Листая старые журналы…

По окончании торжества Петр направился к выходу, где 12 чел. стражников и 2 приходских попечителя с трудом удерживали напор любопытной толпы. При выходе он спросил короля: «наизусть ли говорил епископ такую длинную проповедь?». Получив утвердительный ответь, Петр сказал: «Когда я вернусь в Россию, я также научу своего патриарха говорить проповеди наизусть».

15 (26) окт. состоялся прощальный парадный обед в Христиансборгском дворце. Король был болен и не участвовал в обеде.

16 (27) окт. в восьмом часу утра царь вошёл к королю в спальню распрощаться с ним и пробыл у него 3/4 часа. Те, которые видели Петра при выходе его из королевской спальни, свидетельствуют, что царь прослезился.

Он уехал из Копенгагена в открытой коляске с 3 кавалерами при тройном салюте со всего городского вала.

(Царица, по некоторым запискам, ухала 11 (23) окт.).

18 (29) окт. царь переправился чрез Большой Бельт и поехал в Германию.

После отъезда Петра у датчан начались расчёты по поводу приёма царственных гостей, их свиты и солдат. Общая сумма исков, предъявленных гражданами копенгагенскому магистрату, составляла 14.327 талеров. Магистрат отказался от уплаты этих денег и перенёс все дело на усмотрение короля. Король приказал обревизовать все поданные счеты и суммы по справедливости сократить, а потом распределить все расходы на всех жителей Копенгагена. Таким способом цифру расходов сократили до 5.699 талеров, вместо первоначальных 14.327.

Больше всех пострадал купец Эрдингер, дом которого был предоставлен в распоряжение Петра. Он потребовал за лишение собственной квартиры, за ремонт и за приобретённую им мебель 3.556 талеров; ему выдали только 831. Еврей Давид Наеап показал в своём счете, что у него жил русский генерал; но так как всем было известно, что у него остановился не генерал, а просто капитан, еврею вместо 50 талеров выдали 26. Один домохозяин без стеснения потребовал платы за то, что на тротуаре пред его домом стояли русские часовые – ему конечно было отказано. Расчёты продолжались годами, так что память об именитом госте твердо запечатлелась в памяти датской столицы и частенько обновляется в датской литературе.

Несправедливо было бы окончить дневник пребывания Петра в Копенгагене, не предложив читателю краткую записку, рисующую нам внешность царя в следующем виде:

«Этот великий господин не отличался великолепными костюмами; но зато супруга его была великолепна. Наилучшей костюм, в котором он показывался, состоял из зелёного суконного кафтана с небольшим количеством золотых галунов или из красного кафтана с серебряными галунами; эти кафтаны он только одевал по воскресным и праздничным дням, когда он носил орденский знак. В день прибытия и при въезде, а также в простые дни, – за исключением того времени, когда он носил траур по сестре – костюм его был таков: старый, с множеством пятен, красный камзол из простого, грубого сукна, сшитый как бы на морского шкипера, с небольшими обшлагами и с застежками до самой шеи. Белая полотняная куртка с белыми пуговицами из материи; жилетки он не носил; панталоны его были из коричневого сукна и сшиты так, что подвязывались под коленом; на ногах у него были серые чулки, не лучше тех, которые продаются у наших ютляндских мужиков на базаре. Подколенные подвязки были сделаны из черной кожи с медными пряжками; сапоги у него были с острыми носками, как обыкновенно у матросов. На шее у него был простой полотняный галстук, обмотанный вокруг шеи и концами засунутый под куртку. Спереди на шее у него была большая булавка с стеклянным камнем, но на руках он не носил ни рукавчиков, ни полурукавов, так что видно было его грубую рубашку, запрятанную высоко на загорелых руках. Опоясан он был старым, потертым галуном, в который была засунута сабля, скорее похожая на меч палача, чем на саблю; перчатки его были грязные, а в руках он держал большую, толстую палку с кожаным ремнём; на голове у него была шапка, обтянутая зеленой клеенкой, и впрочем такого вида, как у наших охотников; волосы у него были черные, кудрявые и хорошо сплетены. Такова была обмундировка этого знаменитого господина».

«Русская старина», 1915, 2—6

Петр Великий и шведские послы в 1699 году.

В шведском Государственном Архиве в отделе Muscovitica хранится большой том іп-fоlіо в 1444 страницы: «Протокол о том, что произошло с Королев. шведским Посольством, отправленным в 1699 году в Россию».

Извлечение отсюда напечатано г. Т. W. в шведск. истор. журнале Historisk Tidskript 1908 г. под заголовком: «Царь Петр, как хозяин и как гость». Орфография приводимых подлинных текстов несколько приспособлена г. Т. W. к современной шведской, что в связи с печатным текстом очень облегчает мой труд, как переводчика – чтение подлинных шведских рукописных документов 17 и 18 столетий довольно-таки затруднительно для непривычного человека.

В письме к царю от 16 авг. 1698 Карл ХII сообщил о своём намерении для поддержания вечного мира с Россией, согласно §27 Кардисского договора, послать, в качестве вступающего на престол правителя, посольство для подтверждения договоров в Кардисе 1661 года, в Плюссе 1666 и конвенции в Москве 1684 г. 29-го октября 1698 г. были назначены члены этого посольства: гофканцлер барон Иоганн Бергеньельм, которому тогда шел 70-й год, в качестве первого посла; ландсхёфдинг в Выборгском, Нюслотском и Кюмменегордском лэнах и комендант Выборгского замка барон Андерс Линдьельм, как второй посланник, и в качестве третьего – секретарь его королевского величества канцелярии и асессор в шведском высшем суде Самуэль Гёте.

1-го февр. 1699 г. была приготовлена инструкция им, и в том же месяце Бергеньельм и Гёте отправились в путь, вокруг Ботнического залива через Улеоборг, Иденсальми и Куопио в Выборг, где Линдьельм ожидал своих коллег, прибывших туда к 21 марта. Отсюда поехали через Финский залив, лед которого еще держал, в Копорье и Нарву. По дороге к ним присоединился 26 марта переводчик Густав Солдан. 26-го мая послы выехали из Нарвы и 26-го июля торжественно въехали в Москву через Никольские ворота во время ужасного пожара. Квартира посольству была отведена в Ростовском доме в Китай-городе, но в полночь пришлось среди пламени перебраться в дом одного купца из Нарвы в Немецкой Слободе, а свите пришлось расположиться под открытым небом. 6 августа послы могли снова перебраться в Ростовский доме, где они постарались восполнить скудную меблировку коврами Его Величества и привезенным с собою большим портретом в золотой раме Карла ХІІ-го, поставив его на почетное место в зале. (Портрет этот остался в Москве, т. к. царь выразил желание иметь его, и послы при отъезде поднесли его в подарок).

Посольство оказалось вынужденным на продолжительное бездействие, царь находился в Азове и вернулся в Москву лишь 27 сентября. Наконец, 13 октября он принял послов в торжественной аудиенции. Они приехали на нее в собственной парадной карете царя, которая некогда принадлежала шведскому послу Лилиенроту на Рисвикском конгрессе, была куплена Генеральными Штатами и поднесена в дар царю во время посещения им Голландии. Подарки короля Карла несли 140 солдат; царь принял их с удовольствием и не мог удержаться, когда мимо несли серебряную группу – кружку, изображающую бога вина, поддерживаемого амурами, и за ней лохань, и говорил, смеясь: «Si, Bacchus!».

Уже на следующий день начались заседания, причём граф Фёдор Алексеевич Головин, в это время всецело заведовавший у Царя всеми вопросами иностранной политики, был представителем России. Во время переговоров наблюдалась некоторая натянутость; между прочим, с русской стороны жаловались на недостойное обращение с царём в Риге, когда он сопровождал инкогнито великое русское посольство, и также на прибытие шведских послов в Москву во время отсутствия царя. Положение послов стало еще мучительнее, когда их заведующий хозяйством майор Якоб Ранк 16 октября тяжело ранил бранденбургского резидента Цезельского во время встречи с ним у шведского комиссара Книпера на Шведском Дворе, что чрезвычайно рассердило царя. Шведское посольство в течении нескольких часов было заперто в его квартире двумя эскадронами драгун, потому что думали, что там спрятался Ранк, но после его нашли в Ямской Слободе, отвели в Преображенское и держали там в тюрьме, заковав в железо за шею, ноги и руки. Все попытки освободить его остались бесплодны, хотя и саксонский резидент ген.-майор Карловиц предложил свою помощь (Ранк был освобожден из оков лишь 26 июля 1700 года – и умер на следующий день).

В то же время совещания шли своим порядком. Русские рассматривали привезенную послами королевскую конфирмацию и обсуждался проект подобного же документа с царской стороны. 20-го ноября послы имели прощальную аудиенцию, при чем передали царю королевскую конфирмацию и из его рук получили его конфирмацию и рекредитив. Прощальные подарки, соболя, переданные им 24-го, были не особенно ценны и не соответствовали тому, что получили предыдущие послы.

На следующий день послы были приглашены в Преображенское смотреть ученье Преображенского полка, при чем царь исполнял обязанности капитана бомбардирской роты. После ученья они были приглашены в «сержантскую квартиру» царя и там, пока Его Величество был на улице, устраивая какие-то дела этого полка, они сидели с множеством русских господ безо всякого порядка где попало, пока Его Царское Величество пришел сам через 1 1/2 часа,. когда г.г. послы встали, чтобы выразить ему свое почтение, то Его Царское Величество тотчас заставил их снова сесть за стол, так что г.г. посланники оказались сидящими посредине против Его Царского Величества, имея по обеим сторонам его бояр. Часть кавалеров, бывшая с их превосходительствами, стояла подле с переводчиком и служила. Его Царское Величество выказал себя в описанном случае очень дружелюбным и весёлым; но он не желал, чтобы переводил переводчик Солдан, но его собственный толмач, по имени Петр Шафиров. И когда время начало клониться к ночи, г.г. посланники встали и простились с Его Царским Величеством; тогда Его Царское Величество из особенной милости спросил, сколько им лет, на что они сказали каждый за себя, а Его Величество записал в своей книжке и высчитал, что им всем вместе 200 лет без одного года; затем, с их позволения снял с них парики, чтобы видеть, седые ли у них волоса, и когда дошел до его превосходительства г. Бергеньельма, поцеловал его в лоб и обнял его.

27-го ноября царь объявил, что будет у комиссара Книпера на Шведском Дворе, и выразил желание «иметь возможность еще раз поговорить с г.г. послами до их отъезда». Обь этом свидании, бывшем 28 ноября, в протоколе посольства записано следующее:

Около полдня г.г. послы поехали в данной им Его Королевским Величеством карете, и оба камергера каждый на своей приступке, на Шведский Двор, чтобы обедать там вместе с Царем у торгового агента Книпера. При их прибытии никого еще не было, кроме племянника Лефорта, носящего звание полковника, и брата воеводы Новгородского, Петра Матвеевича Апраксина, который был с царем под Азовом и служил подполковником; оба они были проворные и ловкие молодые люди, выказывавшие к г.г. послам большую вежливость, особенно последний, который от имени своего брата-воеводы высказал особенное удовольствие, что г.г. послы на первой своей аудиенции у царя хвалили распоряжения названного воеводы для их приема в Новгороде и незамедлительного отъезда оттуда.

После того, как провели около часа во всевозможных разговорах, прибыл также сам царь и с ним или тотчас после него некоторые бояре, как князь Михайло Алегукович Черкасский, управлявший Москвой во время отсутствия царя, фельдмаршал Шеин, Лев Кириллович Нарышкин и Фёдор Алексеевич Головин, князь Репнин, который поставил 200 драгун вокруг квартиры послов, когда случилось несчастие с их заведующим хозяйством, полковник Блумберг, майор, обучавший в течении нескольких дней перед тем Преображенский полк, и любимец царя Александр Данилов Меньшиков.

Как только прибывшие вошли в зал, царь с боярами пошёл в спальню г. Книпера, где их угощали водкой и Канарским вином, но прочие оставались в зале, получая такое же угощение, каковым воспользовались и г.г. послы при их прибытии.

Немного времени спустя царь и бояре снова вышли в залу, где были поставлены два овальных стола достаточной величины, одень уставленный рыбой и теми кушаньями, какие русские едят во время их постов, за которым сели царь с боярами и друге из его свиты; другой стол был уставлен хорошими и вкусно приготовленными кушаньями, какие обычны у немцев и других живущих там иностранцев; этот стол заняли г.г. послы, полковник Лефорт, датский комиссар Росенбуск, камергеры из легации и некоторые друзья Книпера. Вскоре после того, как сели за стол, начал царский шут (который всюду сопровождал его, высокого роста и одетый в красное платье) резкими словами и обвинениями прохаживаться насчет бояр, которые мало или совсем не заботились и не принимали к сердцу, какие труды и работы принимает Его Царское Величество для блага и пользы их и всех его подданных. Они оставались дома, веселились и собирали большие деньги и имения, в то время как Его Царское Величество терпел нужду и в еде, и в питье, проводил много утомительных часов и даже не щадил своей жизни. Если бы с Его Царским Величеством (чего однако да избавит Господь) через это случилось какое-нибудь несчастие или постигла бы его смерть, то они по этому поводу скорее выражали бы радость, чем скорбь, и считали бы, что это хорошо, что им теперь можно делать, что они сами хотят. Если они теперь представляются верноподданными и послушными, кланяются и сгибаются, то это скорей происходит от страха и принуждения, чем по их охоте и доброй воле. Его Царское Величество сам может достаточно заметить, насколько верноподданные и преданные сердца имеют они, когда они выказывают всяческую вялость в поддержке его в дорогих военных приготовлениях, и еще в другом, что ему приходилось делать, несмотря на то, что у них большие имения, богатства и много денег Он долго продолжал такие и подобные разговоры; царь слушал их, как не совсем невероятное, бросая взгляды то на одного, то на другого боярина, которые как в столбняке сидели совершенно молча и безгласно, пока наконец старый князь Михайло Алегукович Черкасский набрался смелости и сказал, что он не знает за собой ничего подобного, и таким образом надеется, что прошел свою жизнь до нынешнего преклонного возраста так, что никто не в праве обвинять его, что он что-либо упустил из того, чем он обязан к Его Царскому Величеству, как предназначенному ему Богом государю. Если же кто-либо думает быть его обвинителем, то он докажет свою невинность или в противном случае понесёт заслуженное наказание. В таком же смысле сказал насколько слов и воевода Шеин. Но хозяин Книпер всячески постарался прекратить эти неприятные разговоры, подав вина и начав всевозможные тосты, какие могли послужить, чтобы развеселить гостей, при чем прекратились прежние неприятные речи и начались другие веселые. Сам царь начал тост за здоровье Его Королевского Величества, на что г.г. легаты начали тост за здоровье Его Царского Величества, но он не желал этого позволить, но они сначала должны были выпить за здоровье Его Королевского Величества, потом последовал тост за царя и многие тосты за королевский и царский дома. В это же время послышались литаврщики и трубачи посольства и при каждом тосте стреляли из 4-х орудий, поставленных Книпером на дворе. Когда было подано третье блюдо, царь сказал: «Мы могли бы сесть поближе друг к другу», и велел сдвинуть вместе оба стола и сел за стол г.г. легатов к г. Бергеньельму, выказывая большую веселость и пускаясь во всевозможные веселые разговоры, пил за их здоровье много раз, и когда заметил, что г. Бергеньельм охотно бы уклонился от питья, он совершенно освободил его, сказав, чтобы он не пил больше того, сколько сам хочет. Но обоих других г.г. посланников он положительно хотел перепить, и когда увидел, что паж взял стакан, который г. Линдьельм не допил до конца, он схватил со стола пшеничный хлеб и бросил пажу в голову, заставив его принести стакан обратно.

Когда на улице стало совсем темно и наступил вечер, торговый агент приказал жечь фейерверк, который в течении долгого времени готовили его сыновья с одним артиллерийским лейтенантом; он продолжался около часа и на него царь и все присутствующее смотрели с большим удовольствием.

Так как во время пребывания г.г. послов в Москве делались различные запросы о том, что они думают делать с большой каретой, которая им подарена, и пристава довольно ясно давали понять, что она для царя не годится, то г. г. послы решили, в виду невозможности отвезти ее обратно в целости, и т. к. здесь на месте не было никого, кто сколько-нибудь интересовался бы ею, предложить ее наследнику, о чем попросили боярина Головина доложить Его Царскому Величеству, что он и сделал, и это было очень хорошо принято.

Точно также подарили они лошадей от кареты боярину Головину, потому что всегда было принято дарить что-либо главному члену конференции, и при обратном пути, который надо было совершать поспешно и в сильный мороз, эти лошади не могли бы следовать за ними. А также и Его Королевское Величество всемилостивейшим письмом к г. г. посланникам от … (пропуск) того же года дал свое всемилостивейшее разрешение подарить кому-нибудь и карету, и лошадей.

Когда время протянулось до ночи, г. посланник Бергеньельм почувствовал себя не совсем хорошо, и поэтому когда царь говорил раз с боярами, он воспользовался случаем, чтобы удалиться от компании, и отправился в комнату, которая была рядом со столовой, и найдя там хорошо приготовленную кровать, лёг на нее поверх одеяла и заснул, что увидел его паж Пальмстраух, снял с него парик и надел ему ночной колпак. Когда царь немного спустя хватился его и узнал, что он в комнате, он пошел туда и разбудил его. Посланник, увидев царя, поторопился встать с постели и потребовал от пажа парик, но царь вырвал его у пажа и сам надел на посланника, выведя его так с собой в залу и сев за стол в том же порядке, как прежде. Между тем г. посланник Гёте вышел, ища случая отправиться домой, но так как не было больше других карет, кроме одного экипажа г. Бергеньельма, он со своими лакеями пошел пешком домой в темноте. Когда переводчик Солдан это узнал, то приказал своему слуге взять сани, которыми пользовался он, переводчик, и постараться догнать г. посланника и так отвезти его на квартиру. Когда слуга вышел на двор, чтобы взять сани, они оказались стоящими в тесноте от многих саней позади саней Александра Меньшикова, царского фаворита, и когда слуга Солдана пожелал, чтобы слуга Александра пропустил их вперёд, тот в этом отказал, утверждая, что не пропустит вперёд никого из тех, кто позади саней его господина, раньше чем он сам не подаст саней. После того другие могут следовать, как им угодно. Но так как слуга переводчика сильно напирал, чтобы заставить подать сани, то из-за этого возникла сначала перебранка, а потом драка между слугами, и русский вместе с другими бывшими тут слугами начали бить слугу переводчика, вытащили его шпагу и пытались сломать ее. Но так как клинок был так крепок, что не ломался, его сломили у самой рукоятки и бросили слуге, который был весь избит, чем русский еще не удовольствовался, но побежал к своему господину и пожаловался, что на него напал с обнаженной шпагой слуга переводчика, о чем Александр тотчас доложил царю, сидевшему за столом, и царь был не мало разгневан тем, что в его присутствии на дворе обнажили шпагу, что однако было сделано не ее владельцем, но его врагом, как упомянуто выше. Поэтому он грозно посмотрел на Солдана, стоявшего у стола, чтобы переводить, и набросился на него с ругательством и вытащил свою саблю, бывшую у него сбоку, стуча кулаком по столу, так что если бы переводчик тотчас не ретировался, то, наверное, произошло бы какое-нибудь несчастие.

Оба оставшихся г.г. легата пытались успокоить добрыми словами царя, который был чрезвычайно разгневан, предлагая тотчас велеть расследовать, в чем виноват слуга, и если это окажется, то он будет за это подобающим образом наказан. Но сначала это не имело никакого значения, но царь вышел вон и сошел на двор, чтобы узнать дальше, как было дело, куда г.г. посланники охотно также отправились бы, но, так как из-за этого происшествия их переводчик сделался для них бесполезен, а они не понимали, что говорили русские, то они и остались наверху в зале. Но пока царь был на дворе, полковник Блумберг попробовал смягчить его, говоря, что слуга переводчика совсем не виноват, а виноват Александров, что царю очень не понравилось, и он резко сказал полковнику: «Ты должен бы быть со мной и моими, а теперь ты против». Полковник затем вечером больше не должен был показываться, но дал знать г.г. посланникам, что из-за них он попал в немилость у царя. Когда царь снова пришел со двора в залу, он принес с собой сломанную шпагу и бросил ее на стол, выражая великий гнев, что не побоялись обнажить шпагу в его присутствии. Г.г. легаты теперь пробовали, как раньше, успокоить его гнев, обещая, что если слуга окажется виноватым, то он не останется безнаказанным, но говорили также, что если вина окажется на другой стороне, то Его Царское Величество точно также соблаговолит подобающим образом строго наказать виновных. После того царь еще посидел некоторое время и затем дружески простился с г.г. посланниками, и уехал в Преображенское. Но они отправились домой по своим квартирам и предались ночному покою, насколько позволили им мысли об этом неприятном происшествии. Потому что представлялось, какие затруднения им причинило в начале их переговоров несчастие, случившееся с маршалом, из-за чего они еще не могли достигнуть желаемого. А теперь в конце случилось еще в добавление это, что доставит не малую радость врагам Швеции.

Послы теперь более чем когда-либо жаждали выбраться из опасной Москвы, и все приготовили к отъезду, когда 1 декабря граф Головин пригласил их к себе на обед на завтра: «Так пожелал Царь». «Сатана в последний раз вырвался на волю», говорил Головин, и сделал насколько неприятным собрание, которое весь день было очень весело. Он прибавил, что царю это очень неприятно и он желает самым дружеским и весёлым образом проститься с посланниками. О обеде, который по случаю Рождественского поста состоял лишь из закуски из рыбы, конфет и фруктов, посланники, между прочим, рассказывают следующее:

«После тостов за членов Королевского и Царского семейств, время проходило среди прекрасной вокальной и инструментальной музыки и дружеской беседы, с различными пожеланиями счастья и питьем тостов, при чем г.г. послы, каждый в отдельности, точно также не забывались. Наконец царь спросил, какой дорогой послы думают ехать? Когда они сказали, что через Нарву и так кругом по северу, то он сказал, что это довольно длинная дорога для таких стариков. Он вел вообще много (фамильярных) разговоров; сначала – как длинна дорога, после того как мы переедем границу Его Королевского Величества? И когда мы на это ответили, что от границы до Стокгольма свыше 220 или 230 шведских миль, которые длиннее здешних, то Его Царское Величество спросил, вся ли эта страна заселена и был очень доволен, когда мы сказали, что там, конечно, есть некоторые леса, но остальная земля хорошо населена. Потом Его Царское Величество говорил о вооружении Франции и о претензиях на испанскую корону, а кроме того говорил о кораблестроении, причем Его Царское Величество на столе собственноручно начертил чертёж для определения места корабля на море. Но после того, как Его Царское Величество не нашел его вполне правильным, сделал он другой по масштабу, напомнил также о своем прежнем желании получить чертёж корабля Его Королевского Величества, и так многими способами выказывал себя очень дружелюбным и ласковым, без того чтобы на этот раз принуждать кого-нибудь пить более, чем тот сам хочет. И наконец часов в 9 или немного позже он окончательно простился с нами, пожелав нам счастливого пути, сказав, что хотя при прощальной аудиенции он, конечно, приказал передать Вашему Королевскому Величеству его дружеское приветствие, но он желал еще раз сделать это, так что мы, наконец, расстались с Его Царским Величеством с величайшим удовольствием, честью и удовлетворением более чем испытало когда-либо прежде какое-либо посольство». (Всеподданнейшее письмо послов из Новгорода от 14 декабря 1699 г.).

На другой день, 3 декабря, послы начали свой обратный путь. Линдьельм остался на своем посту в Выборге, но Бергеньельм и Гёте прибыли 19 февраля в Стокгольм, где на следующий день во время аудиенции передали королю рекредитив и ответную Грамоту.

Перевёл со шведского А. В Полторацкий. «Русская старина», 1918, 1—6.

Русские пытки

Исторический очерк

Статья эта составляет часть большого неизданного исследования о царевиче Алексее Петровиче, написанного по поводу известной книги академика Устрялова.

В Уложении царя Алексея Михайловича нет описания самих пыток, а говорится только: «воров (преступников) сыскивать всякими сыски (пытками) накрепко, да будет сыщется про то до-пряма». В других местах Уложения просто повелевается воров пытать. Уложение умалчивает о том, какими орудиями производилась пытка и сколько раз повторялась; в одном лишь месте говорится о трех пытках, что подсудимому, после 3-й пытки оговаривающему других – не давать веры.