Листая старые журналы…

У Олеария, бывшего в России при Михаиле Феодоровиче и Алексее Михайловиче, также нет описания пыток, а говорится лишь, что обыкновенно по доносу пытают сперва доносчика, откуда пословица: докащику первый кнут. В описании казни Тимофея Анкудинова, назвавшего себя сыном царя Василя Ивановича Шуйского, говорится, что его, по прибытии в Москву, повезли прямо в Разбойный приказ и стали пытать, при чем описывается подробно, как приводили уличать самозванца мать и родных его; но роды пыток вовсе не означены, и хотя у Олеария есть подробное описание наказания кнутом, даже с изображением Красной площади, где эта казнь производилась, но о пытке кнутом на дыбе или виске нет ни слова (Олеарий говорит (3 я книга, 20-я глава, стр. 140, в издании 1696, Гамбург): «Кнут есть по нашим понятиям варварское наказание. 24 сентября 1634 г. видел я, как наказывали 4-х человек и 1 женщину за нарушение великокняжеского повеления и за продажу табаку и водки. Перед канцелярией, называемой Новая четверть, раздели их до пояса и одного за другим клали на спину помощнику палача, который держал их за руки. Ноги же им связывали, и их держал веревкой другой человек, так чтобы они не могли двигаться. За осужденным в трех шагах стоял палач и бил его длинным и толстым кнутом, изо всей силы, так что после каждого удара текла кровь… Иных важных преступников засекают кнутом до смерти. При наказании находился дьяк, который читал сколько каждому должно дать ударов, и когда назначенное число было дано, то он кричал: полно! Каждый из наказанных получил от 20 до 25 ударов, женщине же дали 16 ударов, и она упала в обморок. На спинах наказанных была совсем почти содрана кожа… Говорят, что сеченые кнутом лечат свои раны, прикладывая к ним только что содранную с барана кожу, еще теплую»). Тогда везде в Европе существовали жестокие казни и пытки. Несмотря на это, однако Олеарий говорит, что кнут, по их понятиям, есть варварское наказание. Что же сказал бы он, если бы видел пытку кнутом в застенке?).

У Кошихина («Россия в царствование Алексея Михайловича». Гл. VI, статья 34) находим следующие подробные сведения о пытках, в статье о Разбойном Приказе: «А в нем сидит боярынь или окольничий, да стольник, да дворянин, да два дьяка… и мастера заплечные (Слово заплечный мастер (палач) происходить по всей вероятности от того, что он бил кнутом из-за плеча); а будет тех мастеров на Москве с 50 человек, и дается им годовое жалованье… а в палачи на Москве и в городах ставятся всякого чину люди, кто похочет. И какого чину ни буди, князь или боярин, или и простой человек, изымав будет на разбое, или в татьбе или в злом деле в смертном убийстве, и в пожоге и в иных воровских статьях, и приведут его на Москве в Разбойный или в Земский Приказ, а в городах в Приказы же и в Губную Избу; и кто будет был на разбое и учинил убийство, или пожог и татьбу, а товарищи их разбежались и не пойманы, и таких злочинцев в праздники и в иные дни пытают и мучат без милосердия… Также и иных злочинцев потому же пытают, смотря по делу, однажды, и дважды, и трижды, и после пыток указ чинят, до чего доведется… А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его назади завяжут, подле кисти, веревкой (обшита та веревка войлоком) и подымут его к верху, учинено место, что и виселица, а ноги его свяжут ремнём; и один человек палач вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его оттягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон. И потом сзади палач начнет бити по спине кнутом изредка, в час боевой ударов бывает тридцать или сорок; и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так, слово в слово будто большой ремень вырезан ножом, мало не до костей. А учинен тот кнут ременный, плетеный, толстый, на конце ввязан ремень толстый, шириною на палец, а длиною будет с 5 локтей. И пытав его, начнут пытать иных потому же, и будет с первых пыток не винятся, и их, спустя неделю времени, пытают в вдругорядь и втретие, и жгут огнем: свяжут руки и ноги и вложат меж рук и меж ног бревно и подымут на огнь; а иным, разжегши железные клещи накрасно, ломают ребра».

У Перри, жившего в России с 1698 по 1714 год, находим рассказ почти во всем сходный с свидетельством Кошихина: «Кнут есть ремень из толстой и твердой кожи длиною в 3 1/3 фута, прикрепленный к палке длиною в 2 Фута, посредством кольца. Есть два рода наказания кнутом. Первой род наказания определяется за преступления не очень важные: с преступника снимают рубашку, один из палачей берет его за руки и кладет себе на спину; другой палач, или кнутовой мастер, дает ему определенное судьей число ударов. При каждом ударе палач делает шаг назад и потом шаг вперед; кнутом бьют так сильно, что кровь течет при каждом ударе, а на коже у осужденного делается ссадина или рана шириной в палец. Эти мастера так ловко владеют кнутом, что редко случается, чтобы они ударили два раза по одному месту… Второй и тягчайший род наказания кнутом состоит в том, что подсудимому связывают руки за спиной и веревкой, прикрепленной к рукам, подымают его вверх, привязав ему к ногам тяжести. Когда он поднят таким образом, руки выходят из суставов плечных, и тогда палач дает ему кнутом столько ударов, сколько судья прикажет. Удары даются с промежутками, в которые дьяк допрашивает пытаемого… Когда он признается, то палач спускает его вниз, вправляет ему руки, и его выпускают или отводят в тюрьму. Но когда преступление, в котором обвинен подсудимый, очень важно и влечет за собою смертную казнь, то употребляется еще другого рода пытка: разводят около виселицы небольшой огонь, и если подсудимый запирается после первой пытки, или недостает против него улик, то ему связывают руки и ноги и продевают сквозь них бревно, которое и держат по человеку с каждой стороны, и поджаривают его на огне как на вертеле; а дьяк в то время допрашивает и записывает ответы. Когда подсудимый обвиняется в важном преступлении, и если улики против него не ясны, и он не может перенести трех пыток, или себя сознает виновным, или ответы его не найдут удовлетворительными, то после всех этих пыток он осуждается на смерть; но если у него хватит силы перенести мучения не объявив себя виновным, и нельзя доказать иначе, что он действительно сделал преступление, то его освобождают».

Политические преступники назывались тогда (в конце XVII столетия) «ведомые воры и заводчики и всему Московскому государству подъискатели и разорители». Их пытали «в государственном в великом деле» и казнили за то, что они «мыслили воровским своим умыслом на государево здоровье»; а также и за «неистовые слова про государское здоровье».

В Воинском Уставе Петра Великого есть целая глава (VІ-я во 2-й части Процессов) о расспросе с пристрастием и о пытке, где сказано: «Пытка употребляется в делах видимых, в которых есть преступление; но в гражданских делах прежде пытать не можно, пока в самом деле злое действо наружу не объявится, разве когда свидетель в больших и важных гражданских делах в сказке своей обробеет или смутится или в лице изменится, то пытан бывает. Однако надлежит жестокую пытку умеренно с рассмотрением чинить… В вящих и тяжких делах пытка жестче, нежели в малых бывает. Также надлежит судье оных особ, которых к пытке приводят, рассмотреть, и усмотри твердых, бесстыдных и худых людей, жесточае; тех же кои деликатного тела и честные суть люди, легче… Когда судья многих имеет пред собою преступников, которых жестоко допрашивать потребно, тогда надлежит ему оного, от которого он мнит скорее уведать правду, прежде пытать. Буде же все преступники в равном явятся подозрении и между оными отец с сыном или муж с женою найдется, тогда, сына или жену наперёд к пытке привесть (Не упомянуто, должно ли сына пытать в присутствии отца и жену в присутствии мужа, но вероятно это так производилось, исключая конечно случаев, когда хотели скрыть показание жены от мужа, сына от отца). Ежели трижды пытку снесет и паки отречется, то уже оного более допрашивать не надлежит. В правах последующее от пытки изъяты суть: яко шляхта, служители высоких чинов, старые семидесяти лет, недоросли и беременные жены. Все сии никогда к пытке подвержены не бывают, разве в государственных делах и в убийствах, однако ж с подлинными о том доводами».

У Корба (Корб был в России в 1698—1699 г.) в Дневнике и в особенном рассказе о Стрелецком бунте (все это напечатано в одной книге) находятся подробные описания пыток стрельцов. В Дневнике (стр. 82) сказано: «Мятежники по причине их упорного запирательства, влекутся на пытку, которая производится с неслыханной жестокостью. Ужаснейшим образом иссечённых кнутом подносят к огню для поджаривания; поджаренных снова секут, и после второго бичевания вновь кладут на огонь. С такими переменами производится Московская пытка»

В книге Корба, при стр. 160, есть гравюра, изображающая поражение стрельцов под Воскресенским монастырём. В середине гравюры представлена казнь мятежников: рубят головы секирами целой шеренге стрельцов на одном длинном бревне. Ниже изображены костры, над которыми жгут (пытают) стрельцов; каждого держат по четыре человека за руки и за ноги; левее – пытка кнутом: на поле устроены виселицы, на которых висят и корчатся стрельцы, повешенные за руки связанные сзади; у каждой виселицы два палача: один держит веревку, которою поднят пытаемый на блок, а другой бьет кнутом. Фигуры на гравюре не велики и не совсем ясно сделаны.

При стр. 84 есть другая гравюра, изображающая казнь стрельцов в Москве. Вдали Кремль; между Кремлем и стеною Китай-города, на каком-то обширном дворе, рубят головы стрельцам; на трех колесах, утвержденных горизонтально на шестах и подпорках, лежат колесованные, далее несколько голов торчит на кольях. На стене Белаго города, на перекладинах, высунутых из бойниц, повешены стрельцы с колодками на ногах. Ниже везут стрельцов на казнь; в каждой телеге по два человека с зажженными свечами в руках. Жены и дети их бегут около, плачут и махают руками, прощаясь с осужденными (У Корба, стр. 170, есть описание, как убивались эти несчастные женщины и как они причитывали своим отцам, мужьям и детям, везомым на казнь. Нельзя читать этого хладнокровно). Тут же в каретах едут посланники (У Корба, стр. 170, сказано, что на первой казни стрельцов 10 Октября (30 Сентября) присутствовали в каретах резиденты Цесарский, Польский и Датский). В самом низу гравюры две женщины закопаны в землю по плечи. (Корб говорит по слухам, что это были Жукова, комнатная девица царевны Марьи, и Вера (Васютинская), девица царевны Софии; по другим сведениям, прибавляет он, их утопили в Яузе. Едва ли это достоверно).

У Корба, в главе о нравах Москвитян есть странный рассказ, которому мы не даем веры. По словам его, в 1696 году, до путешествия царя за границу, один стрелец, бывший участником в бунте, вынес четыре пытки и ни в чем не сознался. Царь обласкал его, и стрелец, тронутый этим, признался во всем и при том объяснил, что если он и переносил терпеливо мучения, то это потому, что привык к ним. У них было составлено товарищество, в которое принимали не иначе как после истязаний. Стрелец этот выдержал шесть пыток и был признан главой своих товарищей. «Кнут для меня ничего, сказал он, также ничего для меня и поджариванье после кнута: более жестокие муки товарищи мои приготовили бы мне. А именно, продолжал он, самая острая боль, когда кладут на уши горящие угли; не мене, когда на обритую голову, с вышины двух локтей самую холодную воду по каплям медленно льют». Таких, которые не выдерживали подобных испытаний, они убивали или отравляли. До четырёхсот человек таким образом было ими убито.

Корб, конечно, слышал от кого-нибудь этот рассказ и поверил ему, но мы считаем это невероятным. Человек не может приучить себя к перенесению жестокой боли. У тех, которые подвергаются часто телесным наказаниям, кожа грубеет (у негров в южных штатах, например), но нервы не могут потерять способности чувствовать боль. Одним способом лишь можно несколько уменьшить чувствительность к физической боли: приемом внутрь опиума, или другого подобного средства (Мы сами слышали, как один господин рассказывал, что он наказывал очень часто одного Фельдшера за пьянство: «просто целый лес об него изломал. И вообразите, что он делал: возьмет себе в рукав склянку с опиумом и потихоньку пьет его и оттого слабее чувствует боль. Каков негодяй? После, как узнали это, то велели его обыскивать перед наказанием». Этот возмутительный рассказ слышан был нами недавно, но дело происходило, кажется, лет двадцать тому назад), мы не говорим уже о хлороформе. Но о том не упоминается у Корба; при том в рассказе его есть подробности, которые ничем не подтверждаются. В 1696 году не было никакого бунта стрельцов.

У Георгия Конисского («История Руссов», 1846, стр. 228) находим следующие подробности о Тайной Канцелярии, учрежденной Петром в Преображенском: «Тайная Канцелярия сия не сходствовала ни с какими гражданскими и духовными судилищами и их правами и обрядами, а была она единственною в своем роде и во всем мире и только подбилась несколько священной Римской инквизиции. В ней не принимались доказательства и оправдания, ни письменные, ни свидетельские, ни совестные, т. е. под присягою; но испытывали и взыскивали в ней собственного признания в взводимых винах или подозрениях. Не признающий себя виновным должен вытерпеть то пыткой чрез три приема или перемены и разными орудиями, а наконец огненными, т. е. раскаленною железною шиною и зажженною серою». – В другом месте (стр. 212), описывая казни в Малороссии, в г. Лебедине, во время Шведской войны, архиепископ Белорусский говорит: «Казни сии были обыкновенного Меньшикова ремесла: колесовать, четвертовать и на кол сажать, а самая легчайшая, почитавшаяся за игрушку – вешать и головы рубить. Вины их изыскивались от признания их самих, к тому надежным средством служило препохвальное тогда таинство – пытка, которой догмат и поныне известен из сей пословицы Русской: „кнут не ангел, души не вынет, а правду скажет“ и которая производима была со всею аккуратностью, и по узаконению соборного Уложения, сиречь, степенями и по порядку, батожьем, кнутом и шиною т. е. разжененным железом, водимым с тихостью или медленностью по телам человеческим, которые от того кипели, шкварились и воздымались. Прошедший одно испытание, поступал во второе, а кто всех их не выдерживал, таковой почитался за верное виновным и веден на казнь». – Показание Георгия Конисского о пытке раскаленною шиною есть единственное, и никакого другого свидетельства о такого рода пытке мы не нашли.

У Берхгольца, в рассказе о деле князя Матвея Петровича Гагарина, губернатора Сибирского, есть следующие подробности: «Кнут есть род плети, состоящей из короткой палки и очень длинного ремня. Преступнику обыкновенно связывают руки назад и поднимают их кверху так что руки его придутся над головою и вовсе выйдут из суставов; после этого палач берет кнут в обе руки, отступает несколько шагов назад и потом с разбегу и припрыгнув, ударяет между плеч, вдоль спины, и если удар бывает силен, то пробивает до костей. Палачи так хорошо знают свое дело, что могут класть удар к удару ровно, как бы размеряя их циркулем и линейкой. Наказание кнутом бывает двоякое: одно употребляется при допросах и заменяет пытку, а другое есть собственно так называемое наказание кнутом, которое от первого отличается только тем, что преступника один из палачей держит на спине».

Берхгольц в Дневнике своем несколько раз упоминает о каком то виташии, объясняя, что так назывался старший палач или, как его величает автор: обер-кнутмейстер, лично распоряжавшийся при допросах и пытках государственных преступников и бывший в тоже время чем-то в роде придворного шута; в бытность Берхгольца в России умер один виташий, и в эту должность в тоже время был назначен другой. Слова виташий нигде мы не встречали и полагаем, что Берхгольц исковеркал какое-либо другое название.

У Шаппа есть описание наказания, которое он называет: казнь большого кнута. Это и есть собственно пытка на виске: подсудимого подымают на блоке вверх, веревкой, которою связаны ему руки; к ногам у щиколоток привязано бревно, и, кроме того, упирают подсудимому в живот подпорку крестообразной Формы. Иногда руки ему связывают сзади, и тогда при подъеме они выходят из суставов.

При этом описании приложена большая гравюра, отчетливо исполненная и передающая эту отвратительную сцену с ужасающей верностью. Гравюра эта более всего может дать понятие об этом страшном истязании. По нашему мнению, она снята не с натуры, а с какого-нибудь старого рисунка, изображавшего пытку еще в конце XVII столетия. Там изображен человек, повешенный за руки (связанные, однако не сзади) на перекладину и с привязанным к ногам бревном, на котором стоит одной ногой палач, держащий в руках кнут, из которого он, по-видимому, выжимает кровь. По другую сторону, за перегородкой, перед лицом подсудимого, стоят люди в древней Русской одежде и с бородами, по всем признакам судьи и дьяки, и около них воины с бородами, в круглых шапках, с ружьями, по всему вероятию стрельцы. Сцена происходит не в застенке, а на дворе. Мы полагаем, что эта гравюра изображает какую-нибудь пытку на Стрелецком дворе или в Губной избе.

Шапп прибавляет, что палачи иногда одним или несколькими ударами кнута убивают осужденного.

Иногда на пытке били в два и в три кнута: в описании первого стрелецкого бунта, составленном Сильвестром Медведевым, сказано, что стрельцы «доктора Данила (Фон-Гадена, родом Еврея) иже в крещении Стефан, в застенке же крепко пыташа, биша в три кнута, и огнем жгоша, и потом такожде (т. е. нагого) выведоша на Красную площадь, изсекоша в мелкие части».

В Актах Юридических, изданных Археографическою Комиссией, (стр. 79) есть судебное дело конца XVII столетия: на Велеозере пытали кнутом под пыточною башнею мужика, обвиненного в курении табаку.

В торжественном входе в Москву после покорения Азова, везли на особой телеге Якушку Немчина (голландского матроса Янсена, служившего у нас в войске пушкарем и передавшегося под Азовом Туркам, а в последствии выданного ими) скованного, с петлей на шее и поставленного под виселицей; по обе стороны столбов у виселицы повешены были «кнуты и топоры и клепики и хомуты и клещи и прочие палаческие инструменты». Нет сомнения, что эти инструменты висли тут не для украшения только, а что ими после того и пытали Янсена, хотя и трудно объяснить употребление при пытке таких орудий как хомуты (Кажется, хомутами назывались петли из войлока, в которые вкладывали руки пытаемого, при подъеме его на дыбу)». Но злость человеческая весьма изобретательна.

В сочинении, изданном Рихтером и Гейслером в Лейпциге, без означения года, но как полагать должно в первых годах нынешнего столетия находятся следующие подробности: «Наказание кнутом так жестоко, что обыкновенно зависит от палача сделать его смертельным; по крайней мере в России говорят, что палач может убить осужденного тремя ударами кнута, и даже двумя. Палачи исполняют свое гнусное ремесло, следуя некоторым правилам и учатся ему особого рода упражнениями, состоящими в том, что они насыпают кучу песку и бьют по ней кнутом, наблюдая, чтоб один удар был параллелен другому».

У г. Снегирева («Русские в своих пословицах», часть 3-я) есть некоторые сведения о пытках. Жаль только, что г. Снегирев не означил, откуда он их заимствовал; если из преданий, то от кого и когда они слышаны. Г. Снегирев сделал в «Русском Вестнике» (1859) справедливый упрек г. Семевскому, что тот, поместив в своей статье «Авдотья Фёдоровна Лопухина» подробности о пытках, не упомянул, что он их заимствовал большею частью у г. Снегирева; а мы позволим себе сделать подобное замечание и самому г. Снегиреву. Все исторические сведения необходимо документовать: означать, откуда они почерпнуты.

Пытки производились в застенках, в губных и съезжих избах, в разбойных, сыскных приказах и в тайной канцелярии. В Москве застенок был у Константино-Еленских ворот, в юго-восточном углу Кремля, где ныне церковь Константина и Елены». При переделке Кремля при царе Михаиле Феодоровиче, Константино-Еленские ворота были закладены, и на место их осталась только башня, и доныне существующая. В Константиновской башне, говорит г. Снегирев, по стене Московского Кремля к ней ведущей, доселе существует крытый коридор с узенькими окошечками, где содержались приговоренные к пытке, с заклепанными устами, кои расклепывались для ответа и для принятия скудной пищи, прикованные к стене, в коей были железные пробои и кольца. Интересно бы узнать, откуда достал г. Снегирев это сведение о заклепании подсудимых; народные поговорки, где речь идет о кляпе (и которых в книге г. Снегирева о пословицах нет) указывают впрочем на это. При Петре много застенков устроено было в Преображенском. Карамзин говорит: «Среди огородов села Преображенского я с ужасом находил подвалы, темные, подземные казематы и длинные коридоры, в которых производились пытки, делались, по современному выражению, нещадные розыски. Тайная Канцелярия день и ночь работала в Преображенском: пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного. В вертепах Преображенских лились потоки крови». Снегирев упоминает о пословице: правда у Петра и Павла, произошедшей, по мнению одних от Петропавловской крепости, а по преданию других, от церкви св. Петра и Павла в Преображенском. До самого уничтожения пытки, в 1801 году, она также производилась в Москве, в Сыскном Приказе, бывшем у Калужских ворот, где находился острог, обнесенный тыном: там, в каменном сарае, в присутствии судьи, приводили к пытке. Едва ли, впрочем, Сыскной Приказ существовал так долго. А народ называл то место, где производились допросы или острог – Сыскным Приказом.

Из жизни «Ваньки Каина» (Новое издание Григория Книжника, стр. 6) видно, что тайная канцелярия называлась тогда в народе, или скорее на языке воров и мошенников: «Стукалов монастырь, или Немшоная баня (Немшоной баней называет он застенок (комнату с толстыми каменными стенами и сводами, чтобы вопли пытаемых не были слышимы извне), бани же обыкновенно были деревянные, конопаченные мхом, мшоные) где людей весют сколько потянет». Ванька Каин рассказывает, что когда его, раз, привели в Немшоную баню, то приехал туда сам граф Семен Андреевич Салтыков (Московский генерал-губернатор, генерал-аншеф и Андреевский кавалер, в царствование Анны Ивановны) и лично его допрашивал. Людей, подозреваемых в мене важных проступках, допрашивали в полиции под кошками и под плетьми.

После пытки и добытки, говорит г. Снегирев, преступники и подозреваемые сидели в тюрьмах, или в сибирках при застенках, или в острогах, кои в старину были местами ужаса, томления и наказания; ибо заключенные, смотря по важности дела, сковывались по рукам и по ногам железами, на шею надевалась рогатка, к коей прикреплялась цепь со стулом, т. е. большим обрубком дерева, или сажались на стенную, т. е, приковывались к стене, или забивались в колодки. Места заключения назывались в старину прорубами, погребами, ямами, каменными мешками, где нельзя ни сесть, ни лечь, где часто узники томились и даже умирали от голода и холода, где палач лечил жестокие язвы, причиненные пыткой, жестокими лекарствами для того, чтобы приготовить к новым истязаниям. В башнях Прилуцкого монастыря в Вологде находятся такие каменные мешки, похожие на шкафы, где сажались преступники во времена царя Ивана Васильевича.

У Ваньки Каина стул с ошейником, в который сажали заключенных, называется монастырские четки (стр. 22). Такой стул случалось и нам видеть. В прежнее время, лет сорок тому назад, у больших помещиков сажали в такой стул дворовых и мужиков за провинности.

В 184… году был я два раза в Соловецком монастыре и видел там тюрьмы, подобные описанным г. Снегиревым; видел также и застенок. В северо-западном углу монастыря находится башня Корожня, в которой, в прежнее время, содержались узники. Башня эта в несколько этажей; в каждом, в середине, большая круглая комната под сводами, и в стене кругом небольшие дверные отверстия, в которые едва человек пролезть может; ими входят в каморки, большею частью тёмные; иные из них очень тесны. Там сидели заключенные; в некоторых каморках видны следы камелька. Монахи рассказывают предания, что будто иных узников морили дымом, других замуровывали живых в стену; но я тщательно осматривал стены и дверные отверстия и нигде не видел следов замуровки. В нижнем этаже был застенок; сохранился еще крюк в своде, в котором вероятно висел блок для подъема на дыбу осужденного. Ходя по разным ярусам башни, невольно вспоминал я ярусы Дантовского ада. Тяжелое чувство наполняло душу при мысли о том, сколько стонов и воплей умирало в этих стенах, сколько криков отчаяния и бешенства, слез и рыданий слышали тут тюремщики. Но вместе с тем и отрадная мысль, гордое чувство освежали и утешали дух при виде победы человечности над варварством: башни пусты, железные двери сорваны с петель, кнуты, веревки и блоки дыбы давно уже истлели, и луч солнечный свободно входит туда, где сидели истомленные узники. В Соловецком сохранилось предание, что при одном из посещений обители Петром Первым открылась невинность одного из узников, там заключенных, бывшего прежде боярином сильным и знатным. Он просидел в Соловках двадцать лет в темной тюрьме. Когда вывели его на свет Божий, он не мог ничего видеть: он был слеп. Пётр Первый спросил его, какого вознаграждения желает он за безвинно понесенные страдания? «Ничего не желаю, государь», – отвечал боярин, – «повели только чтобы отныне более уже не было темных тюрем в Соловецком». И с тех пор, говорит предание, перестали сажать в тёмные каморки, и желание великодушного узника исполнилось. Не знаем, до какой степени достоверно это предание. (Лет сорок тому назад в Соловецком содержали заключенных в деревянном остроге, где было им и тесно, и душно. Но в 1835 (кажется) выстроен быль каменный двухэтажный острог. Я посещал его и могу сказать по совести, что мало видел тюрем, где бы лучше были содержимы заключенные. Над входом в острог прибита доска с надписью: Милосердием благочестивого государя императора Николая Павловича построен сей острог лета 1835 (кажется). Заключённых при мне было там всего 17 человек, почти все ересиархи, скопцы, фанатики, большею частью полупомешанные. Каждый из арестантов сидел в особом номере, длиною в 2 сажени, шириною в 1.5, где находятся постель, стол и стул; везде примерная чистота и опрятность (которые вообще в Поморском крае везде видишь). Пищу арестанты получают такую же, как и монахи; каждый день выпускают их гулять на дворик, находящийся внутри строения; зимою, когда сообщение с твердою землей прекращается за льдами, арестанты имеют более свободы и ходят везде по монастырю. Им дается книга, а также бумага и чернила. Некоторые из них (ересиархи), как рассказывал архимандрит, завели было, с его позволения, между собой теологическую полемику, и забавно то, что они иногда дельно указывали друг другу ошибки; но когда сами начинали излагать свое учение, то писали нелепости. Архимандрит раз даже дозволил двум ересиархам, которые казались очень дружными, жить в одной комнате, но вскоре их надо было разлучить: от теологических диспутов они перешли к кулачному бою, и архимандрит наказал их за то постом, т. е. посадил на несколько дней на хлеб и на воду. С этими несчастными фанатиками обходились человеколюбиво.