Золотой Ипподром

Золотой крест над храмом Источника был виден издалека. Монастырскую ограду со всех сторон окружали кладбища и парки знаменитого Зеленого Пояса, тянувшегося вдоль сухопутных укреплений Константинополя от Пропонтиды до Золотого Рога, а жилые кварталы начинались примерно в двух километрах, почтительно отступив от двойных стен императора Феодосия. Так что в монастыре обычно было тихо.

Поднявшись еще до света, Дари быстро умылась, прочитала утреннее правило и, пробежав через вымощенную мрамором площадь, спустилась в крипту к источнику, а оттуда поднялась в сам храм. Вскоре сестра Евстолия, стоя с часословом напротив святых врат, уже выводила нараспев «Господи, силою Твоею возвеселится царь и о спасении Твоем возрадуется зело…» Голос чтицы был слышен в каждом закоулке храма. В конце службы – почти по возгласе: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – яркий луч солнца проник в абсиду и осветил золоченый престол. «Да, все-таки утреню нужно служить утром, а не как у нас», – подумала Дари.

Сразу после утрени начались часы и литургия. Во время отпуста третьего часа в храм вошел высокий молодой человек в черных брюках и голубой рубашке с коротким рукавом. Приложившись к большой иконе Нерукотворного Спаса, в честь праздника положенной на аналое в центре храма рядом с иконой Воскресения, он подошел к образу святого Георгия Победоносца, зажег большую свечу из белого воска и воткнул в песок, которым здесь были заполнены подсвечники – Дари обнаружила, что это очень удобно: не надо бесконечно чистить их, выковыривая огарки из гнезд, просто периодически верхний слой песка меняли на чистый, и только. Помолившись великомученику, молодой человек перекрестился с поклоном и пошел назад, ближе к входу в храм. Тут Дари и встретилась с ним глазами. «Ох, какой красавец!» – промелькнуло у нее в голове. Он и правда был очень хорош собой – коротко подстриженный широкоплечий брюнет с выразительными чертами лица, большими карими глазами и красивым ртом, который чуть тронула улыбка, когда он приветствовал Дари легким поклоном. Он кого-то напомнил девушке, и когда он уже встал чуть левее у колонны, она вдруг поняла: в его лице сквозило явное сходство с монахиней Евстолией, хотя та красотой не блистала и была несколько болезненной, поэтому в обители исполняла послушания, не требовавшие физической нагрузки. «Так это, наверное, и есть тот самый Василий!» – подумала Дари.

После литургии, за которой причастились все, в том числе и молодой человек, Илария сразу познакомила их. Василий Феотоки действительно был братом Евстолии и пришел помолиться об успехе на предстоящих бегах.

– Ты победишь, победишь! – воскликнула Лари. – Мы будем за тебя болеть! Нас с Дари матушка благословила ходить на Ипподром по твоим билетам! Спасибо тебе, Василь!

– Вот как? – Он улыбнулся. – Рад, что смог доставить удовольствие вашей гостье!

– Да-да, она хоть повеселится! А то у них в Сибири всё так странно, все ходят мрачные и никто не смеется, потому что это грех! – Илария залилась веселым смехом.

– Неужели? – Василий удивленно взглянул на Дари. – Наверное, Лари преувеличивает!

Дари чуть покраснела и ответила:

– Да нет, к сожалению. То есть мирские люди у нас смеются… ну, если, конечно, не совсем такие… благочестивые… А вот в монастырях у нас смеяться и правда не принято. Считается, что это недуховно, надо всегда думать о своих грехах, о суде… о вечных муках…

– Брр, как страшно! – весело сказал Василий. – И вы, Дари, всегда ходите и думаете о суде и муках?

– Нет, там я чаще думала о том, как бы поскорей работу окончить или службу отстоять и до постели добраться, – призналась она смущенно. – У нас там такой распорядок…

– Как на каторге! – вмешалась Лари. – Я в школе читала один роман про русскую каторгу… О Боже, какой ужас, я так плакала! Вот у них в монастыре так же, представь, Василь! Это они так Богу служат! Ну, разве можно так Богу угодить?! Как будто Ему удовольствие, когда люди мучаются и падают от усталости, ни о чем думать не могут, только бы до подушки доползти! Да? да? – Она возмущенно посмотрела на Дари. – Как вы вообще можете верить в такого Бога?!

– Так у нас там никто не задумывается, – вздохнула Дари. – Это вот сюда я как приехала, так думаю, думаю… А там… там думать некогда, – она усмехнулась, – и это спасает: отработала – и отключилась.

– Что же у вас там – больше работают, чем молятся? – удивился Василий, внимательно глядя на нее. – У монахов вроде главным занятием должна быть молитва… Для того и в монастырь идут, чтобы молиться за всех! Работать и в миру можно.

– Ну да, молитва! – с горечью сказала Дари. – Это тут вот молитва! Сестры и в кельях молятся много, и на службы все ходят… А у нас любимая присказка: «послушание выше поста и молитвы»! На службы ходить не обязательно, а вот работать, куда послали – попробуй не поработай… В наказание еще тяжелей послушание дадут!

– Какие вы страшные вещи рассказываете! – серьезно проговорил Василий. – Но вы вроде не выглядите такой уж изможденной… Или это вы здесь уже пришли в себя? – Он улыбнулся.

– Да я просто на здоровье никогда не жаловалась, – смутилась Дари. – К тому же я всё больше на воздухе работаю… в огороде, в поле… А зимой меня чаще всего ставят в швейную. Да еще я на клиросе пою, так что на службы всегда попадаю. А вот кто в коровнике, или на кухне, или в пекарне… Ой! Я в пекарне раз была, так руки обожгла… Потом меня опять туда хотели, но я не выдержала и говорю: не пойду, а будете заставлять, уйду из монастыря! В общем, устроила бунт. Это еще в первый год было. Но я шью очень хорошо, и мать игуменья не хотела меня отпускать, так что меня больше к печке не ставили.

– Во, молодец! – похвалила Лари. – Против таких порядков и надо бунтовать! Да у вас там вообще нужна… революция! Вот ты приедешь, расскажи им про всё, как у нас! Неужели они не захотят ничего менять?

– Боюсь, что… – Дари на мгновение умолкла, и тень прошла по ее лицу: она подумала, что уже через две недели придется возвращаться, а уезжать ей совершенно не хотелось, – когда я расскажу про здешнюю жизнь, наши мне просто не поверят! А если и поверят, то решат, что это какой-то либерализм… «загнивание православия», «апостасия»… Ну, что-то такое. Ведь как жило русское монашество? Какой-нибудь подвижник отправлялся на север, на голую скалу молиться Богу. А потом вокруг него собирались ученики, последователи, и через сто-двести лет скала превращалась в цветущий сад! Строились храмы десятками, для храмов – кирпичные заводы, гостиницы для трудников, оранжереи… даже ананасы выращивали! Представляете, сколько работы? Ну, правда, было и другое течение: такой святой жил в пятнадцатом веке, преподобный Нил Сорский, он как раз был за нестяжание, чтобы монастыри не имели земель, чтобы монахи хозяйством не занимались, а больше молились, на внутреннюю жизнь внимание обращали… Но победило в итоге другое направление. Так вот издревле и считается, что монастырю нужно хозяйство, монахи прежде всего должны работать, не покладая рук… Только я иногда думаю: что было бы, если б монахи просто шли на юг, где сады и так цветут, и вообще жить гораздо проще? Там можно было бы думать только о Боге… ну, или почти только о Нем…

– Вы уже познакомились, я вижу? – раздался позади голос игуменьи.

Мать Феофано вышла из церкви и с улыбкой спустилась по ступенькам к стоящим перед храмом послушницам и молодому человеку.

– Здравствуй, Василий, рада тебя видеть у нас! Останешься на трапезу? Время еще вроде бы есть, бега ведь в полдень?

– Здравствуйте, матушка! Да, полчаса у меня еще есть… Спасибо!

– Очень хорошо, тогда пойдемте в трапезную.

Завтрак прошел быстро, все ели молча и слушали чтение «Сказаний о подвижничестве преподобных отцов». По окончании трапезы сестры окружили Василия и наперебой желали ему успехов на предстоящих скачках.

– Желаю вам прекрасно прибыть, несравненный возница! – с улыбкой сказала ему худощавая монахиня с большими серо-карими глазами. – У меня тут своя корысть: если победите и попадете во Дворец, то сможете рассказать много интересных вещей, которые мне могут пригодиться. Так что я надеюсь на вас как на глаза и уши, мне-то самой во Дворец попасть никогда не придется.

– Ну, не зарекайтесь, мать Кассия! – Василий засмеялся. – Спасибо за пожелание, но я думаю, что ваши романы вполне могут стяжать вам славу повыше, чему у победителя на бегах. И во Дворец вы вполне имеете шанс попасть! Тем более, что впервые издаться вам помогла сама августа… Кстати, как поживает ваш очередной роман?

– Он уже в печати, наконец-то! Выйдет не позже, чем через месяц, если Бог даст.

– Здорово! Надеюсь на экземпляр с автографом!

Улыбчивая мать Кассия стала для Дари предметом особенного удивления. Если такие занятия сестер, как переводы святых отцов и издание православной литературы, были еще понятны, то монахиня, пишущая романы… Это до сих пор не укладывалось у Дари в голове. Но это было так: Кассия Скиату окончила философский факультет Константинопольского Университета и защитила диссертацию по богословию имени у отцов Церкви четвертого-шестого веков, а поступив в монастырь Источника в возрасте двадцати шести лет, не только продолжала заниматься научной работой и переводами, но и писала романы на сюжеты из византийской истории. Первый ее роман, посвященный жизни ее небесной покровительницы, святой Кассии Константинопольской, рассказывал и о многих других исторических лицах, современниках знаменитой песнописицы. Изданный два года назад роман быстро раскупили, несмотря на большой объем – сама автор шутя называла его «талмудом» и говорила, что больше таких длинных романов писать не будет. Следующий ее роман, в некотором роде продолжение предыдущего, вышел уже покороче; в обители все ожидали его издания с нетерпением. Мать Кассия подарила Дари экземпляр первого романа, и девушка читала его по вечерам, но довольно медленно – пока было тяжело одолевать такие объемы художественного текста на греческом. Впрочем, она дошла уже почти до конца третьей части и пребывала в недоумении: если в начале она еще не нашла ничего крамольного – там рассказывалось больше о церковных неурядицах и о борьбе иконопочитателей с иконоборцами, – то с середины второй части стали закручиваться любовные линии, и… Дари даже не знала, читать ли ей дальше, не будет ли это грехом, а спросить у кого-нибудь из сестер обители стеснялась: она и так выглядела среди них белой вороной со своими понятиями о благочестии, а тут была опасность вообще обидеть их, ведь они гордились Кассией и ее творчеством и, конечно, вряд ли считали его чем-то злочестивым… Дари хотелось поговорить с самой Кассией, но она пока не решалась.

«Представляю, что сказала бы наша мать игуменья, если б кто-нибудь из сестер вздумал писать романы про любовь… да еще с такими сценами! – думала она. – Это же просто было бы „анафема-проклят“! Должно быть, я чего-то не понимаю в монашеской жизни… или даже совсем ничего не понимаю. И вообще в жизни тоже… Как это так у нее совмещается? И молитва, и такое творчество… и гимнография!»

Мать Кассия писала еще и службы в честь святых, причем слыла в Константинополе и даже за его пределами талантливым гимнографом. Монастырь издавал написанные ею службы отдельными книжечками и продавал через сайт обители; желающих приобрести было много, не только в Империи, но и в других странах. Теперь служб Кассииного сочинения накопилось больше двух десятков, и в монастыре обсуждали возможность издания их отдельной книгой.

«Конечно, писать службы это дар от Бога, – думала Дари. – Но ведь и романы писать – тоже дар… Значит, и это от Бога? Нет, все-таки непонятно… многое мне тут непонятно! Но одно понятно совершенно точно: мне здесь нравится гораздо больше, чем у нас! Что я буду делать у нас после того, как видела всё это? Как буду жить? Это же просто нужно какое-то средство, чтоб отшибить память! Меня послали сюда набираться опыта, а опыт оказался таким, что у нас его никогда не возьмут на вооружение… Нет, об этом даже нечего думать! Ну, разве что владыка решит с нуля монастырь организовать с новыми порядками… Но это вряд ли! Если и организует, то, скорее, мужской. А у нас в обители такие перемены точно невозможны. У нас даже другими распевами не захотят петь… точнее, не смогут… Что уж говорить о чем-то еще! Пожалуй, о многом из того, что я тут видела, лучше совсем не рассказывать! А то еще обвинят во вранье, скажут: я нарочно это придумала, чтобы всех смутить и произвести бунт… В лучшем случае обругают „нечестивых греков“ и найдут очередной повод потщеславиться истинно-русским благочестием! Даже вот и не знаю, о чем им вообще рассказывать… Ну, ладно, я подумаю об этом в самолете, как раз будет несколько часов, а сейчас лучше не думать о грустном. Надо наслаждаться нормальной монашеской жизнью. Осталось еще целых две недели… О, Господи, всего каких-то две недели!»

* * *

Утро выдалось ясное и довольно свежее. Ветер нес легкие облачка высоко в небе, шелестел листвой громадных кипарисов на улицах и гнал легионы мелких волн по челу Пропонтиды, играл имперскими флагами, поднятыми высоко над трибунами ипподрома. Черные орлы на золоте выглядели сегодня совсем не хищно и были похожи на болельщиков, дождавшихся любимого зрелища. На флагштоках пониже трепетали разноцветные флаги сотни стран, откуда прибыли именитые гости.

Народ начал собираться на площади Ипподрома еще с вечера – не потому, что билетов никогда не хватало на всех: просто радостное возбуждение не давало спать августовской ночью. Желающие могли спокойно сидеть на траве до рассвета, неспешно потягивая вино или пиво в компании друзей, обсуждая перспективы любимых возниц и своих партий. Но лишь только рассветало, начинал действовать строгий запрет на веселящие напитки, и их продажа в ближайших окрестностях прекращалась. Тогда нетерпеливым и немного сонным болельщикам оставалось лишь любоваться на огромный эллипс древнего сооружения, который после выключения подсветки становился розовым в лучах восходящего солнца.

Два яруса мощных пилонов поддерживали трибуны. Стены были сложены из серого камня с широкими прослойками потемневшего за многие века кирпича. Шутка сказать – почти тысячу семьсот лет простоял ипподром и до сих пор действует! При этом перестраивался он совсем незначительно: поновлялась облицовка, перекладывались обветшавшие арки, но, в общем, всё оставалось так, как при Константине Великом. За исключением, конечно, множества технических новинок, никак не влиявших на внешний облик полукилометрового цирка. Тяжелые времена пережил ипподром после захвата Константинополя крестоносцами. Почти четыреста лет длилось его запустение, но древние зодчие потрудились на славу, и когда в шестнадцатом столетии Город стал быстро возвращаться к былому великолепию, оказалось, что для восстановления огромного сооружения не понадобится титанического труда. Правда, за эти годы основательно ушла в землю древняя Спина – каменный четырехметровый гребень со статуями и обелисками, который огибали беговые дорожки. Зато она больше не загораживала обзора нижним рядам, а диких зверей на ипподром давно не выпускали, так что с близостью арены к зрителям вполне можно было мириться.

Еще одним существенным новшеством в оформлении цирка стали деревянные скамьи со спинками, укрепленные на каменных ступенях трибун: теперь зрители могли наблюдать бега с достаточным комфортом. Конечно, со временем под действием погоды и буйства азартных болельщиков сиденья из дерева приходили в негодность, но за их состоянием следили: при ипподроме существовал благотворительный трудовой центр для бродяг и попрошаек, которые занимались починкой скамей, получая взамен кров и пищу. Центр находился на попечении августы.

Длинная восточная сторона ипподрома примыкала к Большому Дворцу, откуда по специальным переходам появлялись знатные гости, члены Синклита и сам император. Все свободные помещения под арками нижнего яруса были заняты кофейнями, лавками с прохладительными напитками, сувенирными магазинчиками и «Мега-Никсами».

Из-за праздничной службы в Великой церкви, где уже много столетий находился чтимый Нерукотворный образ Спасителя, церемония открытия бегов начиналась в полдень, но Средняя и прилегающие улицы были уже с десяти заполнены народом. Горожане с билетами спешили поскорее протиснуться к своим скамьям, зачарованные туристы глазели по сторонам, как будто не в силах поверить, что перед ними сокровища тысячелетней Империи – Августеон с портиками, летящий купол Святой Софии с громадным резным крестом, колонна со статуей Юстиниана, грозно простирающего руку к востоку…

Те же, кому билетов не хватило или кто не имел возможности их купить, готовились наблюдать действо на больших экранах, которыми были уставлены Августеон и Форум Константина. Экраны имелись и в других частях Города, а также на малых ипподромах – Мамантовом и Аспаровом, где болельщикам еще легче было представить себя в центре бегов. Словом, вся столица Империи превращалась на время Ипподрома в зрительный зал, где люди сидели, ходили, спорили, покупали еду и напитки у бойких разносчиков, ссорились и держали пари.

Дари и Лари, пробившись через толпу у южных ворот и предъявив билеты, очутились в прохладном каменном коридоре, чьи стены за столетия были до блеска отполированы плечами зрителей. Коридор окончился лестницей, приведшей их на самый верхний ряд скамей, расположенных в изгибе огромной подковы ипподрома. Отсюда не так удобно было рассматривать императорскую ложу, зато конские ворота, откуда появлялись колесницы, находились точно напротив, хоть и довольно далеко. Лучше всего был виден обелиск Константина Порфирородного на Спине, покрытый блестящими бронзовыми пластинами – точь-в-точь такими, какие ободрали с него когда-то крестоносцы.

Лари протянула подруге подзорную трубу.

– Держи, а то всего не увидишь.

Пробегавший мимо служитель, скользнув по Дари опытным взглядом, сунул ей в руку глянцевый листок, исписанный какими-то текстами в несколько колонок.

– Это аккламации, – пояснила Лари, – и гимн. Когда придет время петь, петь должен весь Ипподром! Здорово, правда?

Действительно, на листочке были транскрибированы греческие стихи для всех европейских языков.

Ровно в одиннадцать часов послышался перезвон колоколов, возвещавших об окончании торжественной службы в Святой Софии и о том, что уже скоро император, после легкого завтрака, начнет торжественное шествие по дворцовым переходам.

Колокола еще не смолкли, когда растворились ворота расположенного в полумиле от ипподрома гвардейского манежа, и оттуда под плавные переливы Марша Бессмертных стали вытягиваться эскадроны блестящей конницы. Схоларии были разбиты на подразделения по цвету лошадей – гнедые, белые, рыжие, вороные и соловые. Сюда мечтали попасть служить военнообязанные юноши из самых богатых семей, но доместик схол, зная отношение императора к аристократам, чаще отдавал предпочтение деревенским здоровякам из Каппадокии и Вифинии.

Первый эскадрон сверкал панцирями и шлемами времен римского принципата, второй был обмундирован скромнее, в стиле эпохи войн с арабами, на третьем синели латы времен крестовых походов, четвертый щеголял кирасами, напоминавшими о великой Битве Народов. Всадники последнего эскадрона красовались в подлинных войлочных шляпах времен Последней Европейской Войны. Конники ехали шагом по запруженной народом улице, и далее через Августеон – в ворота ипподрома. Солдаты были веселы и с явным удовольствием ощущали взгляды тысяч глаз. Обычно они несли охранную службу на внешнем контуре Дворца, и большие праздники среди армейских будней были для них праздниками вдвойне. Правда, Синклит давно намекал императору, что дворцовая гвардия, да еще на лошадях, стоит слишком дорого, но сегодня никто бы не усомнился в ее полезности и даже ценности.

Императорские схолы всегда открывали Золотой Ипподром и уже стали частью его легенды. Неспешно обогнув Спину в колонне по трое, они покинули арену, только трубачи спешились и заняли места над главными колесничными воротами. И тогда на беговой дорожке появился последний, шестой эскадрон, где служили юноши из восточных хурритских племен. Все они были на горячих караковых лошадях, в красно-синих развивающихся одеждах и с кривыми саблями. С боевыми криками они пронеслись по ипподрому в бешеном галопе, не соблюдая ни строя, ни порядка. Все как на подбор смуглые курчавые красавцы, они, очевидно, вкладывали всю душу в эту бешеную и прекрасную скачку, но при этом поглядывали по сторонам гордо и вызывающе – дескать, мы еще и не так можем!

Солнце припекало, и по громадным штангам, нависшим над каждым сектором трибун, поползли плотные белые экраны, сразу давшие желанную тень. Еще мгновение, и включились мощные проекторы, готовые транслировать на экраны все происходящее на арене в сильно увеличенном виде. Впрочем, многие зрители все равно запаслись биноклями. А из ворот манежа, тем временем, показалась колесничная процессия. Ведущий актуарий, появившийся на всех экранах, объявил зрителям, что сейчас по арене продефилируют победители прошлых заездов. Актуарий – высокий представительный мужчина с волосами до плеч и в белой парадной тунике – стоял в пустой пока ложе Кафизмы, и камеры сначала были направлены на него, но затем быстро сосредоточились на возницах, проплывавших вдоль трибун под радостный гул толпы. Почти все они были в серебряных наградных касках. Заметны были и каски позолоченные, принадлежавшие обладателям Великого приза. Непривычно смотрелись яркие рекламные наклейки на квадригах – в этом году император, скрепя сердце, впервые разрешил это новшество. Впрочем, больше нигде никакой рекламы видно не было.

Тем временем в ложах стали появляться высокопоставленные гости – важные президенты, министры, благородные короли и принцы угасающих европейских династий, молодые загорелые диктаторы. Актуарий громко и церемонно представлял каждого, а публика приветствовала аплодисментами тех, кто был ей особенно приятен. Некоторые персоны заметно нервничали, не видя перед собой привычной пуленепробиваемой стеклянной стены, но хозяев праздника такие мелочи, очевидно, не беспокоили.

Из отдельного входа появились димархи и виднейшие представители цирковых партий в одеждах своих цветов. Для них специально выделили по ряду скамей на каждой трибуне – красная, синяя, зеленая и белая полосы раскрасили людской муравейник длинными мазками.

– Почему их не посадят всех вместе? – спросила удивленная Дари.

– Это правило такое, еще с шестнадцатого века, – ответила Лари. – Тогда была большая драка, целое побоище после бегов, и с тех пор их не сажают большими группами.

– Ой, да неужели эти старички и толстячки могут драться?

– Ну, конечно, нет! – Лари рассмеялась. – Я же говорю, традиция! И потом, так красивее.

В этот момент раздался рев труб, и на плоской крыше Кафизмы появилась знаменная группа. Восемь подтянутых схолариев в парадных мундирах и с винтовками за плечами вынесли императорский штандарт и несколькими четкими движениями подняли его на флагшток. Весь ипподром уже был на ногах.

Гимн Империи был написан в начале девятнадцатого века, оттого в нем было много античной романтики и полностью отсутствовали социальные рефлексии. Это был даже не гимн Империи – к чему Империи гимн? – а гимн консерватизму как здоровому началу. Ну, и дань прежней моде, конечно. Дари несколько раз слышала эту величественную мелодию, но только сейчас осознала, насколько она захватывает человека, стоящего на трибуне ипподрома и вливающего свой голос в многотысячный хор. Музыка текла медленно, с плавными переходами. Она напоминала реку, постепенно набухающую в половодье и выходящую из берегов.

«…Если хранит храбреца щит твой зеркальный, Афина,

Он, обращаясь назад, знает, что ждет впереди…»

Пел, казалось, весь Город. Даже самые легкомысленные гости перестали посмеиваться и, уткнувшись в буклеты, старательно выпевали незнакомые слова.

При звуках гимна в ложе Кафизмы появился император в полном парадном облачении – в золотой далматике, перевитой лентой лора, и царском венце. «Как он выдерживает такой наряд в жару?» – подумалось Дари. Как бы в ответ на ее мысли, Константин опустился на приготовленный для него малый трон, и – единственный из всех – дослушал гимн сидя.

За императором появились августа, принц Кесарий, принцесса Екатерина и несколько избранных, по обычаю, гостей. Ими оказались главы нескольких европейских держав со своими семьями, в том числе президент Итальянской Республики; его сына посадили рядом с принцессой.

Последние строки гимна окончились народным восклицанием, на которое откликнулись старинные пушки босфорских фортов. Им ответили укрепления Пропонтиды, после чего ужасающий грохот раздался сзади, от азиатского берега – это громадный ракетный «Посейдон», маячивший на траверзе Принцевых островов, за неимением больших орудий, выпустил в воздух четыре очереди из светящихся шаров, ослепительных даже при ярком солнечном свете – белых, красных, синих и зеленых.