Понимаете, после разговора с этим Азефом, у меня что-то оборвалось внутри. Мне на миг показалось, что я поступил на службу к сатане. Что революция, это не дело Божье, а бесовское.

Ах, вот значит в каких категориях вы мыслите. А я, грешным делом, подумала, что может я что-то не то сделала и вы усомнились во мне. Но вы сейчас понимаете, что наши отношения под угрозой. Скажите, как нам с вами теперь быть? Кто я для вас, наконец?

Чтобы ответить на ваши вопросы, мне необходимо сначала определиться с собой.

Вы потеряли веру?

И да, и нет.

А в меня вы верите?

В каком смысле?

В самом прямом. Верите ли вы, что я, вся для вас живу?

Но это же очевидно, только причем здесь это?

Как?! Как причем? Вы что слабоумный? Я…, я…, о, Боже! Вы законченный эгоист. Вы это знаете?

Нет, такого не может быть.

Еще как может. Вы эгоист, а эгоисты на любовь не способны. Сознайтесь, вами движет только одна страсть, что порождает похоть?

Нет, это не так. Вы заблуждаетесь во мне. Я не такой.

А если не такой, то почему вы так поступаете?

Я не знаю. Это само так получается.

В таком случае вы не мужчина. Вы только что расписались в собственном бессилии. Вы…, вы…, импотент. Вот вы кто!!!

О, это не так. Мне обидно от вас такое слышать. У меня есть деньги! Я могу для нас снять квартиру, где будем только я и вы. Слышите?! И к черту эту революцию.

У настоящего мужчины должно быть свое дело. Революция – это ваше дело, и не стоит вот так просто от него отказывать, даже ради меня. Я такой жертвы от вас не приму. Знайте это.

А если это дело убивает меня?

Тогда умрите и воскресните обновленным, а я вам помогу. Здесь жили Кальвин, Вольтер и Руссо. Обратитесь к ним. Черпайте у них знания для своего возрождения.

Вы верите в меня? Значит я еще не совсем потерян для вас?

Я даю вам шанс на реабилитацию себя в моих глазах.

Помогите мне. Без вас я всего этого не одолею. Спасите меня от самого себя.

Спасти?!

К этой минуте снегопад прошел, наступил тихий теплый вечер, прохожих почему-то не было. Они были совсем одни, какая-то странная дымка окутала их. Ева Александровна отвернулась от него, устремив свой взгляд на противоположный берег озера, где в домах уже зажегся свет. Возникла пауза, Алексей Федорович с мольбой смотрел на ее стан, окутанный в кашемировое пальто. И вдруг его сознание пронзила мысль: «Действовать!!!», он сделал шаг к ней и тут же остолбенел в изумлении произошедшего в следующую минуту. Все так же стоя, не поворачиваясь к нему, с нее сползло пальто, и он увидел совершенно обнаженное ее тело. И ему было явлено французское наваждение и родилась фантазия.

На берегу (Фрагмент)

О, эти два холма! Как горна полыхание,

Меня бросало в жар их нежное дыханье,

Меня безжалостно по сердцу бил валек!

Насмешки полный взгляд отталкивал и влек,

А тело влажное, сверкая белизною,

К лобзаньям звало рот, приманивало взор.

Я, оробев, молчал. Но, сжалясь надо мною,

Плутовка первая вступила в разговор.

Я слушал речь ее, но слышал только звуки,

Я страстно пожирал глазами эту грудь,

Я силился в разрез поглубже заглянуть,

Пылал и холодел, испытывая муки.

Она пошла, шепнув: «Когда настанет ночь,

Я буду ждать тебя за рощей у оврага!»

И все ушло за ней, вся жизнь умчалась прочь,

Как испаряется предутренняя влага.

Но все ж я ликовал; волнуя и пьяня,

В моей душе любовь, как бездна, разверзалась;

Уже бледнел и гас прощальный отблеск дня,

И ночь, грядущая зарею мне казалась!

Когда я подходил, она стояла там.

Я кинулся, упал без слов к ее ногам,

Обвил ее, привлек, лаская грудь рукою;

Внезапно вырвавшись, помчалась прочь она

По лугу, где лила молочный свет луна,

Но зацепилась вдруг за низкий куст ногою,

И я догнал ее, и жадно к ней приник,

И стиснул гибкий стан, и, хищный, опьянелый,

Унес ее к реке, в береговой тростник…

Она, кого я знал бесстыдной, наглой, смелой,

Дрожа, заплакала, испуганна, бледна;

Меж тем моя душа была опьянена

Той силой, что ее бессилье источало.

Кто может разгадать волшебное начало,

Кипящее в мужской крови в любовный час?

От месяца легло сияние на нас.

Лягушки в камышах, о чем-то споря бурно,

На сотню голосов шумиху завели.

Проснулся перепел и закричал вдали;

И, словно первый звук любовного ноктюрна,

Пустила птица трель – еще неясный зов.

А воздух полон был истомы, упоенья,

Лобзаний, шепота, призывного томленья,

И неги чувственной, и страстных голосов,

Перекликавшихся и певших в хоре дружном.

Я чуял эту страсть и в знойном ветре южном,

И думал: «Сколько нас в часы июньских чар,

Животных и людей, которых ночью жгучей

На поиски повлек неутолимый жар

И, тело к телу, сплел инстинкт любви могучий!»

И я хотел их слить в себе, в себе одном.

Она дрожала вся; я воспаленным ртом

Прильнул к ее рукам, струившим ароматы, —

То запах тмина был, живой бальзам полей;

У девственной груди был привкус горьковатый, —

Таков миндаль и лавр, иль таково, верней,

Парное молоко козы высокогорной;

Я силой губы взял, смеясь над непокорной,

И долгий поцелуй как вечность долог был,

Он сплел в одно тела, он слил их бурный пыл.

Откинувшись, она хрипела в страсти жадной,

А грудь стесненная, под лаской беспощадной,

С глухими стонами вздымалась тяжело.

Была в огне щека, и взор заволокло.

В безумии слились желанья, губы, стоны,

Затем ночную тишь, нарушив сельский сон,

Прорезал крик любви, так страшен, так силен,

Что жабы, онемев, попрятались в затоны,

Сова шарахнулась и перепел умолк;

И вдруг в растерянном безмолвии вселенной

Донесся по ветру и замер зов мгновенный:

С глухой угрозою провыл три раза волк.

Рассвет прогнал ее. А я побрел в просторы,

Где чуял плоть ее в дыхании полей;

Как якорь, брошенный на дно души моей,

Меня в плену теперь держали эти взоры.

Плоть сочетала нас, и тщетен был побег:

Так сковывает цепь двух каторжан навек.

20 марта 1876 года под псевдонимом Ги де Вальмон. (Ги Де Мопассан)

À la côte

Oh, ces deux collines! Comme une clairière,

J'ai été jeté dans la chaleur de leur douce respiration,

J'ai été impitoyablement frappé par le cœur de valek!

Railleries plein regard repoussé et attiré,

Et le corps est humide, étincelant de blanc,

À la scie sauteuse s'appelait la bouche, attirait le regard.

Moi, orobev, j'étais silencieux. Mais, ayant pitié de moi,

La triche est la première à entrer dans la conversation.

J'ai écouté son discours, mais j'ai entendu seulement des sons,

J'ai dévoré avec passion les yeux de cette poitrine,

Je me suis efforcé de creuser plus profondément dans la coupe,

Flambé et froid, éprouvant des tourments.

Elle est allée murmurer: "Quand la nuit viendra,

Je t'attendrai au bosquet du ravin!»

Et tout est parti pour elle, toute la vie s'est enfuie,

Comment l'humidité pré-matin s'évapore.

Mais je me réjouissais; inquiet et ivre,

Dans mon âme, l'amour, comme l'abîme, s'est ouvert;

Déjà pâle et Gus la lueur d'adieu du jour,

Et la nuit à venir m'a semblé briller!

Quand je suis arrivé, elle était là.

Je me suis précipité, je suis tombé sans mots à ses pieds,

Il l'a enveloppée, attirée, caressant sa poitrine avec sa main;

Soudain, elle se précipita loin

Dans la Prairie où la lune de lumière laiteuse Lila,

Mais je me suis soudainement accrochée à un buisson bas avec un pied,

Et je l'ai rattrapée, et avidement pris à elle,

Et il Serra le camp flexible, et, prédateur, enivré,

Je l'ai emmenée à la rivière, dans le roseau du rivage…

Elle, que je connaissais sans vergogne, insolente, courageuse,

Tremblant, pleurant, effrayé, pâle;

Pendant ce temps, mon âme était en état d'ébriété

La force que son impuissance respirait.

Qui peut démêler le début magique,

Bouillant dans le sang d'un homme à l'heure de l'amour?

Depuis un mois, la lueur est tombée sur nous.

Grenouilles dans les roseaux, sur quelque chose de discuter violemment,

Une centaine de voix ont fait le buzz.

La caille s'est réveillée et a crié au loin;

Et comme le premier son d'un nocturne d'amour,

L'oiseau trille est un appel encore obscur.

Et l'air était plein de stagnation, de délectation,

Lances, chuchotements, langueur d'appel,

Et Negi sensuelle et passionnée de voix,

Qui ont résonné et chanté dans la chorale amicale.

J'ai senti cette passion et dans le vent étouffant du Sud,

Et je me suis dit: "Combien sommes-nous aux heures de l'enchantement de juin,

Les animaux et les gens qui brûlent la nuit

La recherche a entraîné une chaleur inextinguible

Et, corps à corps, tissé instinct d'amour puissant!»

Et je voulais les fusionner en moi-même, en moi-même.

Elle tremblait toute; j'avais la bouche enflammée

Collée à ses mains qui coulent des parfums, —

L'odeur du cumin était, le Baume vivant des champs;

La poitrine vierge avait un goût amer, —

Tel est l'amande et le laurier, il est tel, Verneuil,

Lait de chèvre de haute montagne;

J'ai pris la force de la lèvre, en riant de la récalcitrante,

Et un long baiser comme une éternité était long,

Il a tissé dans un seul corps, il a fusionné leur ardeur.

Se pencha, elle siffla dans la passion avide,

Et la poitrine à l'étroit, sous la caresse de l'impitoyable,

Avec des gémissements sourds, elle s'est soulevée durement.

Il y avait une joue dans le feu, et le regard était obscurci.

Dans la folie, les désirs, les lèvres, les gémissements,

Puis le calme de la nuit, perturbant le sommeil rural,

Couper à travers le cri de l'amour, si terrible, si fort,

Que les crapauds, engourdis, se cachaient dans les coulées,

Chouette et caille;

Et soudain, dans le silence confus de l'univers

Le vent s'est levé et l'appel s'est figé:

Avec une menace sourde, le loup a traversé trois fois.

L'aube l'a chassée. Et j'ai erré dans les étendues,

Où sentait sa chair dans le souffle des champs;

Comme une ancre jetée au fond de mon âme,

J'étais prisonnier de ces yeux.

La chair nous combinait et l'évasion était vaine:

Ainsi enchaîne la chaîne des deux forçats pour toujours.

ПОХМЕЛЬЕ

Amor покинул Алексея Федоровича. Вино любви было допито до дна, и он пребывая уже в каком-то тумане, открыл глаза в комнате, где квартировал у Ширко. Было шесть утра. Жак Элизе Реклю, мирно посапывал на соседней кровати, а Алексей Федорович, повернувшись набок, вдруг обнаружил, что весьма сильно пропотел за ночь. В прочем, как он вернулся из Английского сада, его память не давала однозначного ответа. Сознание его, не окончательно приняло наступающее утро и в нем еще стойко присутствовал дух той, вчерашней волшебно-сказочной атмосферы набережной Promand du Lac.

Жак, – позвал француза Алексей Федорович. Но Реклю не отозвался. – Жак, проснитесь. Прошу вас! – повысив голос вторично позвал он.

Да. Что в самом деле? – не открывая глаза отозвался секретарь.

Дело наиправёйшей важности, от вас зависит воскресну я сегодня или нет.

То есть как воскресните? Боже. Позвольте, если вы умерли, то почему я слышу вас?

Я в Париже умер, но тело мое воскресила любовь, а вот душа моя и разум еще нет.

И что вы от меня хотите? Кстати, почему у вас голова вся мокрая. Вы где были этой ночью? Мы с Леонидом Эммануиловичем, очень, очень за вас беспокоились.

Скажите, Жак. Вы знаете Кальвина? Мне он очень нужен.

Вы имеете ввиду «Женевского папу»? Или кого-то другого?

Я не знаю, но думаю, что его. Он здесь жил?

Жил, но другим жить не давал.

Это как?

Послушайте время раннее и очень хочу еще спать. Это длинная история и не сейчас мне ее вам рассказывать.

Но, если кратко, что вы можете мне об нем сказать. Прошу мне очень надо.

Реформатор, церкви христовой. Такой ответ вас устроит?

Не совсем, где я могу познакомиться с его трудами и как его найти?

В Bibliothèque de Genève, там все его сочинения, а проповедовал он в Cathédrale Saint-Pierre de Genève, но только он давно умер.

Иногда мертвые говорят больше, чем живые. Что ж мне пора. Благодарствую за открытые вами сведенья об интересующем меня лице. Без сомнения, я спасен вами и теперь буду помнить вашу снисходительность за то, что разбудил вас в столь ранний час с расспросами, а вы даже не обозлились на меня.

Да что вы. Но куда вы сейчас. Еще очень рано и к тому же вид у вас какой-то не совсем здоровый. Скажите вы хорошо себя чувствуете?

Знобит немного, а так все в порядке, спасибо за заботу, – сказал Алексей Федорович, и встал с постели.

Куда это вы, Алексей Федорович? – Вошел, неожиданно, в комнату Ширко.

Он, к Кальвину, – сказал Реклю.

Да вы весь горите. Вы больны! У вас явный жар!!! Зачем же вам, такому, к Кальвину идти? Ведь он давно умер! – Сказал удивленно Ширко.

Мне надо в Кафедральный… как его там?

Храм Святого Петра, – внес ясность Реклю.

Да! У меня там дело, – сказал Алексей Федорович.

Он мне сказал, что ему необходимо воскреснуть, – пояснил Реклю.

Я сейчас вам водки принесу, вот вы и воскресните, Алексей Федорович. И не надо в такой ранний час идти ни в какие музеи.

Нет, водка ни к чему. Я, итак, в каких-то миражах нахожусь, – ответил Алексей Федорович.

Тогда лягте и поспите еще, а я за доктором схожу, потому что у вас болезнь и это очевидно, – сказал Ширко.

Нет, не уходите! Если вы и вправду хотите мне помочь, то расскажите мне про этого Кальвина, мне учиться у него надо, – сказал Алексей Федорович.

Помилуйте, я почти ничего не знаю о нем…. Разве что… ну он основатель кальвинизма то бишь системы христианского богословия. Доктрины изобрел предопределения и абсолютного суверенитета Бога в спасении человеческой души от смерти и вечного проклятия, в которых он развил учение Святого Августина, ну и там других христианских богословов. Вот, собственно, и все, что мне о нем известно.

Ага! Я понял, не революция, а реформация должна произойти в России. Мне нужна ручка и бумага. Я буду писать! – мгновенно воодушевился Алексей Федорович.

Через некоторое время Алексей Федорович, уже изготовившись сидел за письменным столом.

Открытое письмо к социалистическим партиям России

Кровавые январские дни в Петербурге и в остальной России поставили лицом к лицу угнетенный рабочий класс и самодержавный режим с кровопийцей-царем во главе. Великая русская реформация началась. Всем, кому действительно дорога народная свобода, необходимо победить или умереть. В сознании важности переживаемого исторического момента, при настоящем положении вещей, будучи, прежде всего, реформатором и человеком дела, я призываю все социалистические партии России, немедленно войти в соглашение между собой и приступить к делу вооруженного восстания против царизма. Все силы каждой партии должны быть мобилизованы. Боевой технический план должен быть у всех общий. Бомбы и динамит, террор единичный и массовый, – все, что может содействовать народному восстанию. Ближайшая цель – свержение самодержавия, временное правительство реформаторов, которое немедленно провозглашает амнистию всем борцам за политическую и религиозную свободу – немедленно вооружает народ и немедленно созывает Учредительное Собрание на основании всеобщего, равного, тайного и прямого избирательного права. К делу, товарищи! Вперед, на бой! Повторим же лозунг петербургских рабочих 9-го января – свобода или смерть! Теперь всякая проволочка и неурядицы – преступление перед народом, интересы которого вы защищаете. Отдав все свои силы на службу народу, из недр которого я сам вышел, – бесповоротно связав свою судьбу с борьбой против угнетателей и эксплуататоров рабочего класса, всем сердцем и всей душой буду с теми, кто займется настоящим делом настоящего освобождения пролетариата и всей трудящейся массы от капиталистического гнета и политического рабства.

Алексей Карамазов.

JEAN CALVIN

Те, чью невинность я хотел бы защитить,

сумели последовать за мной в небольшой книжице.

Пусть же, пылая ревностным и святым стремлением к познанию,

они, наконец, получат от меня эту большую книгу.

Жан Кальвин

Женева, пропитанная солнцем, запахом водорослей и странными тенистыми улочками, встретила Алексея Федоровича этим февральским днем приветливо, тепло и радужно.

Этот город, основанный римлянами на протяжении всей своей истории, всегда стремился к независимости. Но окончательное освобождение от католических епископов и савойских герцогов стало возможным с появлением проповедника протестантского толка Жана Кальвина – уроженец Нуайона в Нормандии, бежавшего из Франции в Женеву в 1536 году. Принятие протестантизма позволяло рассчитывать на свободу от могущественных католических священников, всегда стремящихся поглотить Женевскую республику. А суровая аскетичность новой доктрины, противоречащая пышности католической церкви, соответствовала настрою местной буржуазии.

Алексей Федорович ехал в санях к домашней церкви Жана Кальвина – Собору Святого Петра и часовни Маккавеев. В прошлом IV веке это была резиденцией католического епископа, а с 1160 года, при Ардусии де Фосиньи, князе-епископе Женевской епархии было начато строительство большого крестообразного собора в стиле поздней готики, лишенный сводчатой перегородки, боковых часовен и всех декоративных произведений искусства, резко контрастирующий с интерьером средневековых церквей. Его главный, неоклассический фасад был пристроен в XVIII веке, а большая боковая часовня, примыкавшая к входным дверям собора в стиле готического возрождения, построенную в XIV веке, использовали как хранилище, а после Реформации как зал для лекций. А в 1878 году она была вновь освящена и богато отреставрирована, заново в 1890 году. А в середине XV века, немецкий художник Конрад Витц написал для собора алтарный образ Святого Петра.

«Господи Боже, как бы тебе ни хотелось, чтобы Твое солнце светило на землю, чтобы осветить нас, пожелай ясностью Твоего Разума просветить мой разум и мое сердце, чтобы направить меня на Твой путь.

Забудь мои прошлые проступки, простив их мне по твоей бесконечной милости, как ты обещал всем, кто будет молиться тебе от всего сердца.

Увеличивай мне свою благодать каждый день, пока не приведешь меня к полному убеждению в Своем Сыне, Иисусе Христе, нашем Спасителе, который является истинным солнцем нашей жизни, сияющим днем и ночью, без конца и во веки веков; и что бы я ни делал, пусть я всегда буду смотреть на него дальше к цели, которую ты мне поставил».

Augmente-moi chaque jour ta grâce, jusqu’à ce que tu m’aies amené à la pleine conviction de ton Fils, Jésus-Christ notre Sauveur, qui est le vrai soleil de nos vies, luisant jour et nuit, sans fin et pour toujours ; et quoi que je fasse, que je regarde toujours plus loin vers le but que tu m’as fixé.»

Эти слова ясно и четко прозвучали в сознании Алексея Федоровича, как только он вошел в Собор. Массивные двери вдруг захлопнулись, по преданию, на всех протестантских церквях в Женеве, были установлены часы и как только наступал час мессы двери их запирались, так и случилось и в этот раз. Алексей Федорович, слегка вздрогнул и прошел во внутрь.

Интерьер храма почти не имел никаких украшений. От католического "наследства" остались витражи, резные хоры, кафедра и резные капители колонн с изображением русалок и разных монстров. Здесь же находится и невысокий аскетичный "стул Кальвина". Он остановился возле него, обильный пот катился с него, все плыло перед ним и сам он находился в каком-то полубредовом состоянии.

С чем пришел? – услышал он громогласный голос.

Веру потерял, теперь не знаю, как ее обрести, – ответил Алексей Федорович.

Так стой и слушай!

Почти вся наша мудрость – во всяком случае заслуживающая наименования истинной и полной мудрости – разделяется на две части: знание о Боге и обретаемое через него знание о самих себя. Оба эти вида знания соединены друг с другом таким множеством связей, что не всегда легко отличить, который из них предшествует другому и порождает его. Во-первых, никто не может созерцать самого себя, не обратившись сразу же к созерцанию Бога, которым живёт и движется. Ведь ясно, что способности, заключающие в себе всё наше достоинство, принадлежат вовсе не нам, что всей своей силой и добродетелью мы обязаны Богу. Во-вторых, изливающиеся на нас капля за каплей небесные блага приводят нас к их неисчерпаемому источнику, подобно тому, как приводят к своему источнику малые ручейки.

Но прежде всего обращать взор к небу нас заставляет то бедственное положение, в которое вверг всех людей мятеж первого человека – и не только в ожидании благ, которых мы лишены как люди бедные, сирые и алчущие, но и для того, чтобы пробудиться от страха и таким образом научиться смирению. Ибо человек, лишившись небесных облачений, превратился в средоточие всяческой низости и вынужден с великим стыдом выносить в своей наготе столько бесчестья, что впал в совершенную растерянность. Кроме того, необходимо, чтобы сознание наших бедствий жестоко терзало нас и тем самым хоть немного приближало к познанию Бога. Именно ощущение нашего невежества, тщетности усилий, нищеты, немощи, нечестия и порочности приводит нас к осознанию того, что только в Боге можно найти свет истинной мудрости, непоколебимую добродетель, изобилие всяческих благ и неподкупную справедливость. Когда же от созерцания Божьих благ мы обращаем взор на самих себя, то испытываем потрясение при виде собственного ничтожества и не можем не преисполниться отвращения ко всему, чтобы затем сознательно устремиться к Богу. Ведь каждый человек склонен к самодовольству, пока не знает своего истинного облика. Он похваляется дарами Божьими, словно пышными церковными облачениями, не ведая о своём ничтожестве или забывая о нём. Поэтому знание о самом себе не только побуждает человека к богопознанию, но и является средством достижения знания о Боге.

Известно, что человек никогда не достигнет верного знания о себе самом, пока не увидит лика Бога и от созерцания его не обратится к созерцанию самого себя. В тебе настолько укоренилась гордыня, что ты постоянно кажешься себе праведными и непорочными, мудрыми и святыми, если только твое нечестие, безумие и нечистота не бросаются в глаза слишком явно. Но мы не сумеем увидеть наших пороков, если будем смотреть только на себя, не думая одновременно о Боге, не соотнося своих суждений с Ним как с единственным верным мерилом. Ведь все мы по природе склонны к лицемерию, и поэтому видимость правды нам приятнее самой правды. И поскольку всё, что нас окружает, полно обезображивающей нечистоты, а наш разум ограничен и зажат скверной этого мира, любая вещь, в которой хоть немного меньше низости, чем во всём остальном, уже очаровывает нас, словно воплощённая чистота. Это подобно тому, как глаз, привыкший видеть лишь чёрное, воспринимает коричневое или просто тёмное как царственную белизну. Можно привести и более убедительные примеры из области телесных ощущений, чтобы показать, насколько при оценке наших душевных сил и способностей мы склонны преувеличивать. Если мы смотрим вокруг при дневном свете, нам кажется, что наше зрение весьма остро; но стоит нам поднять глаза кверху и взглянуть на солнце, как их моментально ослепит невыносимо яркий свет. И тогда мы вынуждены признать, что наше зрение приспособлено к рассматриванию земных предметов, но его совершенно недостаточно, чтобы смотреть на солнце. То же верно и в отношении духовных благ. Пока мы глядим на землю и любуемся собственной справедливостью, мудростью и добродетелью, то испытываем полную удовлетворённость и предаёмся самообольщению вплоть до того, что почитаем себя за полубогов. Но едва мы обращаем свои помыслы к Богу и осознаём безупречное совершенство его справедливости, мудрости и добродетели, которые должны служить нам образцом, – всё тотчас меняется. То, что так нравилось нам под маской праведности, начинает издавать гнилостное зловоние нечестия; всё, что восхищало мудростью, кажется безумием; а всё, что являлось в прекрасном обличье добродетели, предстаёт просто как слабость. Таким образом, то, что кажется нам верхом совершенства, ни в малейшей степени не соответствует божественной чистоте.

<1...5 6 7 8 9...13 >

На страницу:

Перейти

7 из 13