Божий контингент

– Та-ак! – опробовал сержант командирский голос.

Вышло не очень. Тогда он выпрямился, встал ухарем посреди бытовки, шапку сдвинул далеко на затылок. Руки в карманах, и поверх расстегнутого ворота болтается на шнурке полированный патрон калибра "пять сорок пять". Вот теперь сразу видно, что, как минимум, год службы у парня уже позади.

– Ну-ка, джинны и духи! Слушайте и повинуйтесь!

Народ оторвался от шитья неохотно: чего, мол, тебе надобно, старче – некогда ведь, спешим.

– Пока все не пришьёте, спать не ляжете, воины! Обмундирование проверю, что у кого не так – будете переделывать.

Сашке, сколько он ни старался, не поддавалась шинель. Исколол себе пальцы в кровь, а когда догадался давить иглу пуговицей, начали ломаться игольные ушки.

Кое-как доделал все последним, уже под ропот и шипение своих земляков – спать все хотели. До подъема-то часа четыре оставалось.

"Один замешкался, а всех сна лишают. Почему так? Неправильно это, – думал Сажин, – Скомандовали бы всем отбой, а меня оставили потихоньку дошивать".

"Карантин, подъем!" – промычал на дальнем выпасе за речкой Еланкой совхозный бык в Сашкином сладком сне. "Чудно", – не просыпаясь, подумал парень, а бык тем временем появился совсем рядом и страшной тупой башкой с костяным наростом начал бодаться.

– Подъем! – бил Меркулов чищенным сапогом в Сашкину койку – даже с верхнего яруса Лакша свалился. Лакша – это фамилия, саратовец он, городской, – гопник с набережной. Это он играл на гитаре "Путану", когда в военкомате ждали погрузки в автобус. Разговорились с этим Лапшой-Лакшой, пока всей командой ехали в поезде – в плацкартном вагоне, перекрытом с двух сторон. У Лакши – с усиками и циганистой вороной челкой на коровьи глаза – тот еще видок был, пока не обрили – теперь смешно на него смотреть стало, как другой человек – ущербный подросток без волос.

А по соседству уже вскочил и неумело наматывал портянки Спонсор – еще в военкомате кличку получил модную, из нового капиталистического обихода, но не за то, что щедрый, а за толщину морды. И по всей площади казармы, со всех рядов и ярусов поспрыгивали, заметались в белых кальсонах всполошенные люди. Хватали с табуретов камуфляжи, ремни, шапки. Ночью все лишнее, что подшивали минувшим днем, что не пригодится зимой в учебке, сдали каптеру на хранение.

– Карантин, строиться!

Меркулов – бодрый, улыбается, а ведь тоже не спал. Начифирился, небось, с каптером, ножичек кидает в пол.

– Вам повезло, – сообщает, – пока вы в карантине, утренней зарядки у вас не будет. Сорок минут даю на умывание, заправку кроватей, чистку сапог. Потом построение – в ПМП идете на медосмотр и сдачу анализов. Натощак пойдем, завтрак – позже. Мойтесь чище. Лаборанты у нас – женщины, и смотреть в микроскоп на тысячи загубленных жизней им неприятно.

Казарма наполнилась густым гуталиновым духом. На сапогах этот казенный запах разнесли по всем углам, напитали им половицы, даже, казалось, хлорка в туалете отдает сапожной ваксой. И все же новобранцы оживились – в гарнизоне, оказывается, есть женщины!

Около умывальников началась перепалка. Тем, кто просто умывался, в основном деревенским, не понравилось, что рядом кто-то, расстегнув штаны, неуважительно "сорит срамом в раковину" – моется перед сдачей анализов. Чуть до драки не дошло. Двоих крикунов охладил Меркулов – вылил на кафельный пол тазик мыльной воды и велел подтирать.

Все здесь оказалось не таким, как Сашка представлял себе, когда дед рассказывал ему про армию, про войну. Даже о походной каше Егор Петрович говорил вкусно, со смаком. Еда в родном селе Самойловское, – в Самойловке, если по-простому, – тоже небогатая была, но если каша, так с душой и с дымком, а не как в части – клейстер, и если щи, то по всем правилам – чтобы со сметаной и ложка в миске стояла. А то хлёбово, которым здесь, в гарнизонной столовой, теперь Сашку кормили, и щами не назовешь – так, супец в голодный год дохлому поросёнку. Всё в армии по команде и только строем, душе не развернуться, и глазам – ни простора, ни красоты. Забор с колючкой по верху, и из серого кирпича трехэтажные длинные корпуса. Штаб, клуб, склады, казармы, медпункт – не разобрать с непривычки, где что, – все казалось одинаковым, будто короткой щеткой-шваброй, прозванной солдатами "бэтээр", начисто вымели, выдраили, вытравили отсюда все яркое и вольное.

Об этом заполярном гарнизоне говорили так: куда ни плюнь – попадешь в майора. Они тут были разные: худые, толстые, здоровяки и "соплёй перешибёшь", увальни и шустряги; чернявые, блондины, седые; попадались бритые наголо и со старческими залысинами, – но практически все поголовно в этом звании носили усы.

Майоры начальствовали на заставах, кроме самых обширных и тяжелых участков, – туда отправляли спортивных молодых лейтёх, – майоры гоняли в штабе чаи с пряниками и командовали отрядными ротами. По своим казенным квартирам в поселке одни втихую глушили водку, другие долгими полярными ночами уговаривали жён подождать еще год-другой перевода с повышением на новое место: в штаб округа, а то и в одну из столиц. И с трудом верилось, что эти одинокие пьяницы и трезвые семьянины, чинодралы и разгильдяи, добряки и злыдни, – как минимум через одного прошли за время своего лейтенантства афган, имеют не по одному ордену и ранению.

3.

Ночь вошла в свой самый темный период – декабрь, полярное сияние изумрудными питонами почти уже удавило солнечный свет, на долю короткого мглистого дня осталось три часа в сутки. Служебные будни тянулись своим чередом – скоро Новый год, а осенний призыв продолжался, военкоматы все еще поставляли в учебки партии разномастных мальчишек, юношей, мужичков – на трехмесячную переплавку в однородную зелень.

Начали в карантинную казарму захаживать с рекламой "покупатели" – сержанты и офицеры из учебных рот, в которые по истечении десяти дней весь саратовский призывной поток должен был влиться мелкими ручейками, перемешаться с белгородцами, карелами, сибиряками, ну и питерской да московской братией, разумеется – куда ж без них, без пиявок.

В Самойловке не любили москвичей – если кто хоть на время попадал в Москву и жил там, а потом возвращался, его уже за своего не считали. Портился народ в столице, приезжали оттуда чужими и странными, нахватавшись дурных привычек и гонору. Егор Петрович съездил разок к дальней родне в первопрестольную и рассказывал потом, что встретили его плохо, намекали, что тесно и надо б ему в гостиницу, а на какие шиши? Это в столице все стали в "доллерах" получать, миллионщики, а в селах работа, какая была, вся кончилась. Или паши за гроши, или иди воруй. Переночевал у тех родственников, как собачонка, на матрасике в прихожей, и, обиженный, – восвояси. А на рынках-то у них есть все, что хочешь, и дешево. И самое дерьмо из того, что у них там продают, везут потом в провинцию, на Балашовский базар, к примеру, и втюхивают втридорога. Пиявки, одним словом!

Даже странно, что сержант Меркулов москвичом оказался. Неплохой парень-то…

– Товарищ сержант, – начал Сашка по уставу, как уже научили, – Разшите обратиться!

– Обращайся, – кивнул Дима Меркулов.

Димой он успел для всех побыть только в первый день – потом началась муштра, и за фамильярность многие уже успели поплатиться – стараниями наказанных помещения сияли чистотой и пахли мылом.

– Вы здесь только на карантине сержантом, или останетесь в учебных ротах?

– После карантина я в сержантской школе буду делать из вас спецназ, – ответил Меркулов и громко, чтобы все слышали, крикнул:

– Бойцы! Кто хочет стать настоящим рейнджером, научиться стрелять из всех видов стрелкового оружия, из пулеметов с двух рук, добро пожаловать в школу сержантского состава!

С этого и началось. Потом от связистов пришел лейтенант и рассказывал про телефонные станции и радиосвязь. Капитан-собачник напирал на романтику и любовь к животным. Не забыл упомянуть, что по статистике, правда, лет на тридцать устаревшей, чаще всего задерживали нарушителей именно кинологи собачьей службы. И Сашке захотелось стать кинологом. Потом он чуть было не записался в роту трактористов-дизелистов, к деревенского вида майору – думал, с таким-то найдет общий язык, но все-же решил повременить, утаил, что умеет немного управляться с трактором – "рано ещё, осмотреться надо…"

В водители бы он пошел сразу, – "вон как лихо крутят баранку самойловские шофера", – но туда брали только тех, кто с правами, а у Сашки и на трактор никаких прав не было – мужики в совхозе научили за рычаг дергать, да и все.

"Пойду все-таки туда, где Дима Меркулов будет сержантом", – определился рядовой Сажин к десятому дню. Это был последний день карантина, к вечеру молодых бойцов, уже ждали в профильных казармах учебных рот.

В полдень их вывели на плац и построили.

Сашка задумался – просто отвлекся на падающий снег и забыл, что задумчивых в армии не любят.

– Рядовой Пупкин! – неожиданно окликнул, обдал его паром изо рта огромный и плотный майор Скотников, начальник сержантской школы. Усы ежом, брылястое бордовое лицо с ростками седоватой щетины по щекам – такую не взять ни лезвием, ни электрической бритвой. Глаза настолько мелкие, что в них ничего не прочтёшь. Шинель с портупеей и форменная офицерская шапка с голубым плюшевым отливом казались меньше, чем нужно бы на такую фигуру – будто их силой натянули на безразмерный соломенный куль, на каких в старину отрабатывали штыковую атаку. Добавив еще пару крепких слов, майор угрюмо навис над рядовым – ждал ответа по уставу. Лицо из бордового становилось малиновым, потом свекольным, и частый злой пар валил уже из ноздрей, оседая инеем на ремнях, пропущенных под погоны. А мороз-то крепкий! На текущие сутки Скотникова назначили дежурным по учебному пункту, и перед обедом на плацу он решил устроить смотр: начищены ли сапоги и бляхи, у всех ли застегнуты под кадыками крючки, изучен ли устав.

Сашка, хоть и из села, – вроде привычный, а мата не любил. Особенно не выносил, если ругательные слова бросают в его адрес.

"Матерщина – это же про стыдное, об этом вслух нельзя" – еще пацаном одернул он кого-то из старших в своей Самойловке. И в ответ, на удивление, умолкли. Наверно, с тех пор в родном селе его начали сторониться, не принимать в компанию, избегать.

Сейчас он чувствовал, как, если бы ему кто оплеуху отвесил, горят его и без того красные щеки.

– Боец! Звание, фамилия! Быстро! – рявкнул майор, и окончательно выйдя из себя, снова матерно выругался – как грязью выстрелил.

По уставу, когда идущий вдоль строя офицер перед кем-то из солдат останавливался, нужно было назвать фамилию и звание. А Сашка и не заметил, как майор затормозил в аккурат перед ним, пропустил этот момент – сперва следил, а потом внимание перескочило на снег, который искрился в синем воздухе мелкими иглами, покалывал лицо, сыпался сзади на голую шею между шапкой и воротником бушлата. Темновато было в этом Заполярье в декабрьский полдень.

– Рядовой Сажин, – наконец, выдавил из горла Сашка и стал навытяжку.

Скотников дернул носом, губой, скривил рот:

– Выйти из строя!

Как положено, солдат вышел и развернулся к строю лицом. Зябко на белом плацу без соседских бушлатов, что грели в шеренге слева да справа. Майор обошел кругом, и, наверно, не найдя, к чему придраться, – все у Санька, как надо, все подогнано, – вдруг ославил его на весь карантин:

– Таким, как рядовой Сажин, – который зевает в строю, – делать в школе сержантов нечего! Встать в строй, солдат! Где только щеки такие отрастил – как помидоры!

"Скотинников тебе фамилия, а не Скотников. На бычару нашего совхозного похож" – подумал Сашка о майоре.

"Перелома нет, просто трещина, а рану зашьем, заживет", – сказал тринадцатилетнему подпаску врач самойловской больницы. Санька после того, как бросил школу, помогал пасти деду совхозное стадо и так же, как во время смотра не заметил Скотникова, так и тогда проглядел быка. Рог ударил по ребру вскользь, но кожу с мясом распахал. В общем, царапина – повезло! Егор Петрович с собаками и умелым "пристрелянным" кнутом быстро подоспел на выручку – спас внука. И хороший в их больнице врач работал, на все руки мастер – дал медицинского спирта, хлебнул сам и, из того же флакона щедро промыв рану, виртуозно сшил края.

"В сержанты путь закрыт. А ну вас всех! – крутанулась мысль в бритой голове, – куда сами на обучение назначите, туда и пойду."

Его распределили в учебную роту связи.

Знающих, как выглядят диоды с триодами, оказалось на весь призыв немного, и роту доукомплектовывали, сливая в неё весь, по выражению майора Демченко, "неопределившийся сброд".

Демченко имел орден Красной звезды за интернациональный долг, осторожные оленьи ноздри – чуять ветра, дующие в штабных кабинетах, и черные, обувной щеткой, усы.

По должности он был замначштаба, второй после Тарасова человек, и этой штатно-кадровой единице, по сложившей в Алакуртти традиции, шел в подчинение на два квартала в год весь учебный пункт, – кроме сержантской школы, в которой бессменно владычествовал Скотников.

И офицеры – из тех, кто давно служил в гарнизоне и помнил Демченко другим, – удивлялись и не верили, как полевой лейтенант, герой афгана, за каких-то несколько лет может превратиться в чутьистого карьериста-штабника, которому, лишь бы, как в курятнике – забраться на жердь повыше и гадить на тех, кто остался внизу. Юные лейтенанты-романтики, вроде выпускника московского погранучилища Рудакова, генеральского сына, мечтательно решившего продолжать династию, – те, вообще, наивно верили, что геройство – на всю жизнь, что если подвиг, то им освящена вся планида, и что боевой орден не может уже открыть перед человеком иных дорог, кроме пути особой ратной аскезы и бескорыстного служения. На то он и орден – древний символ принадлежности к кругу рыцарей-монахов.

Но жизнь, странная, нелепая, новая, запах перемен, смешивающих в своем вихре доблесть и колбасу, воинский долг и теплые квартиры, да что там говорить, – меняющих слова в гимнах и тексты присяг, – вносили свои коррективы, меняли, ломали, лукавили людей, очаровывая и разочаровывая, заставляя, как хищников, -"выжил в схватке – теперь жри!" – крутиться, алкать, приспосабливаться, в общем, – как ни странно звучит, – снова выживать… Неужто новое время – последние перестроечные пять лет – так переродило людей, переделало человеческую природу, что везде – во власти, в КГБ, в милиции, армии, даже на селе, в совхозах, – стали все уже не люди, а оборотни… Вчера парторг – сегодня Родину на торг…

А может, оно всегда так было и человеческая природа такова и есть от создания – повоюет эдакий молодец Демченко, насовершает подвигов, получит в награду спелую, в теле, невесту-парикмахершу, а дальше – сказка кончилась, и "жили они долго и счастливо" – рожали карапузов, пробивали себе удобное жилье, чтоб сортир в ней не холодней, чем у других, да должность для бывшего доброго молодца, а теперь уже штабного интригана – послаще, к царскому столу поближе.

В рядах "неопределившегося сброда", зачисленного в учебную роту связи к какому-то невзрачному медлительному капитану Иванову, оказался и рядовой Сажин.

Извне подумалось бы, что обвык и втянулся – с трудом, конечно, не без "залетов", как здесь принято было говорить – и "тупил", бывало, и "косячил", – на занятиях в профильном классе, в строю, в бытовых мелочах – и так над ним потешались все, включая командира, что иной раз начинал он глупить даже на бис, – пусть уж смеются и подкалывают, лишь бы не ругали и не матерились. А вот внутри себя, в сердце, все воспринимал в штыки и против всего восставал душой. Коллективизм навязанный, строевое единство из-под палки конфликтовали в Сашкиной голове со степной вольницей и свободой быть самим собой. Но где нужны были сила и выносливость – там отыгрывался за весь казенный гнёт, туда направлял всё своё закованное в кандалы бунтарство. Пробежит дистанцию первым и отстающих дожидается, на свои часы-амфибию посматривает. На лыжном марш-броске по окрестностям – это был первый выход всего учебного пункта за пределы части – Сашка неизменно шел в авангарде растянувшейся вереницы молодых бойцов, успевая к тому же поглазеть на чудной северный ландшафт. Форсировали озеро в тихие безветренные минус двадцать, когда в три часа пополудни начинало уже смеркаться. На заснеженную гладь, разлитую во все стороны, с берегов безмолвно хмурились сопки. Косматый, в заиндевелой шкуре из мелких сосенок, шаман, выпучив валунами каменные глаза, смотрел на противоположный берег, где , укрыв хвойным пологом пару рыбацких построек, невысокая, другого, видно, племени, гора-девица зачерпывала базальтовой ладонью замерзшую воду.

За час до озера на склоне сопки был привал с костром. И у Сашки взорвалась фляга с чаем – положил на тлеющую головешку погреть, а крышку отвинтить забыл. Хлопок переполошил всех так, что подумали – граната. А капитан Иванов оказался мужик с реакцией и юмором: сразу просёк, что к чему, скомандовал "Газы!" – не пропадать же даром такому случаю! И до берега со склона бежали с лицами, обтянутыми горько пахнущей тесной резиной, надрывно трубя в гофрированные хоботы. И рядовой Сажин – быстрее всех. Только в самом низу, на льду уже, поступила команда противогазы снять. Паренек из Питера, что был у них за художника, намалевал на следующий день в боевом листке карикатуру – атомный взрыв из разорванной пополам зеленой фляжки, а рядом Сашкин портрет: воротник бушлата, над ним помидорами щеки, над щеками – испуганно вытаращенные глаза, и поверх – шапка. А вместо ног – лягушачьи лапы с перепонками, на одной из лап часы и подо всем подпись – Амфибия.

В довершение, в понедельник на разводе на плацу поглумился Демченко:

– Нам, – говорит, – даже в штабе слышно было, чуть гарнизон в ружьё не подняли! Пару нарядов бы тебе, Сажин, вне очереди, но, паразит эдакий, лучшее время показал, и всю роту за собой на первое место вытянул…

Сашке бы в самый раз на дальнюю линейную заставу, чтоб там, рядом с природой, как в деревне было – распахивал бы на тракторе контрольно-следовую полосу, в сопки бы в дозор ходил – лыжню после снегопадов прокладывал… Возили их на две недели на стажировку – понравилось. Собаки, коровы были на заставе, ребята деревенские, простые служили там и между собой и с начальством общались хоть и без особого устава, но и без дедовщинной гнили – по-хорошему, по-семейному. Помогал Санёк кочегару баню топить и парил всех подряд – своих, заставских, офицеров, – березовыми вениками. И еще – корову доил. Старшина советовал ему: "Будут распределять – просись у замначштаба к нам. Скажи – от Грачева поклон. Вместе афган прошли."

Да на беду, Демченко рядового уже приметил и виды на него имел по другому поводу: приглянулись Сашкины физкультурные успехи – особенно в сдаче нормативов – намотал на черный ус и своему другу капитану Маслюку, не так давно разжалованному из майоров за пьяный дебош в офицерской столовой, посоветовал крепкого парня взять к себе в комендантскую роту. Грядет весенняя проверка – авось снова выйдет личный состав на первые места, хотя бы по спортивным показателям – тогда глядишь, и восстановят друга в звании.

Майор Маслюк иногда сильно запивал – службе это, как он думал, не мешало – рота в периоды его возлияний держала, как могла, свой внутренний порядок, и днем, со стороны, казалось, что всё как всегда – молодцеватые, вымуштрованные солдаты, всегда опрятны, сами ходят в караул: охраняют гауптвахту, выставляют дежурных на КПП, часовой у знамени недвижим и не моргает, а рыжие тулупы в валенках и с автоматами неизменно вперевалочку двигаются – хоть часы сверяй – по периметру вдоль колючки. Майор-капитан пьёт, в ус не дует – служба идет, хороший солдатский костяк в роте подобрался – сами за порядком следят. Одни Салгалов, Сидоров и Хватов чего стоят – орлы! И теперь еще молодого да румяного Сажина из учебки подогнали – загляденье, а не солдат! Десяток бы таких!

Старослужащим "орлам" тоже хотелось, чтобы молодых было хоть с десяток, а то Сажин после того, как в каптерке растоптали его часы, вдруг вздумал "зашарить" – слушаться перестал и наотрез отказывался выполнять всё, что исходило не от офицеров.

Даже Маслюку донесли, и "капитан-майор" построил роту в казарме и принялся не то орать, не то лаять, как лают, огрызаясь, побиваемые хлыстом овчарки на спецдрессуре. Ничего было не разобрать, но общий смысл и так понятен: Салгалов – командир отделения, Сажин – подчиненный. Изволь, салага, выполнять, что прикажут!

– Слыхал, что Маслюк сказал? – "гармонист" цвёл от счастья, от собственной значимости и от предвкушения сержантских лычек.

Сашка сглотнул горечь:

– Поживём – увидим!

– Ну-ну…

Ночью его пинком разбудил Сидор:

– Иди к Салгалу, зовёт.

Сажин в полусне поднялся, пошел к салгаловской кровати:

– Чего разбудили?

– Расскажи, Сажин, дедушкам сказку на ночь, мы послушаем… – главарь садистски улыбался, подмигивая кому-то невидимому, кто притаился у Сашки за спиной.

– Не буду.

Последовал тычок в спину. Кто там озорует – Сидор или Хват? Окружили…

В селе к Сажину подойти боялись – дураков побивал, а умные не лезли. А эти – не поймешь, дураки или умные. Что подлецы и трусы – это понятно. Что делать-то?

– Расскажу, – согласился он нехотя, – Сказок я не знаю, расскажу другое…

– Давай, только чтоб интересно было.

– Про свою первую бабу расскажи, – гыгыкнул кто-то из темноты.

С подушек начали поднимать головы и другие солдаты, – послушать, что молодой говорить будет, угадать, чем весь спектакль закончится.

– Нет, про бабу перебьетесь, – огрызнулся Сашка, не к месту пожалев, что никакой бабы у него ещё и не было.

Он рисковал совсем вывести дедов из себя, но стало почему-то всё равно, что произойдёт дальше.

– Про белого бычка расскажу… Или про трёх поросёнков с комендантской роты…

– Ты чё сказал, боец? Нюх потерял? – у Салгалова получилось шепотом зловеще завизжать.

И началось…

Сзади его пихнули сапогом под колено и попытались свалить на пол, но Сажин, отмахнувшись, удержался на ногах, устоял. Теперь ясно было, что за спиной Хватов – облапил и давит к полу. Сидор короткими плотными ножками, как копытцами, резво метит Сашке в пах – обозленную мопсовую ряху коротышки хорошо видно в синеватом дежурном освещении. Салгал примеряется, лупит с оттяжкой в грудину. Сажину не больно – он словно в тумане, но немного подташнивает от тех ударов, которые он не успевает отбить. В лицо специально не бьют– чтобы не видно было следов. Хватов держит крепко – не руки, а хомут. Опять исступлённо пнул Сидор. На этот раз в паху зажгло, тупо прокатилась муть от пояса вверх по пищеводу и горечью вышла в рот. Сашку вырвало. И на этом сразу все кончилось – его отпустили, бросив, как мешок, на пол, все от него тут же отпрыгнули, отпрянули, зашептались:

– Чё с ним, чё?

– Эй, Сажин?

– Вставай! Кому грю!

– Что делать-то будем? В ПМП его надо.

– Эй!

Сашка в полушоке произносил ругательства, – и не хочешь материться, а научишься – и слышал солдатские шепотки.

– Ну что, Амфибия, сладкий ты мой, – сказал майор в санчасти, вколов Сашке обезболивающее, – наверно, бубенцы тебе подпортили товарищи твои… Звенеть теперь не сможешь. На операцию отправим в Москву – видимо, отслужил ты уже …

Странный был этот начмед – женоподобный, слащавый, не иначе, как "маня-ваня". И тогда, на "санобработке", когда новобранцев в душ отправляли, видать, неспроста маячил, – на голых мужиков, наверно, смотреть любит.

А теперь и он, Сашка, пока еще не "маня", но и "ваней" не назовёшь с отбитыми-то, как выразился майор, бубенцами – не дай бог, отрежут ещё – как он теперь к самойловским девкам подойдёт! Лучше б сразу убили в казарме, заклевали б до смерти комендантские "орлы".

И недели не отслужил Санёк в новой роте – один раз в караул сходил часовым. Была ночь, какие он любил, морозная и ясная. И если б не слепили прожекторы, освещая снег, – утоптанный, трамбованный, чищенный широкой деревянной лопатой, – Сашка рассмотрел бы как густо и ярко вызвездило. Как в Самойловке! Ходил вдоль тройной колючки с автоматом, думал, как будет действовать, если нападут на гарнизонные оружейные склады бандиты. Сейчас бандитов много развелось, всем стволы подавай и патроны. А Сашка до учебки и стрелять не умел. Научили здесь в один момент!

Он вспомнил того юного лейтенанта, который не криком, не угрозами, не ором с матюками, а в несколько простых человечных участливых слов за считанные секунды научил его стрелять. Позже Сашка узнал, что фамилия лейтенанта – Рудаков.

– Успокойся, парень, – мягко советовал Рудаков вжавшемуся в траншейный выступ Сажину, – послушай, я объясню так, как мне в училище объясняли когда-то: не задерживай дыхание, когда спуск нажимаешь – не выйдет ничего. Вы ж только что бежали, дыхание сбито. Поймай цель, и жми на выдохе, спокойненько, медленней выдыхай. Огонь!