Божий контингент

– О! – сказал Вадька. – Спиртное? Дай глоток! И Ленчик, сперва напугавшись простецкой наглости незнакомца и приняв его за местного гопника, отдал всю бутылку. Но в завязавшемся разговоре выяснилось, что парень, хоть и не без гнильцы, но просто такой же слабый на алкоголь бродяга, как и сам Леня, да еще к тому же из деревни, – это успокоило, и страх потихоньку уступил место красноречию.

– Уволили? И выгнал отец из дома? За пьянку? – переспрашивал Вадька,  вклиниваясь в жалостливый лад Ленчикового повествования. – А сам он не пьет что ли? И пойти некуда? А бабло есть? Чё, последний косарь? Дела-а… А поехали к нам в деревню, – вдруг вырвалось у Вадика. – Поживешь, на рыбалку походим, поработаешь на свежем воздухе, а? Воздух-то у нас какой!

И Ленчик, деваться некуда, – не привык он, видно, как его собеседник, на скамейках спать, неприспособленный он, – взял да согласился, купил билет до Твери, отложил еще, сколько Вадька сказал, на дорогу дальше до нужной станции, и в аккурат осталось средств, на то, чтобы, если доведется, вернуться обратно.

И поехали. В поезде  Вадька пытался устроить диско-бар, бегал по вагону с голым торсом, буянил, – от проводника и милиции спас его Ленчик вежливой речью и теми своими деньгами, что заначил на обратную дорогу. А торс у Вадьки был интересный – разлинованный в частую бордовую полоску. Как раз перед тем, как устроиться в парке на ночлег, летал пьяный Вадька кубарем по эскалатору глубокого питерского метро, и острые ребра ступеней оставили на коже отдыхающего вахтовика следы – на долгую память о городе на Неве.

В Твери буян успокоился, и транзитный московский состав довез двоих мытарей до места без приключений. Прибыли в Померанцево среди ночи – было темно, и ожидаемой картинки с крашеными, в наличниках, домиками, коровьим стадом, крупной россыпью белых кур, как это расписывал Вадик, Ленчик не увидел. Не слышал он и петушиного кукареканья – один только собачий лай.

– Днем, днем сюда сходим, всё посмотришь, – успокаивал гостя Вадик.

Воздух, правда, – с этим он не наврал, – шибанул в нос, в гортань, влился в легкие, –  разнотравьем, хвоями, медом опохмелил путников, очистил от городского угара. Пока долго шли до нужной хаты, то тут, то там в бурьянной темноте кричал-дергал коростель – с таким звуком, наверно, отрывают от забора штакетник, прибитый толстыми ржавыми гвоздями.

В Артемьевке Вадькины мамка да отчим встретили поначалу весело, хорошо, налили чинно чего-то свойского, угощали. «Гости из Питера, – говорили Ленчику, – редко у нас бывают. Давай, Леонид, пей да закусывай, на тебе огурец! Курева нет? Так бери табачку, скручивай!»

И отчим Вадимов доходяжный – ребра да лопатки, да на ребрах синий куполок – пакет здоровый целлофановый рубленного своими руками самосада на стол шмякает и кладет старую пожелтелую газетку. Тут и народу набежало, как будто и не спят в Артемьевке по ночам: кореши Вадькины Егор да Петька Струнята, соседи лесник Ершов да бабка Верица, сиротка Юрка Сидор – все пришли про Питер послушать и помочь вахтовику побыстрее расправиться с остатками зарплаты. А, когда рассвело, еще и Толик на велосипеде со станции подтянулся.

– Лёня,  отведай сала, – Вадькина мамка внесла откуда-то завернутый в грязную марлю шматок.

– Чтоб ссыкулька стояла! – добавил прибаутку отчим, и, пока Лёнчик дивился народному юмору, к салу потянулась дюжина рук. Леньке не досталось, он растерянно хлопал глазами, оглядывая голодную и проворную деревенскую братию.

Весь гурт этот, то сидя за столом, то передвигаясь таборным выплясом по улице, одних соседей пугая, других – наоборот, вовлекая в свой босяцкий размах – «смотри, народ, как Артемьевка гулять умеет!» – к вечеру все имевшиеся деньги прикончил. Три раза за день на Толином велике Юрку Сидора посылали то в Померанцево, то в Пылинку за добавкой. И тут, когда посылать стало не на что и поредевшая компания вернулась в дом, Вадька выдал:

– Эй, питерский, давай свои билетные! Деньги ведь остались? Не жмись!

– Какие деньги? – Ленчик удивился так, что опять у него задергался глаз.

– Да ты чё? Выпить хотим, давай, а то искать начнем, хуже будет!

– Да я ж, дак ведь…

– А ну, выворачивай карманы, – Вадька, видать, про свои выкрутасы в поезде ничего не помнил, а может, думал, что у Леньки еще какая заначка имеется.

– Тебя же проводник хотел в милицию сдать, я ведь за тебя откупных дал этими деньгами! – Ленчик готов был заплакать, но Вадим уже распалился, не помнил, не верил и хотел лишь одного: если уж не допиться до полусмерти, то хотя бы подраться.

– Крыса! Гость хренов! На Вадькины пить – так он горазд, а свои – так зажал! – заорал на Ленчика тощий отчим.

– Некультурно так делать, – подвякнула мужу Вадькина мамка, – у нас принято последней рубахой делиться! Мы к тебе, как к человеку, даже последнее сало на стол, а ты….

Юрка Сидор, вместе с котом карауливший на полу мышь, исхитрился схватить гостя за ноги и дернул, – Ленька упал, разбив головой кошачье блюдце. Обшарить питерцу карманы все никак не удавалось, и Вадик уже взялся пинать лежачего ногами, но тут произошло то, чего никто не ожидал – Вадьке прилетело по морде от невысокого Толика, который из любопытства все еще ошивался у Румянцевых. Прилетело сильно и с хрустом – так, что Вадька сел на пол и притих. Тяжел на руку оказался юнец…

– Ну неужели непонятно, что денег нет у человека? Тут про крыс еще чего-то! Сами хуже крыс! – Толика трясло от негодования, пока он взывал к справедливости.

Притих почему-то и отчим, сказал сразу:

– Ну если нет денег, то и не надо. Отдыхать надо ложиться всем.

Мамка вдруг решила, что Вадьке необходимо перед Леонидом срочно извиниться, но ничего не добилась – Вадька, пуская носом кровяные пузыри, уже захрапел и смотрел сон про питерский эскалатор. Всех лежачих, как трупы, свезли за ноги в комнату и положили на полу на два матраца.

Встал Ленчик, ходит по кухне туда-сюда, кушать захотел, – да нечего, одни подсохшие куски черного хлеба остались. Взял со стола, пожевал немного, а проглотить толком не может – в горло сухой кусок не лезет. Водички зачерпнул из ведра кружкой – громко скрежетнула эмаль об эмаль. Воды-то уж – на самом дне осталось, нагрелась она и теплой тиной отдает.

Попил и забылся сном на корточках у печи, в комнату не пошел больше. Когда проснулся, в голове било как кувалдой об рельс – отстукивало ритм вчерашней гульбы, трещали дергачи, кукарекал петух. Нет, петух был настоящий – вместе с косым лучом розового солнца его раскатистое «кукругукуу» поднялось над соседским забором, преодолело двор, по бревнам вспорхнуло на стену Вадькиного дома и, пробившись через оконную грязь, клюнуло Ленчика в макушку. Ноги затекли, мутило, встать получилось не сразу. Утреннее солнце наполнило светом, как лампу, полупустой пакет с самосадом – он так и лежал на столе в луже огуречного рассола. Ленчик неумело – только вчера научили – скрутил самокрутку, поджег, посыпалось все на пол, брови опалило от цветной горючей газетки. Попить бы! Ведро стояло уже пустое, подхватил его питерец и пошел на воздух искать колодец. Хоть еще в себя не пришел, а понял:  красота была в деревне! Накануне в пьяном их хороводе ничего Ленька вокруг не замечал, а если и видел что, то сегодня не узнавал, смотрел, как впервые, на сказочные избушки. В два ряда избы эти, – вчера еще серые, а сегодня уже в рассветных розовых да фиолетовых пятнах, – тянулись вдоль высушенной солнцем земляной дороги, упирались в синюю полосу леса. В конце улицы над колодезным срубом высился журавль, держал в клюве цепь с ведром.

Туда Ленчик и побрел, только перемудрил он с колодцем, не приходилось еще журавлями воду доставать. Нет, чтоб легонько за ведро вниз потянуть – журавлик бы сам опустил плавно свою длинную шею, – начал Ленька с тыльной стороны короткий конец жердины кверху толкать, вытолкал из пазов, что-то заклинило, и журавля перекосило. Баба какая-то увидала, голосить начала.

Лесник Ершов, злой с похмелья, в форменном кителе да тренировочных штанах, – на работу, видно, поднялся рано – подскочил с матюками, начали вправлять жердь вдвоем, как ей должно стоять по конструкции. Вправили. Бросив на прощание: «Выпить не осталось?», лесник досадливо махнул рукой и двинул на делянку.

Напился Ленчик холодной колодезной воды, отлегло, повеселел немного. Потащил, поплескивая, ведро, вспотел и на кухне уже взялся со всем тщанием за самосад. Полегче стало, но думки тяжелые о жизни спасу не дают, мучают. Вышел он, сел на лавочку под окном, сидит, водичку из кружки отглатывает, цигарки всё накручивает да цедит.

И услыхал, что в избе встали, что уже разговор пошел не из приятных о нем, о Ленчике.

– Это что ж у тебя за друг такой питерский? – это отчим Вадьке выговаривает. – Денег нету, хлеб весь поел, табак мой курит – не поперхнется! Где ты такого друга выкопал?

–Да ла-адно, поищем халтуру, поработает, поживет… -

– Халтуру? Самим халтуры нету! А жить он тут собирается, у нас? Вы тут гуртом вьетесь, из дома вас не выпинаешь. А я.. А я… У меня в штанах уже колом, а мы с мамкой с твоей никак вдвоем остаться не можем! Жрете все здесь, пьете, спите все здесь, да еще и… – Ленчик звук какой-то услышал – видимо, теперь пострадавший от Толика Вадька отыгрался на отчиме.

Вскоре подошел и Толик с удочкой – рюкзак на одной лямке на плече:

– Вадька! Ленчик! Пойдете на рыбалку?

«Просто как у них! – подумал Ленчик, – как будто это не Толя вчера Вадьке по морде съездил. Ночь прошла, и на рыбалку зовет».

– Не, Толян, тут дома надо вопросы решать, – отозвался Вадька. – Вон, Ленчика бери, если захочет.

Ленчик хотел. Не просто хотел, но жаждал – убраться из  этого гостеприимного дома, забыть сюда дорогу и не брать в рот больше ни капли спиртного. И, с какой легкостью он сорвался с незнакомым Вадькой из Питера в неизвестную ему деревню, с такой же сейчас поспешил за Толиком на реку.

Толик Павлов вел питерского гостя через чащу к речке по знакомой тропе.

Тропа эта никогда не высыхала полностью – ни в какую жару – и по следам на влажной землице хорошо было видно, кто здесь ходил чаще всего: кабан, медведь да лесник Ершов. Широкая и открытая в начале лета, к августу она успевала густо зарасти крапивой, спрятаться под папоротником, большими зелеными оладьями лопухов, и вела к делянке и редкому молодому леску, за которым сейчас ждала хорошая чистая речка с плотвицами.

Устал Ленчик за Толей в своих кроссовочках городских через траву сырую да папоротник к речке пробираться, взопрел, обессилел, насобирал репьев и собачек, да в животе еще урчать начала вода колодезная – похлебать бы ему сейчас чего-нибудь тепленького! Чем угрюмее становился Ленчик, тем больше веселился его провожатый.

– Ну ты вчера башкой о блюдце и шарахнул! Блюдце пук только – и пополам! – ржал впереди Толик, а Ленчик лишь улыбался немощно, как мученик, не нравилось ему вспоминать о себе плохое. И когда смеялись над ним – терпеть не мог.

И вышли на бережок, чистый, утоптанный, Толя костерок быстренько сложил из веток с хворостом, берестой разжег,  воды из речки в котелок зачерпнул и над огнем повесил. Рюкзак развязывает, и оттуда – ух ты! – банку сгущенки достает, макароны и пачку древних, высушенных временем болгарских сигарет с фильтром.

– Для тебя специально раздобыл, – говорит, – сам не курю.

Получилось, что удочка, в общем-то, зазря на берегу пролежала, а наварили рыбаки вместо ушицы сладкого молочного супчика, и вкусноты такой Ленчик не едал, наверно, с самого детства. А, наевшись, задремал у костра, и разбудил его только гром с неба.

Молнии располосовали дальний горизонт, сырой ветер первыми своими порывами погнал на речке рябь, Толик в спешке покидал все добро в рюкзак и намотал леску на удочку.

– Бежим, – кричит, – пока не намочило!

Подгоняли их всю дорогу первые крупные капли настигающего ливня, и каким-то чудом удавалось от него все время отрываться. Долго бежали, умаялся Ленчик, неразвитые, утомленные пьянкой легкие жгло ему от натуги.

– Ну что, Ленчик, давно, поди, трешечку не бегал? Нормально, в норматив точно уложились! Жди здесь, я сейчас…

Оставив питерца на крыльце дома, Толик скрылся за дверью и долго не выходил. Ленька слушал, как ливень барабанит-гремит по козырьку, даже не спросил, куда они прибежали. Может, это Толин дом? Что ж, они уже до Померанцево добрались? Все-то здесь не так, как казалось ночью, когда они с Вадькой вышли из поезда и проходили по станционной улице. Дверь отворилась:

– Заходи, Ленчик, разувайся, – Толик тапочки подает, а в сенцах уже стоит женщина серьезная, в косынке – мама Толина. Смотрит на гостя питерского цепко, внимательно. Долго, видать, Толику просить за него, за Ленчика, пришлось, чтобы разрешила родительница приветить чужака в своем доме!

– В баньку его своди первым делом… И пусть постирается, свое ему что-нибудь дашь, если налезет на такого длиннолытого, – с усмешкой говорит мать – голос грудной, приятный – и, оценив на глаз возраст гостя, представляется: – Татьяной меня зовут.

– Мам, были газовщики? – Толик спрашивает. – – Были, – говорит Татьяна и Лёне поясняет: – На следующий год будут газ нам проводить. Приходил инспектор печь смотреть – забавный мужик! Долго мы тут с ним чаи гоняли – советовал, как кладку переделать, чтобы можно было топить газом. Вот такие у нас заботы!

Помылся Ленчик, отпарился с веником, и овин нестриженный да нечесанный, петухами торчавший, распушился одуванчиком – чистенький Ленчик за столом сидит-возвышается, бутерброд с колбаской вареной благодарно уплетает. Выслушала его Толина мамка, сделала выводы:

– Значит, Леонид, у тебя две основные печали – с жильем да с работой?

И, хоть не хочет пока об этом Ленчик ни говорить, ни думать – слаб еще, да и думки эти уже измучили, – а говорить приходится.

– Тетя Таня, я вам вот, по гроб жизни буду благодарен, что приняли, что накормили. И банька у вас – чудо!

– Какая я тебе тетя Таня? Ты же мне не племяш. Сказала ведь – просто Татьяна. А благодари Толика – он за тебя головой поручился, и за баню тоже его – он  истопил, он же и  строил. Ну, жилье, работа – ясно. А вообще, потом что? Учиться не пытался?

«Ну, строга, ну серьезна женщина! – оценил Лёня, – и молодая еще, симпатичная».

– Учился я, бросил только. И восстановлюсь на вечерний, как уладится все.

– Ты главное, не пей больше, – завершила этот разговор Татьяна.

Постелили ему около печи – на Толиковой койке, а Толик на печь полез. Стеснил Ленька хозяев, чувствует – ненадолго его приветили.

Утром Татьяна вдруг и говорит:

– Обкосить бы надо вокруг дома и по дороге к огородам. Кто пойдет? – – Я, – Ленчик сразу вызвался, лишь бы угодить, лишь бы не гнали отсюда до поры.

Выдали ему инвентарь, схватился за косовище, да не так как-то: машет, машет, смотрит только, чтобы косу в землю не загнать да ноги себе не укоротить ненароком, травку подсекает, валит, но не скашивает.

– Стоп! – Татьяна командует. – А теперь ты, Толька, крестьянский сын, покажи, на что горазд.

Подхватывает Толик косу, будто с ней родился, плавно идет, траву в ровный рядок укладывает. Ленчик завидует, даже злобно как-то на Толика глядит.

– Ладно, – мать говорит хитро, – из вас из обоих косцы никудышние. Сходите прогуляйтесь до Бородовых дочек, мешки не забудьте взять с лопатами. И сыну подмигивает.

– Тут недалеко, – Толик протягивает Ленчику дерюжный мешок.

– А что за Бородовы дочки? Красивые?

– Как «Барби»! – присвыстывает Толик. – Там этот, Борода, фермер он, только бедный, и у него пять дочек. Две мелкие, а три – самое то!

Смотрит Толик, а Ленчик-то оживился, повеселел, улыбочка появилась, расческу откуда-то выудил, приглаживает свой одуван, прихорашивается. Потом насторожился:

– А лопаты зачем, мешки?

– Так девки ж одни, мужиков-то нет копать картошку-то. Мы им поможем, а они нас, может, поцелуют или в баньку с собой возьмут попариться… Во, вот здесь их участок.

И Ленька опять что-то свое вообразил, похабное, заулыбался, даже пару раз как-то неприятно, по-козлиному, хохотнул.  Выкопали пару грядок, по полмешка набрали.

– Хорош, – Толик говорит, – а то не дотащим.

– А далеко тащить? Дом их где?

– Да здесь, – и вниз, в землю показывает и ржёт. – Не докопали до их дома. Глубже надо! И заливается:

– Да наш это участок под картошку. Ну, не обижайся, Ленчик… Ой, не могу! Поверил, да? И расчесочку достал, умора!

Татьяна к питерцу стала привыкать, интересно он рассказывал о городе и обходительный был, комплименты у него гладко получалось говорить, таких приятностей она и не слышала никогда. И отвечала ему тоже комплиментами, как могла: то скажет, имя у него красивое – Леонид, то нос его, сливкой, похвалит – орлиным назовет.

И, даже когда Толик звал новоявленного друга на рыбалку или прогуляться по лесу, мамка уже не отпускала гостя, говорила, что еще хочет что-нибудь интересное послушать.

Через неделю, когда Ленька уже настолько окреп, что даже стал потихоньку наглеть: выуживать себе лучший кусок курятины из супа, покрикивать на Толика и, нет-нет, да называть Татьяну просто Таней – Толик тогда, частично подкалымив и остальное заняв, отложил гостю денег на билеты и чаек в поездах, купил ему в магазине пачку курева и сказал деликатно:

– Тебе, Ленчик, наверно, уже ехать надо…

Провожали его и сажали в вагон вместе.

– Деньги обязательно вышлю, Толик! – обещал на прощание питерец.

– Ладно тебе… – Толик отмахнулся. – – Приезжай еще, как устроишься! – звала мамка.

– Хорошо, Таня! Спасибо за всё!

– Ладно-ладно, счастливого пути! – уже вслед вагону крикнула Татьяна. – Не пей больше!

Толик задумчиво провожал взглядом уходящий состав.

Ленчик, пересев в Твери с московского поезда на питерский и, правда, счастливо добрался до своей северной столицы, где, как оказалось, очень переживали за него – искали уже по моргам и больницам – и даже поседели и расхворались за это время родители. Сын, которого, как в евангельской притче, приняли, обняли и простили за все, поклялся никогда не прикасаться к спиртному и вскоре даже восстановился в институте. О деньгах, которые для него искал и зарабатывал Толик, о гибельной запойной Артемьевке, о спасительном станционном поселке и его жителях Ленчик быстро забыл.

Месяца через три Толик заметил, что мать пополнела, а еще через месяц уже весь поселок дразнил парня, что он сын гулены, которая беременна невесть от кого. И он, один в Померанцево точно знавший, кого благодарить за позор,  согласился с  мнением большинства и ушел жить к бабушке на плант. Когда Толик узнал, что у него родился братик, которого мать еще в роддоме сразу назвала Леонидом, идти вместе с бабкой смотреть на новорожденного отказался – ушел вместо этого в Артемьевку и впервые в жизни до беспамятства напился.

4.

Теперь, на новом месте, хрустел на щелястом полу песок, на стенах торчали между бревнами ошметки сухого мха, – брался когда-то Толик за ремонт, отодрал старые бабушкины обои, хотел стены глиной с песком замазать да побелить, но решил, что и так сойдет – «Пусть, как в охотничьей избушке будет!»

Спал Толик, в чем был, без постельного белья, и на неубранное драное одеяло с кусками желтой ваты то и дело примащивался грязными лапами Дружок. И только на Лешкиной койке было подобие постели, но малец не любил на ней спать, ему бы все, как Дружку, – на какой-нибудь ветоши.

– Гостинцы у меня для вас…

Из рюкзака Ленчик достал кофе, выудил банку красной икры, которую в итоге облюбовал пес, а Толик получил хитрый выкидной нож – тут же, открывая лезвие, он обрезался и кровящим пальцем нащупал у себя в кармане металлический рубль: «Оружие, Ленчик, не дарят!»

Думал гость, что бы подарить Лешке, – ничего подходящего не было, – и отдал книжку красивую про Питер, которую для Татьяны приготовил, но теперь Татьяне никогда уже про Питер не читать и не слушать. Не то поужинали, не то позавтракали сухими печеньями и тугой копченой колбасой, что остались с дороги, и, хоть Толик слазил в погреб, поднял миску соленых грибов из бочонка да огурцов, к разносолам хозяйским Ленчик не притронулся. Как грустно сказал питерский гость, – «не к тому питью эта закуска», а Толик при этом глянул на питерца удивленно. Лешка уже заснул в обнимку с Дружком, когда Ленчик вдруг спросил: – – Толик, а откуда у тебя брат? – – А ты не догадываешься? – не хотел уже Толик ворошить былое, да Ленчик сам нарвался.

В глазах питерца застыло недоумение.

– Родила мама как раз через девять месяцев, как ты здесь появился… – пояснил Толик.

И снова на лице недоумение, беспомощность, покорность – как тогда, когда артемьевский пьяный гурт искал у Ленчика деньги. Только теперь Толя ищет отца своему братишке.

– Толик, не я это…

Не поверил хозяин – по глазам было видно. «Как же так? – думал Ленчик, – от кого ж у нее ребенок? Ведь не было да ничего и быть не могло у него с Татьяной. Тянулась, как к сказке, задерганная заботами деревенская женщина к чему-то далекому, большому, красивому. Что она видела в своей глухомани, живя, словно крепостная, на Померанцевском пятачке?» И Ленчик ей рассказывал о Питере: о том, что сам знал и помнил, и о том, что на ходу придумывал. Слушала она истории про царей, дворцы, кареты, про декабристов и поэтов, слушала жадно – ну и что с того? Они же просто разговаривали! И кто знает, почему ей пришло в голову младшего сына назвать Леонидом…  Загадка!

– Да уже и не важно, кто… – Толик махнул рукой. – Сказал же, брат это мой любимый – и точка. Надолго приехал, Ленчик?

– Не знаю. Собирался природу порисовать, – питерец постучал по деревянному этюдному ящичку. – Я ж художником стал, вообще-то…

– О как! Вдохновение ищешь?

– Скорее отдых. Чтобы не чувствовать ничего.

– Чтобы не чувствовать? Это не ко мне тогда, это в Артемьевку надо или на кладбище – от Артемьевки недалеко, – грустно улыбнулся Толик.

– А как там они, артемьевские?

– Да как – Юрка Сидор от белой горячки загнулся, Ершов с Верицей отравились спиртом, Струнята сидят… Вадька, вроде, ничего – женился, детишек настрогал. Ты сам-то как жил эти годы?

Ленчик вздохнул глубоко.

– По-разному. Институт так и не закончил, сначала прыгал с одной работы на другую, потом рисовать начал, картинки продавать. Женат был два раза…

– Дети? – спросил Толик.

Ленчик помолчал, опал с лица сразу:

– Да как-то не сложилось…

С утра, когда Ленчик проснулся, ни хозяина, ни Лешки в доме не было. Спал у него в ногах теплый, тяжелый и очень грязный Дружок.

Серой безрадостной мутью, вяло, словно тоже с недосыпу, просачивался в окна новый день. Сколько таких дней перевидел, перевстречал он за последние семь лет: когда вставал, выдергивал себя из дурной тревожной полудремы – и не пил ведь уже два, три, шесть трудных, насыщенных лет, – а, все одно, как с похмелья. И глаз подергивался вместе с напуганным во сне сердцем, и колотилось нутро в до боли знакомом полуознобе. Наседала, цепко хваталась за мозги, выворачивала мысли нудная напористая тяга – шептала, что все плохо, что мир дерьмо, что высшим сферам безразлично, трезв Ленчик или пьян, жив он или сдохнет под забором. И лишь крепкий, две ложки на полстакана кипятка, кофе, согревал, разгонял кровь, приводил в чувство, избавлял от морока и возвращал в реальность.

«Где ж это Толик-то? Куда пропал с утра? Надо хоть на улицу выйти поразмяться!», – решил Ленчик и начал надевать на себя специально для деревни и для художеств припасенный брезентовый костюм. Встретилась ему та бабка, к которой он в ночи стучался, когда Толика искал, – Алевтиной что ли назвалась – шла, гремя ведрами, к колодцу. Поздоровался, да разговорились.

– А не ты ли, сынок, приезжал как-то в Артемьевку и колодец там сломал? – смеясь, спросила Алевтина, – Румянцевы потом целый год рассказывали.

– Было дело. Хорошая у вас память, – смутился Лёня – не любил, когда старое поминают.

– Не пьешь больше? – не унималась бабка.

– Нет, – ответил сердито.

– Сыночка что ли повидать прибыл? – словно ядом плюнула карга.

«И эта туда же!» – Ленчик горько смолчал, отвернулся да пошел в избу. Посидел, пожалел себя немного, потом как очнулся:  «Надо делом заняться», – и начал ящик свой на ножки ставить, краски выдавливать на палитру.