Живописный труп

Практика живописи отличалась от того, что говорилось в биографиях художников, примерно так же, как суетливые телодвижения от того феерического секса, о котором рассказывали по телевизору. Постоянно нужно было очень много денег. На все. Никого не интересовал твой талант. Всех интересовало только, есть ли у тебя деньги.

Когда одетый с иголочки ректор доставал невидимый хлыст, а студенты прикрывали лапками органы репродукции, речь чаще всего шла о великой России и подлинном искусстве. На обе темы ректор, доводя себя до крайней степени возбуждения, мог негодовать часами. Скоро Правдорубов заметил, что говорит он каждый раз одно и то же. И дело было не в том, что это было ханжеством. О том, что нравственные качества ректора отличаются от декларируемых, знали все. Ханжество вообще оказалось удобной социальной стратегией – «делай, что хочешь, но так, чтобы никто не видел». Дело было в том, что было совершенно непонятно, что же такое настоящее искусство и как нам все-таки спасти Россию.

Правдорубов вспоминал об этом с усмешкой, но на самом деле, так как ему было, где жить и что есть, всю студенческую жизнь он искренне задавался этими вопросами. Цинизм пришел к нему позже, вместе со счетами за аренду мастерской.

Точно так же, как остальные, принимая позу покорности, Правдорубов задавался вопросом, почему ему было так противно. Ведь субординация была условием социальной жизни. Она была и в садике, и в школе, и на работе. Но в том-то и дело, что ради общения или просвещения студентов ректор не находил бы свободного времени в своем графике. Именно чувства, которые подавляли в себе слушатели, были его амброзией. Он приезжал в вуз не для того, чтобы рассказать о своем опыте и, упаси господи, не для того, чтобы научить других быть такими же успешными, как он. Он раскидывал какие-то заказы между профессорами, но зорко следил, чтобы они не получали много. Они должны были конкурировать между собой за его милость и друг друга ненавидеть. Студенты же и вовсе не были людьми. Ректор любил разделять курс на группы и унижать одну перед другой. Вольнослушателей перед студентами, тех, кто читает, перед теми, кто не успел схватить книгу перед тем, как он вошел, он обожал стыдить. Однако никто еще не стал умнее или работоспособней от того, что его унизили. Происходящее было совершенно бесполезно, даже энергорастратно, поэтому было так тошно. Из некоторых студентов выходил толк, который вуз, естественно, пытался полностью приписать себе. Но толк, скорее, выходил вопреки. То есть отчасти и благодаря, если речь идет об академических знаниях, которые давали лекторы, но и вопреки тоже. Это было очевидно, но люди делали вид, что не понимают, о чем идет речь.

Сам ректор навязывался потенциальным клиентам, лизал все, до чего успевал дотянуться, дружил ради выгоды, торговал тем, что с большой натяжкой можно было назвать его убеждениями, но студентам говорил, что они должны беззаветно служить искусству и воспитывать зрителя. Чего они, конечно же, не могут, и не только потому, что они не Леонардо, а в большей степени из-за лени и малодушия. Не нужно было высшего психологического образования, чтобы определить наличие у ректора психопатических черт характера. Иногда людей ругают за отсутствие совести, но такие люди, как ректор, от рождения щедро одарены природой – у них ее нет. Корить их за это все равно, что корить Квазимодо за то, что он не уродился высоким плечистым красавцем.

На самом деле, аудитории покупателей живописи были очень разными. В одной из них очень хорошо продавался пафос. Чем глупее человек, чем хуже у него образование, чем более паразитический у него образ жизни, тем легче продать ему именно это. Учить студентов, что они должны воспитывать аудиторию покупателей, было со стороны ректора не только ложью, но и чистым вредительством. Как если бы он выводил их на перекресток жизни и сознательно махал рукой в сторону болота.

Реальность была такова, что, заработав деньги, человек мог при желании и наличии удачи кому-нибудь немного помочь. Ректор призывал студентов: «Бросайте камни в бистро! Пусть открывают закусочные!» Здесь даже лишним будет вспомнить, что говорил он это, стряхивая пепел от безакцизного «Мальборо» с костюма от Пьера Кардена. Его фантазия о спасенной России не была продуманной, детализированной. Он не был ни политиком, ни мыслителем. По большому счету он призывал к погромам только для того, чтобы тут же укорить студентов за то, что они их не начинают. Если во время приступов антисемитизма он понимал, что перед ним стоит еврей, то милостиво прощал его за это.

С подлинным искусством было еще сложнее. Подлинными были старые мастера, но не все, а только отобранные. Почему? Они выражали свое время. Есть ли они сейчас? Нет. Начиная с импрессионистов, «в живописи начались чудачества», и искусство стало немножечко ненастоящим. Какими же должны были стать студенты? Такими, как старые мастера. Подражать им, но не копировать. Могли ли студенты выражать дух своего времени? Нет, потому что их время было бездуховным. Они должны были выражать вечные ценности, созданные старыми мастерами, которые выражали свое время.

Русские народные сказки, в которых предлагается пойти туда не знаю куда, чтобы добыть «то не знаю что», куда реалистичнее, чем кажутся. Великолепный способ отделаться от конкурента. Только к тому моменту, когда ты это понимаешь, уже пора умирать.

Визитные карточки

Когда на заседании книжного клуба Жизель третий раз задела Смородину под столом ногой, он подумал, что вряд ли эта элегантная женщина так неуклюжа. Потом она заинтересовалась его рубашкой, потрогала манжету и как бы невзначай погладила его ладонь. Диана в это время с жаром объясняла, как именно преступник должен был обмануть и обокрасть всех «безо всяких убийств». И все это Жизель делала быстро, невзначай.

Аня говорила:

– Мне кажется, главное в романах Кристи – это искреннее удивление в конце. Всю книгу читателя дразнят, но всегда неожиданно преступление раскрывается. Думаешь, это он, а это она! За это изумление читатель и платит. Сто лет уже.

– Анечка, ты никогда не делала бизнес. Я тебе говорю, что глупо преступление придумано, не продумано вообще. Я бы то же самое организовала иначе, и ты тоже. И не надо так смотреть! Ты во время процедур чище гестапо все выведываешь. И ты очень хорошо притворяешься, я видела ваши фотки с новогодней вечеринки.

Жизель наклонилась к Смородине.

– Дайте мне свою карточку. Муж совсем меня не понимает, а мне так нужна… консультация.

Ольховская громыхала.

– Лешик, вот скажи ей, что так убивать нерентабельно. Что ты как не мужик! А еще к Сладковскому на консультацию ходил.

– Я попросил бы. Я рассказал, чтобы интересно было, а не для того, чтобы меня попрекали.

Смородина вмешался:

– Я хотел бы с любезного разрешения Раисы Федоровны предложить вам всем мои карточки.

Поэтическое кафе

Жизель назначила ему встречу в кафе в центре, вздохнув, что ей «было бы трудно ехать куда-то далеко от дома, тем более что муж уехал на рыбалку». Платон Степанович даже почесал затылок. Он умел и договариваться, и ставить хамов на место. Но флирт ему был совершенно непонятен и не интересен, он даже в романах такие места просматривал по диагонали. В любом случае об измене не могло быть и речи. Он любил только свою жену.

Но все равно перед выходом из офиса он лишний раз посмотрел в зеркало. Ну, если корпулентные, похожие на филинов лысеющие очкарики в ее вкусе, он только легче получит нужную ему информацию. Может, ей нравится, когда из-за толстых стекол на нее зорко смотрят маленькие глаза.

Жизель ждала за столиком. Ее лицо украшали крупные солнцезащитные очки. Смородина огляделся и понял, что она выбрала такое место, чтобы все время видеть себя в зеркало.

– Восхищаюсь Дианой. Подкатывает ко всем подряд, совсем не боится отказов.

Она немного покрутилась, как бы устраиваясь поудобнее. Ее длинные белые волосы впитывали свет. Она была кинематографически хороша, европейская дневная красавица.

– У нее одна песня, как она работала в правительстве Москвы, когда там квартиры дарили этажами. Но потом ее влиятельный дедушка помер, и нашу хабалку попросили на выход, нежно ускорив движение тела толчком ногой под зад. Лешик ее отшил, она злится. А он просто робкий, боится проявить интерес к самой красивой женщине в клубе. – Затем она резко сменила тему: – Как вы думаете, когда будет знаменита настоящая аристократия?

У Смородины была чуждая Жизели привычка думать, прежде чем ответить, поэтому, поправив очки, он настроился на рассказ о том, как потомки рэкетиров превращаются в слой, который укрощает других одним только высокомерием, делегируя ношение оружия охране. И что восхищаются окружающие не столько колоннами и бархатом, сколько привилегиями…

– Я сразу поняла, что вы особенный. Эта смешная женщина не дала мне прочесть мои новые произведения. Но вы сможете оценить. Вы один.

Не дав ему опомниться, она достала голубую брошюру, на обложке которой Смородина заметил ее графический портрет. И начала декламировать.

Смородина честно сосредотачивался в начале каждого стихотворения, но их единственным содержанием было то, что автор умеет в рифму. Лучше бы они были смешными или вульгарными. То, что Жизель, сидя в помещении, читала в темных очках, усиливало сюрреалистичность происходящего. Наконец она сделала паузу и, наверное, перевела взгляд на него.

– Жизель, вы говорили, что вам нужна консультация.

– Именно. Понятны ли мои стихи адвокатам? Вы же пришли в книжный клуб, вам интересна великая литература.

– Кстати, о литературе. Я так рад был встретить вас у Абрамовых. Почти Абрамцево, вы не находите? Есть сказочный дух в этих высоких зеленых деревьях.

Жизель смотрела на него, не понимая, почему он отказывается хвалить ее стихи. Но Смородина держал ритм речи, исключая возможность продолжения чтения.

– Местные газеты – это ведь малоизученный культурологами пласт. А сколько там всего! Вы не помните, чтобы в субботу кто-то читал местную газету? Такую черно-белую, – адвокат нарисовал формат издания руками в воздухе. Если бы за ними кто-то наблюдал, то решил бы, что это Алан Чумак гипнотизирует слепую. – Всего четыре полосы.

– Я заметила только, что домработница совала в рот клубнику прямо из вазочки на столе. Думала, никто не видит, торопилась. Еще девочка эта несчастная устроила истерику. Мы фотографировались, она попала в кадр, так она требовала, чтобы мы удалили фотографии. Представляете? Конечно, с такой челюстью разовьется дисморфофобия[3]. Но надо как-то с этим жить. Может быть, носить капор… Бывают такие, с кружевными завязками. Ну или быть умной. Она была такая сонная, а потом носилась как ужаленная. Знаете, я ее увидела в прихожей, она совала в сумку идиотский дешевый шарф, такой с люрексом. Я говорю: «Это тот шарф, который тебе во сне пришел?» К нам же во сне приходят знаки, вы знаете? А она зыркнула на меня и такая: «Ваши стихи дерьмо!» Представляете? Тяжело же ей придется в жизни. Нельзя же говорить людям правду.

Анна

Запись у Анны была полная, она с трудом воткнула любопытного адвоката в неудобное ему раннее время. Под салон была переоборудована просторная квартира на первом этаже жилого дома.

– Это ради жены. Сделайте что-нибудь такое, чтобы я поразил ее посвежевшим лицом, когда она вернется… А вы давно ходите в клуб?

– Да. Раечка моя клиентка. И Диша.

– А Алексей?

– Тоже приезжает.

Кажется, она считала Алексея чем-то вроде мебели. Внезапно в Смородине проснулась сваха, но он вовремя вспомнил, что лежит на ее кушетке не в качестве почетного гостя.

– Я слышал, что вы будете за меня голосовать.

Она сидела сзади и очень приятно водила руками по его лицу. Видеть ее он не мог, но почувствовал, что она улыбнулась.

– Без шансов. Ольховская уже наложила вето. Только я вам этого не говорила. А вы ботокс в межбровку не хотите вколоть?

Смородина почувствовал, что сейчас улетит. Мерные массажные движения ее пальцев как будто достигали его мозга и расслабляли его. Поэтому он перевел тему разговора на обсуждение участников заседания. Все они ожидаемо оказались очень хорошими людьми. То ли Анна действительно была блаженной, как считала Жизель, то ли это была маска. Однако вскоре думать стало лень.

– А Эльвиру возьмут в клуб?

– Элечка милая, но у нас народ консервативный. Мы в эти выходные опять к ней поедем. Есть идея сделать фотосессию в духе романов Агаты Кристи.

– Наверное, ваша идея? Вы такая креативная.

– Нет, Элечкина.

– Она любит фотографироваться?

Волшебные пальчики так и замерли у него на лице.

– А кто не любит?

– Жанна вроде.

– Она молодая еще – девочка, не понимает. Комплексует из-за челюсти. Вы бы знали, какие это глупости все – расстройства из-за внешности, возраста. Очень быстро все когда-нибудь закончится. И внезапно. Надо успеть. Эля понимает. Вы ведь знаете, сколько она пережила? Так скитаться не дай бог никому. А тиран этот домашний, с жирными пальцами? У него, я так понимаю, были и другие дети.

– Да? Я не знал. Расскажите!

– Мы пили чай на лужайке перед домом. Видим женщина, такая по-европейски одетая, разглядывает дом. Я даже подумала, может, она архитектор.

Может, это безобразие с белой колонной, похожей на вставной зуб, какой-то новый стиль? Она увидела нас, позвонила в калитку. Из дома вышел мальчик, этот ассистент с тремя извилинами и телом греческого бога. Как его?

– Оскар.

– Оскар! Точно. – Анна снова стала говорить, растягивая слова, видимо, когда она думала, то говорила медленнее. – Он на статуэтку похож. Может, это псевдоним? Ему больше пошло бы имя Толя. Толя из Ельца.

– Это женщина-архитектор так сказала?

– Нет. Вы перебиваете, я так все забуду. Вы вообще сейчас поменьше говорите, я наношу масочку. Оскар подошел к калитке, позвал Элечку. Она вообще его на дух не выносит. Говорит, дармоед с фанабериями. Они поговорили с этой женщиной, я видела только, что оба отрицательно мотали головами. Когда мы подошли, она показывала какую-то черно-белую фотографию, а Элечка объясняла, что, да, на ней няня, ради которой ее Абрамов и выгнал. Потом Эля сказала, что та спрашивала, все ли наследники Абрамова объявились. Ботулотоксин я бы вам таки вколола. Морщины уйдут, лоб разгладится. Еще скулы можно вам поднять, носогубку заполнить. Или сразу круговую подтяжку. Не дергайтесь!

Посетив дом с колонной в субботу, Смородина осмотрел даже место сбора мусора, старых газет там не было. Он спросил у Жанны, она сказала, что газеты ее вообще не интересуют. В доме ждали какого-то Антошу, Эльвира – с явным воодушевлением, по всей видимости, это был человек, который отвлекал на себя вечное раздражение генерала по ее поводу.

– Наконец-то я увижу знаменитого Антошу. Кажется, генерал относится к нему тепло.

– Это, – Эльвира сделала паузу, – парикмахер.

Смородина первый раз в жизни видел, чтобы о парикмахере говорили с таким придыханием.

– Местный?

– О! Местный! Знали бы вы, как мы намучились с местными. Афанасию Аркадьевичу они все не подходили, выправка не та. Дядюшка ведь убежден, что каждый мужчина должен быть способен во сне собрать автомат Калашникова. Ходить строем, потерять ухо или глаз. И вдруг выяснилось, что в нашу деревню на лето приехал знаменитый стилист Антон Додон.

– Тот самый? Который «звезда в восхищении»?

– Да. Снял дом с курями, пьет по утрам свежие яйца и готовится к серии сольных концертов.

Смородина поправил очки, которые от изумления чуть не съехали с носа.

– Не знал, что он поет. Хотя сейчас, как в эпоху Возрождения, смело можно быть дилетантом одновременно в нескольких областях.

– Так вот он служил в армии. Для дяди это принципиально.

– Подождите. Это, наверное, однофамилец того Додона?

– Нет, тот самый Додон с пушистыми ресницами, гигантскими губами и в сумасшедших нарядах уволился из армии в звании старшего сержанта. И вы представляете, Жанна договорилась с ним, чтобы он стриг нашего дядю! Невероятная удача!

Каково же было изумление адвоката, когда он увидел, что это был тот самый херувим в пижаме, которого они с Викторией Олеговной встретили в первый день, когда приехали в Подмосковье. Без косметики Додона было не узнать. Наверное, поэтому он и красился для выступлений.

– Товарищ генерал, здравия желаю!

И старший сержант вытянулся по струнке, соединив обутые в кроссовки пятки вместе. Стук не раздался, но все это настолько диссонировало с привычным телезрителю образом шоумена, что Смородина даже не нашел, что пошутить про себя по этому поводу.

– Антоша, хе-хе! Вольно, вольно… В кабинет!

И, круто развернувшись на своем кресле, генерал поехал в библиотеку. Было ощущение, что они собираются конструировать там атомную бомбу или как минимум кидаться из окон резиновыми шариками с водой. Такая смесь удовольствия и совершенно детского энтузиазма была написана у генерала на лице.

Смородина сам изумился своей реакции – звезд он видел много. Звезды были такими же людьми, более того, с порога просили как минимум скидки, а вообще считали, что их должны обслуживать бесплатно. Знаменитый стилист же вел себя естественно и лучился от удовольствия. Дом с колонной был какой-то аномальной зоной.

Додон был щуплый, невысокий мужчина, с мелированными светлыми волосами и цветком вместо губ. По всей видимости, он умел выключать свое отрицательное обаяние, как лампочку в подъезде. Мог выглядеть безумно и странно, а мог и совершенно обыденно. Он был одет в привычную для деревни немнущуюся свободную одежду. Со спины Смородина принял бы его за подростка – прямая спина, выправка, осанка здорового крепкого человека отлично маскировали неюный возраст звезды. Однако по рассказам генерала Смородина представлял себе «молодца Антошу», похитителя женских сердец, совсем другим.

Смородина так и беседовал с ним, глядя на его огромные губы, что явно раздражало звезду.

– Хотите поехать вместе со мной в музей?

– Мое появление на мероприятии стоит десять тысяч евро. Это так, за улыбку.

– Понимаю. Нет, я предложил просто зайти.

Додон общался с ним высокомерно. Он не был со Смородиной таким, каким был с генералом. Но Платон Степанович не привык пасовать. Он подумал, что Антон привык к тому, что серьезные люди относятся к нему несколько снисходительно, полагая, что он должен принимать это как закономерное отношение, ведь «настоящий мужчина» не станет увеличивать губы. Генерал же явно не смотрит на манерного парикмахера снизу вверх, напротив, он им восхищается. Интересно, что же нашел этот знаменитый и искушенный мужчина в обществе инвалида? Как смогла Жанна его уговорить оказывать ему услуги?

Жанна вспоминает

Платон Степанович поднялся на второй этаж в комнату Жанны. Он постучал, прежде чем войти, но она не отреагировала. Тогда Смородина аккуратно заглянул.

– Жанна, вы меня слышите?

Она сидела на кровати, одетая в пижаму и замотанная сверху в халат. Смотрела в стену. Девушка повернулась к нему и с трудом сфокусировала взгляд. Жанна выглядела насупленной и недружелюбной. Но что ж, теперь она была его доверительницей, а доверителей выбирают не за красоту манер.

– Я хотел поговорить про Правдорубова.

– Я хочу все начать с чистого листа. Обо всем этом забыть, чтобы всего этого не было.

– Семейной истории? Такой, как у вашей семьи?

Жанна покачала головой.

– Отец был тяжелый человек. Постоянно приговаривал «вот от тебя мать и ушла». А мне она каждый день снилась. Я рада, что он умер… Я плохой человек?

– Нет. Плохим делают не чувства, а поступки.

– Я боялась, что когда-нибудь не сдержусь… Что, если у меня семейная жизнь будет такая же, как у мамы? Мне кажется, я несу с собой эту несчастливую судьбу.

Смородина знал, что человеком правит привычка. Что мозг ищет привычные состояния, а если не находит, воспроизводит сам. Поэтому рекомендуют избегать плохих компаний, состояния заразны. Где-то существовал источник, который облучал восемнадцатилетнюю девушку этими больными мыслями. Или это отец так ее зазомбировал?

– Жанна, если бы все было предопределено, мы, адвокаты, были бы не нужны. Милиция приходила бы по расписанию и собирала преступников, как зрелые ягоды гребнем. А если бы люди не менялись, а вели бы себя как их родители, мы до сих пор добывали бы огонь трением.

Жанна улыбнулась.

– Вы никогда не выходите из себя?

Смородина пожал плечами.

– Я бы побегал с криками «мы все умрем», если бы мне кто-то гарантировал, что это хоть кому-нибудь поможет.

– Хочу быть как вы… Вы не считаете меня сумасшедшей?

– Я вижу, что вам тяжело. Вас что-то гнетет.

– Просто надо собраться. Я в последнее время… со мной такого никогда не было. Мама говорит: «Я тебя просила это сделать», «Ты же собиралась то-то и то-то». А я не помню! Иногда на кухню выхожу и стою как дура, пытаясь вспомнить, зачем я туда пришла. Целые дни забываю иногда… Вы что-то хотели спросить?

– Расскажите, как вы с мамой нашли общий язык после такого большого перерыва в общении.

– Сначала пришло письмо, или она позвонила…

Что-то резанула адвокатское ухо в этом предложении. Жанна странно произнесла слово «пришло», с явной заминкой.

– Пришло?

– Да, его принесли.

– Кто?

– Близкая подруга мамы Юля, они когда-то работали вместе. Она с оказией была в Москве, сказала, что дело деликатное, и она должна передать его лично. Они волновались за мою реакцию, думали, отец восстановил меня против нее. И волновались не зря.

– Ее вы помните?

Жанна пожала плечами.

– Худая… Высокая. Еще хотела с дядей поговорить.

– Значит, не все вы забываете. – Смородина улыбнулся, и Жанна тоже. – Вы легко пустили в дом чужого человека?

– Она не казалась опасной.

Адвокат мысленно вздохнул. В том-то и дело, что не все опасные производят впечатления опасных. Яблочко недалеко упало от яблони, Жанна была уверена, что защита «должна быть».

– Она передала дяде «привет от Эльвиры» и спросила, можно ли ей приехать. Они буквально несколькими фразами обменялись. А мне письмо передала и спросила. Там был телефон… Я через некоторое время позвонила. И мама приехала. Плакала, вспоминала нашу жизнь, мы перебирали наши совместные фотографии, мои вещи, которые она хранила. Я была счастлива, дядя нет. Господи, что со мной не так? Я не могу доверять и не умею любить. Она сняла в городе комнату. Я, говорит, пойму, если ты не захочешь меня видеть. Да как не захочу, когда я одна во всем виновата? Я так ждала, когда я наконец стану взрослой. Господи, я мечтала втереть свой паспорт в его жирное лицо! Но теперь мне плохо каждый раз, когда я ухожу из дома.

– Жанна, послушайте меня, пожалуйста, внимательно. Вы употребляете какие-нибудь сильнодействующие вещества? Для творчества или для удовольствия?

Она разочарованно посмотрела на него. Взгляд у нее при этом прояснился.

– Дурь у меня своя. Автономное производство внутри организма.

Она была раздосадована тем, в какое русло перевел разговор адвокат.

– С психикой у вас все в порядке. Дрянь – это жизнь и то, что она делает с психикой. А не психика. Вы с Правдорубовым никогда ничего не курили?

– Что значит никогда? Мне восемнадцать лет вообще-то.

– Ваша правда. Вы хотите именно выйти за него замуж? Сейчас можно просто встречаться.

– Он говорит, так удобнее.

– Да, законный брак действительно имеет преимущества. Если его посадят в тюрьму, вы сможете носить передачки.

– Я же должна хотеть замуж? У меня начнется новая жизнь.

– Нужно, чтобы вы заключили брачный договор.

– Он говорит, с ним ощущения не те.

– В том и дело. Если бы богатым женихом был он…

– Что вы все помешались на деньгах!

Она закатила глаза и вздохнула. Смородина понял, что его авторитет временно упал ниже уровня плинтуса. Жанна никогда не голодала и, естественно, считала, что деньги «просто всегда есть». Она не могла себе представить, что такое «нет денег», «до зарезу нужны деньги». Ей казалось, что другие тоже живут и чувствуют примерно так же. Разве станет человек врать и тратить время без удовольствия ради каких-то там средств? Лучше было сменить тему.

– Я спрашивал вас про вчерашний выпуск местной газеты…

– Да что вы привязались? Нет его! Забудьте. Оставьте меня… пожалуйста.

Просто стать богом

Смородина заглянул в каморку, предназначенную для моющих веществ и пребывания приходящей домработницы Тоси. В углу ворохом лежали большие листы ватмана и вырезки из глянцевых журналов. Он порылся в вырезках – на них были машины, дома, красивые платья и фотография Оскара. Смородине это напомнило недавние школьные задания его сына – аппликации на тему. Рядом лежала книга Елены Сырниковой «Мечты сбываются! Составляем карту желаний», буквально распухшая от того, что ее читали.