рассказа.

Примерно классе в пятом-шестом В. неожиданно принёс мне щенка, помесь лайки и овчарки. Ему было меньше месяца. Чёрно-серый, беспомощный, скулящий – и я решил его взять. Уж не помню, как удалось уговорить отца, но с того времени Бинго (я тогда взахлёб читал «Рассказы о животных» Сентона Томпсона) стал, по меньшей мере для меня, на несколько лет пятым членом семьи на наших общих 36 метрах двухкомнатной хрущёвки со слабой звукоизоляцией, проходными комнатами и совмещённым санузлом.

Отскуля своё, наделав должное колличество луж и изгрызя нужное колличество обуви, Бинго вырос. Для сна ему был отведён угол в коридоре. Я кормил его три раза в день. Водил гулять. Возил в ветпункт на прививки. Вычёсывал шерсть. Под присмотром других, опытных, собачников учил ходить рядом, выполнять команды… В общем, старался быть для него хорошим хозяином. Как мог. И он, как мог, старался служить мне. Почуяв только, как, возвращаясь из школы, я поднимаюсь по лестнице, радостно лаял. А стоило мне лишь приоткрыть дверь, начинал вилять не только хвостом, но и всей нижней частью своего собачьего тела. Суетился. Встав на задние лапы, подпрыгивал, стараясь облизать лицо. Когда же отец ругал меня за очередную провинность, рычал на него и показывал зубы.

Постигая всю эту нехитрую собачью премудрость, он незаметно преватился в большую собаку. И хотя обувь он уже не грыз и луж не оставлял, проблем меньше не стало. Их стало больше. Он пугал соседей, когда, рвясь с короткого поводка на улицу, стремительно преодолевал этажи с пятого по первый. Встречая и провожая гостей или соседей, заглянувших по случаю, мы уводили его из коридора, который он охранял как свою законную жилплощадь. Иногда, оставаясь один, просто лаял. Соседи жаловались…

Отец всё чаще заводил разговор о том, что большой собаке в маленькой квартире – не место, и что нужно что-то делать. И не то, чтобы он не любил собак. Скорее, наоборот. Но в силу своих деревенских корней, знал, что место собаки – во дворе, а не в квартире, и жить ей – в будке, а не в коридоре. После очередного напоминания, почти ультиматума, я поздним вечером вместе с с собакой приехал к тётке. Они с дочерью, моей двоюродной сестрой, жили в онокомнатной малометражке в районе ж/д вокзала. Уже стемнело. Нас пустили на ночлег. На одну ночь. С уговором, что рано утом я уеду домой и успокою родителей: в конце 60-х не то, чтобы мобильная связь, обыкновенный телефон в квартире было встретить крайне сложно.

В конце концов я согласился отдать Бинго в хорошие руки. На грузовике (отец – в кабине рядом с шофёром, я с Бинго – в кузове) мы едем куда-то загород. Там живут знакомые отца. Семейная пара. У них – дочь примерно моего возраста. Подъезжаем. Большой деревянный дом, двор, хозяйство, прочие атрибуты, как тогда называли, частного сектора. Спрыгиваем на землю.

– Ему здесь будет лучше, – в десятый раз повторяет отец.

Я передаю поводок и забираюсь в кузов. Какое-то время пёс недоумённо смотрит на отъезжающий грузовик. Затем округу оглашает истошный визг вперемешку с лаем. Пёс отчаянно рвётся из рук нового хозяина.

– Отпусти, отпусти его, – почти в истерике кричит девочка…

Я стучу по кабине. Машина останавливается. Успеваю открыть задний борт – и пёс с болтающимся на шее поводком запрыгивает в кузов. Увы, счастливое возвращение Бинго было недолгим. Второй раз отец отвёз его сам.

Он снился мне ещё примерно два года.

С того времени прошло уже более полувека, а я всё помню, как он бежал за машиной, как прыгал вокруг, как лизал руки и лицо. Помню его преданные глаза… И до сих пор не могу решить: действительно ли ему там лучше или я, всё-таки, его предал?

А ваш Саша утонул…

Затон – примерно там, где заканчивается Уссури перед впадением в Амур – главное место нашего летнего отдыха на протяжении многих лет. Перейдя трамвайную линию, Краснореченское шоссе, огибая какие-то заборы и немногочисленные строения, мы оказывались на территории рэбфлота (о смысле этого аббревиатурного сокращения – Ремонтно-эксплуатационная база флота – мы никогда, как и многие другие, не задумывались). Такой путь в составе дворовой команды я проделывал бесчисленное множество раз, пока волею судеб (к тому времени уже был окончен институт) мы не поменяли место жительства.

Один из таких походов в Затон запомнился на всю жизнь. Лето. Жара. Близнецы братья Горшенины, Сашка Сафронов по кличке Орангутан, Сашка Максимов (Максим), совершивший первую ходку ещё по малолетке, в последствии – профессиональный квартирный вор, так и сгинувший где-то в непроглядной лагерной тьме, кто-то ещё из мальчишек нашего двора и я. Мы до цыплячего озноба плескались в воде, грелись до точки плавления в перегретом песке и опять с наслаждением заныривали в сокровенную прохладу реки. В какой-то странной оптике я вдруг разглядел на берегу свою мать: её лицо, с остановившимся взглядом и какую-то пугающую одержимость во всём её облике… В её руках были мои (!?) штаны и рубаха… И лишь после того, как её глаза выделили меня из общей массы, они приобрели более естественное и знакомое выражение.

Что же произошло? Да ничего особенного. Просто кто-то из мальчишек по-хорошему пошутил. Судите сами: звонок. Дверь открывает мать. Соседский мальчик со словами: «Возьмите, а ваш Саша утонул», протягивает ей мою одёжку. Не берусь оценивать, насколько шутка удалась. Видимо, что-то с чувством юмора… Помнила ли моя еврейская мама как проделала путь от порога дома до берега реки, держа в руках одежду утонувшего сына?

После этого я два раза уже по-настоящему тонул. Но жив, как видите. Не судьба!…

Лагерное воспитание

Летние смены в пионерском лагере – обычное дело для тогдашних моих сверстников от 10 до 15. Первые свои лагерные сроки я отчаянно тосковал. И если бы не сестра, то точно бы сбежал. Галя была не только старше, но уже бывалой и дерзкой. А я, что называется, мамин сын, правда, подверженный по обстоятельствам приступам неуправляемого гнева, которого боялись даже пацаны постарше: в ярости (реакция самосохранения малого да слабого) я мог запустить обломком кирпича в голову обидчика. Сестра же запросто могла дать сдачи любому пацану. Её боялись во дворе и, обижая меня, следили, не вышла ли она гулять. Играя с мальчишками старой жестяной банкой в хоккей на замёрзшем льду оврага, она укладывала меня поперек ворот в качестве то ли защитного мата, то ли бревна. Я часто приходил к ней в корпус, что как-то скрашивало беспросветную лагерную тоску.

Поэт-интернбэт

Дотошный гипотетический читатель, конечно же, помнит мою сентенцию о коллективе, где человека, в первую очередь, «пробуют на зуб». Увы, проба оказывается далеко не всегда высшей или, даже, средней. Хорошо помню ссору с каким-то рыжим пацаном в одну из первых «лагерных» ходок. Обидчика, поначалу показавшимся каким-то маленьким и невзрачным, я сам вызвал на драку. Начало ссоры, как видите, жизнеутверждающее и бодрое, да продолжение – не очень. Преисполненный решимостью проучить наглеца, я вдруг обнаружил, что он не один – вокруг были пацаны, явно признававшие его авторитет. Да и ростом он оказался не таким маленьким, во всяком случае, повыше меня и в плечах покрепче. Уж и не припомню, как и почему я оказался в палате своего отряда – меня ждали на улице неприятности, и нешуточные. Не найдя ничего лучшего, я выбрал худшее – спрятался под чью-то кровать. Ожидавшие на улице пацаны, в поисках вдруг пропавшего смельчака, начали заглядывать в окна: в косых лучах заходящего солнца моё «укрытие» оказалось на прямой линии визуального обзора. Я отчётливо слышал их голоса, они показывали на меня пальцами и смеялись. Накрытый липкой волной позора, я не знал, что делать. Думаю, только явная комичность ситуации спасла меня, совсем не уличного драчуна, в тот памятный вечер.

Помню, как покойная моя матушка, смеясь, называла какого-то доморощенного рифмоплёта поэт-интернбэт (производное от идиша – поэт под кроватью). Вот и я оказался под кроватью – не герой и, даже, не поэт.

Р.S. Признаюсь, в дальнейшей своей жизни я потратил много усилий, чтобы больше не оказаться таким вот «интернбэтом».

Принуждение к предательству

Ещё одна лагерная проба как иудина метка «горит на моём сердце». Правда, огонь уже попритих, но до конца так и не погас.

Весь день под руководством вожатых и воспитателей мы осуществляем коллективные действия: утром – зарядка и завтрак, в полдень – отрядные (а то и общедружинные) мероприятия (казённое универсальное слово из советской жизни), полдник и обед; затем – «тихий („мёртвый“) час», и ещё – час «свободы», ограниченной высоким лагерным забором; новые, вечерние уже, мероприятия и ужин. И всё это – в строю, на марше, со звонкими песнями и чеканными речёвками:

Раз, два – три, четыре!Мы шагаем по четыре!Раз, два – взвейся флаг!Три, четыре – твёрже шаг!Сильные, умелые,Гордые и смелые,Стройными колонамиБудем мы шагать!Комсомольской сменоюБудем вырастать!!!…

И только уже потом – отбой. И только после отбоя мы оставались одни (об «один», совсем один – речи быть просто не могло). Одни, но вместе – в составе коллектива подростков, где утрачивали силу предписанные днём правила, и начинали действовать другие. Какие? О подростковом коллективе с его жёсткой иерархией и подавлением слабых вам расскажет любой подростковый психолог, а ещё лучше – роман Уильяма Голдинга «Повелитель мух» или его одноименная экранизация Питером Бруком. Конечно, присутствие за стенкой старших не позволяло стихии первобытных инстинктов бесконтрольно править свою колею. И всё же при тусклом свете Луны, вдруг, становились видны клыки Шерхана, угодливая мордочка доносчика Табаки, лихорадочный блеск глаз стаи голодных рыжих псов, объединённые страхом бандерлоги… При желании я бы мог припомнить и иное, но мудрость Каа, надёжность Балу, отвага Акелы или неотразимая грациозность Багиры…, если и присутствуют в коллективе подростков, то в латентной форме и, скорее, на перспективу. Хотя, если честно, то и в любых группах взрослых с этим тоже всегда не очень.

Типичная мизансцена в палате после отбоя: все (сколько нас там – человек 15—20?) по кроватям. Пока свет не выключен – время вечерних разговоров. Здесь уже другие приоритеты, другие, вечерние, лидеры – говоруны, затейники и умники. Хорошо помню одного такого умника. Помню даже его имя – Серёжа Фокин. Городской (из центра) мальчик, в отличие от многих деревенских и слободских. Никогда и ни с кем не дрался. Круглолицый отличник, он знал много больше, чем лагерные его сотоварищи. Любил, с едва заметной угодливостью к дневным лидерам, повеселить «публику» рассказами о соседях – дяде Шлёме и тёте Каске. Здесь неискушённому в загогулинах советской власти молодому читателю необходимо пояснить, что «дядя Шлём» – не столько незатейливый юмор простолюдина, сколько след сдутого и в мирное время неопасного антисемитизма. Шлём – от местечкового еврейского Шлёма, восходящего к библейскому Шломо – Соломон. (А чем, скажите, хуже Абрам из анекдотов – карикатурная модификация библейского пророка и праотца народов Авраама?) Имя же жены дяди Шлёмы, тёти Каски, есть продукт игры словами – любимого развлечения простого русского человека.

Умник Серёжа, видимо, допущенный к разговорам взрослых, потихонечку наматывал себе на ус досужие разговоры этих умудрённых жизнью людей. Как-то незаметно (вот где «след» и обозначился) он перешёл к главному вопросу «русского мира» (тогда же просто СССР): о еврействе, в данном случае, моём. То, что евреем быть зазорно, в СССР знали все. В том числе и я. Правда, не знал: а, собственно, почему? В чём истоки этого недоброго иррационального чувства? (После снятия с евреев ответственности за смерть Христа – хорошего парня из Назарета из хорошей еврейской семьи – казалось бы, двухтысячелетний «театр абсурда» закончился. Но не тут-то было! А с кого спросить за все наши беды и разрушение скреп…?)

Малолетний инквизитор тогда так далеко и глубоко не глядел. Он даже пытался протянуть мне «руку помощи»: «А мать твоя что – еврейка? Если нет, то и ты не еврей». Откуда он, шестиклассник Серёжа, знал этих тонкостей? Может быть, и сам, того…? Я так до снятия железного занавеса и начала алии 90-х об этом, что называется, ни ухом, ни рылом. И вот я, сын еврейской мамы, вместо простого «да», начинаю пережёвывать какую-то невразумительную жвачку о каком-то там нееврействе моей мамы, Розы Харитон. Вот это я и называю принуждением к предательству. «Принуждали», конечно, они, но предавал, всё-таки, я.

Как ни странно, но это «предательство» исподволь готовило меня, человека русской культуры и, что самое главное, русского языка к своей еврейской идентификации. По сути, к тому, чем, аз многогрешный, сейчас и являюсь.

Спасибо тебе, мальчик Серёжа, за твои «ум, честь и совесть»

Лагерные печали и радости

Но вот пришло время, когда я сам, став чуть постарше, заказывал родителям очередную лагерную смену. Ведь там уже были друзья и, что особенно привлекало, девочки того возраста, когда сами, ещё не подозревая, превращаются в девушек. Знаки этого превращения волновали особенно… И вот меня, взволнованно-заинтересованного, начинают выгонять (что-то там поведение, непослушание…) из лагеря. Я взываю о снисхождении, и меня ведут к начальнице лагеря, которую пионеры окрестили Гитлером. И вот – мудрое гитлерово решение: оставить с испытательным сроком. На время испытательного срока спать мне, 14-15-летнему (ещё не муж, но уже и не мамин сын), в младшем (!) отряде, т.е. с детьми младшего школьного возраста. В этом странном пространственно-временном континууме в кроватке-маломерке я пребывал три, если не более, ночи. Видимо, я должен благодарить судьбу за то, что на мои девиантные наклонности вовремя обратила внимание лагерная администрация. И не только их пресекла, а, простки-напростки, выжгла калёным железом (не здесь ли истоки моей иррациональной ненависти к любой бюрократической процедуре?).

Не хотелось бы завершать свои лагерные истории похвальным словом лагерному начальству. Лагерная тема не столь однозначна.

По выходным за воротами лагеря начинали появляться родители с сумками в руках. В этих сумках вся суть: домашние пирожки, конфеты, ситро и что-то там ещё… В этот день с утра на небе были тучи. Уже не раз от ворот прибегал дежурный пионер с криком: «Такой-то, приехали!» И только я все ждал и ждал. Начался дождь, перешедший в какой-то обвал, предвещающий второй всемирный потоп. И я перестал ждать. Хотелось завыть и даже залаять на эти тучи, на этот дождь, и вообще на все. Неожиданно в яростных раскатах грома и блеске молнии прорезался голос доблестного пионера: «К Брейтману приехали!». У ворот стояла мама. До нитки промокшая, измученная дождём, жуткой дорогой и…с сумкой в руках.