Живописный труп

– Уже потом в детдоме кормили точно так же, я даже разницу с родительской семьей не почувствовала. Оскар, ассистент дядюшки, рос без отца. Так он, извините, тряпка. Да простят меня высшие силы, что я употребляю слово «тряпка», говоря о нем. Потому что даже у тряпки есть хоть какая-то внутренняя структура. А я была… потерянной. Потом влюбилась. Он мне казался таким сильным, надежным. Я все детство мечтала, что придет вот такой мужчина и меня заберет. До сих пор помню запах его кожаной куртки. Он меня отправил продавать наркотики в ночных клубах, это был его заработок. Он же меня, как выяснилось, и сдал, чтобы самому не сесть. Я уже под следствием была и все равно его любила. Это я сейчас понимаю, что, если бы не голод, я бы в его сторону и не посмотрела. У него ж на лице было написано, что он собой представляет. Хорошо, что Жанна никогда не узнает, каково это жить, когда тебя никто не защищает. Никому этого не пожелаю. Все вокруг жили бедно, но я видела семьи, где друг друга поддерживают. Где за окнами мир, а дома – дом. Вот так можно жить. А так как я – только выживать.

Это не была дозированная искренность дипломата. Эльвира просто описывала происходившее так, как чувствовала, не стремясь специально давить на жалость. Битая жизнью, но не сломленная. Смородина думал о том, что она по современным меркам молодая женщина. Ее образованные ровесницы иногда только начинали задумываться о том, нужна ли им вообще семья. Она была такой молодой. И при этом уставшей в душе.

– Как же мне защитить Жаника?

– Ну, защитить ее на сто процентов вы не сможете, это я вам говорю как адвокат. Можете только любить, чтобы она всегда знала, что у нее есть ваша поддержка. Это я говорю как отец.

– У нее здесь совсем нет друзей. Она дичится местных. Люди завидуют достатку, тому, что она училась в Англии. Поверьте, я прекрасно знаю, была по ту сторону баррикад. Вот сидят такие бабки, и каждая думает, чем бы удивить. Они и понимают, что врут, но продолжают врать. Это никакого отношения к моей дочери не имеет. Она не могла настроить самокат так, чтобы он слишком резко для него рванул с места. У нее бывает, конечно, такое, что она вообще не помнит, что происходило…

– В смысле?

Эльвира отмахнулась.

– Что об этом говорить? Мы с ней пьем сейчас вечерний сбор от нервов. Честно говоря, иногда я беспокоюсь за ее здоровье. Это Правдорубов ее довел. Мне Ягужинская сказала, что молодые люди сейчас при помощи какого-то НЛП сводят девушек с ума. Поговорите с ней, Раечка сказала, что вы необыкновенно умный.

Пацифист

Оскар гордился тем, что родился мужчиной. Он со школы привык, что учительницы ему потакают, вил веревки из поклонниц, желавших его, по выражению матери, «охомутать». Всегда хватало женщин, которые млели просто от того, что он был рядом. Их он считал хорошими людьми, а других по возможности избегал. Он считал правильным то, что удобно и приятно ему. Странные люди изредка беспокоили его вопросами «Проверяли ли вы факты?», «Что, если другим от ваших действий плохо?» и прочей сократической дрянью. Над такими людьми он даже не смеялся. Он не верил, что они действительно задаются этими вопросами.

Оскар с детства мечтал работать мужем. С благодарностью принимать подарки, быть тем, ради которого живут и достигают успеха. В принципе, он и был таким переходящим знаменем до тех пор, пока жизнь не заставила его выйти на службу. С одной стороны, Оскар ловко выполнял поручения, но одновременно он работал так, как будто делал одолжение.

Оскар не любил других мужчин, считая, что они ему завидуют. Он считал, что дружба между мужчинами невозможна в принципе, только конкуренция, и водил хлеб-соль с женщинами. В одной анкете для таможни в графе «профессия» он написал «хороший парень».

Одна из его любовниц покупала книги про медитацию, и он из интереса полистал одну из них. Так он узнал, что он просветленный. Состояние не-ума, звенящей внутренней тишины, функциональных мыслей, каждая из которых лишь отклик на сиюминутную реальность, – все то, за чем рефлексирующие люди ездили в Индию, было у него от рождения и бесплатно. По большому счету он мог бы это даже преподавать, но у него были другие планы. Гораздо более привлекательные.

Смородине позвонила Ягужинская:

– Как там вишенки?

– Кто?

– Анечка и Жизель. Жизель считает Аню «блаженной» и «добренькой», говорит, что ее при рождении пыльным мешком по голове ударили. А Анечка считает, что характер Жизели – точный отпечаток подошвы патриархата. Обычно на вернисажах люди стараются пообщаться с большим количеством присутствующих. А эти только заметят друг друга, так сойдутся у какой-нибудь картины и спорят, фотографируясь в процессе, пока им уборщица не скажет, что пора домой.

– Необычная дружба.

– Они не подруги. Жизель даже не ходит к Ане как клиентка, а Аня лучший косметолог Москвы. Они хорошая команда. Нравятся друг другу как декорации.

– Кажется, они ушли на реку. Им здесь очень нравится, говорят, фоны хорошие.

Перед тем как уехать, Смородина хотел почитать местную газету. Он помнил, что оставил ее при входе. Но там ее уже не было. Генерал ее не брал. И был очень недоволен тем, что его оставили без прессы.

– Жаник, ты же все знаешь. Ты просто боишься принимать собственные решения. Другие люди, они не боятся. Они живут! Чувствуют жизнь. Что ты молчишь?

– Мне все это надоело.

– Вот видишь, ты уходишь от обсуждения.

Соскакиваешь.

– Мне страшно. Он меня чуть ли не шантажирует.

– Видишь, ты хотела его использовать, и сама оказалась использованной.

– Нет, он мне нравился.

– Ты говорила, что он тупой.

– Но это правда.

– Если бы он тебе нравился, он бы тебе весь нравился. И ты знаешь, что это правда. Ты надеялась его съесть. И сама оказалась использованной.

Уже ночью у себя дома, чувствуя, что уснуть не получится, Платон Степанович вышел в гостиную, сел в кресло, взял большой лист бумаги и принялся чертить. Итак, что ему было известно? Существуют генерал и его племянница, которые, возможно (хотя Березин и пяти минут не потратит просто так), владеют какой-то ценной землей. Какой? Собственник не захотел ему рассказать. Генерал максимум видит пятна, и то в движении. Однако он делает вид, что у него нет никаких проблем со зрением. Окружающие? То ли в этой семье не принято уделять друг другу внимание, то ли… В воскресенье на прогулке племянницу, если верить Оскару, окликнула какая-то женщина, основательно ее тем самым испугав. В то же воскресенье в гостях была богемная девушка Анна, лучший косметолог Москвы, которая забыла дома у совершенно неинтересной женщины Эльвиры красивые фоны. В чем мог быть ее интерес? Эльвира не особенно умна, говорит неинтересно, как будто жует мочало. А у Анны, очевидно, есть выбор. Во вторник в парке упала с лестницы пожилая дама, но, кажется, это не имеет к делу никакого отношения.

В четверг из дома два раза подряд пропадает газета, в которой сообщается о застройщиках, проводящих кампанию по ликвидации старого парка. В парикмахерской циркулирует слух, что восемнадцатилетняя племянница на самом деле прожженная преступница, на совести которой уже один труп. Сплетни не стоило принимать к рассмотрению. Когда они с Аленой поженились, она не стала менять фамилию, потому что хотела сохранить связь с профессиональными заслугами своих родителей. И однажды в библиотеке рядом с домом, где они всей семьей подкармливались современной литературой, Алена случайно услышала, что она вышла замуж за вдовца с ребенком, но к пасынку относится неплохо, «не бьет, кормит». Из храма знаний Алена направилась прямо в загс, где взяла фамилию мужа. Книгу она в тот день так и не сдала.

Все это Платон Степанович тщательно зафиксировал и уже потом, на следующем листе, начертил схему, где главная роль была отведена исчезновению газеты, потому что это было единственным фактом. Все остальное было домыслами. В конце концов, люди живут, как у них получается, а не так, как это удобно стороннему наблюдателю. Конечно, он давно не выезжал к клиентам за город, если им нужен был только брачный договор. Но в данном случае он навязался Абрамовым сам. Почему? Чутье. Он не мог этого объяснить. Он прикрыл глаза и начал барабанить пальцем по столику рядом с креслом – скок-поскок, скок-поскок. Потом он улыбнулся. Роль консильери при крестном отце семьи Абрамовых его развлекала.

Завтрак

Двенадцатилетний Порфирий читал все, что не было закрыто от него какой-нибудь непрозрачной поверхностью. Он мог отметить, что инструкция к туалетной бумаге составлена хорошо, а сопроводительные материалы к ортопедическому матрасу, напротив, нуждаются в переводе с русского на русский. Платон Степанович знал, что в неблагополучных семьях дети нередко взрослеют слишком рано. И нет, это не помогает им в дальнейшем. Тяготы и лишения только отнимают силы и время. То, что они делают сильнее, – сказки для битых. Иногда он начинал беспокоиться: вдруг на сына давит его рассеянность? Что, если он отнимает время, которое тот должен проводить в беспечности? В их первый день без матери Платон Степанович отправился готовить обед. Включил конфорку. Задумался. Через полчаса на кухню пришел голодный подросток, надел фартук, приготовил салат, разогрел суп и второе, выключил конфорку, покормил родителя. Хорошо ли это?

Чай остывал. Адвокат ковырял творог с фруктами, но думал о другом.

– Папа, ты хорошо себя чувствуешь?

– Мне кажется, что я заставляю тебя готовить.

Сын, а точнее двенадцатилетний ксерокс с Платона Степановича, посмотрел на него с удивлением.

– Нет. Я просто хочу есть. Как и ты.

Смородина-младший не был вундеркиндом, но он был от природы вдумчивым, усидчивым и рос в среде, где эти качества поощряли. Как и большинство детей, к своим врожденным качествам он относился как к естественным и искренне не понимал, как можно быть другим. Например, невнимательным. Однако он не считал отца рассеянным или, упаси бог, беспечным. Он понимал, что папа умнее всех окружающих людей.

– Вообще, ты прав. Я ведь люблю творог. Но что-то в голове шум и во всем теле слабость.

Он вспомнил, что ужин вчера готовил Порфирий. Ровно в полдень мальчик достал размораживаться капустные оладьи и котлетки, заготовленные Аленой, а вечером сказал: «Считай, ужин приготовила мама. А я разогрел».

– У тебя не болел живот после вчерашнего ужина? – спросил Платон Степанович.

– Нет.

– Наверно, мне досталась несвежая котлетка, – посетовал он. – Хотя я бы почувствовал на вкус.

– У мамы не может быть несвежей котлетки. Это противоречило бы всему накопленному мной опыту. Давай подумаем, где еще ты мог съесть что-то вредное.

– Ну, плохо-то мне сейчас.

– Яд может усваиваться с разной скоростью. В зависимости от того, где он был. И в чем. Ты вчера дома у клиента пил вино?

– Да. Бокал красного вечером, как раз перед отъездом.

– Ты мог отравиться вином. А из-за малой дозы тебе не очень плохо.

И откуда он это берет? Из воздуха ловит?

Порфирий поправил очки. Он хотел рассказать, что похожие симптомы были у него, когда он попробовал покурить – отравление, но не сильное. Однако, взвесив за и против, он решил отложить этот рассказ на пять лет.

– Папа, что ты на меня так смотришь?

Платон Степанович вспомнил распространенную отговорку «вырастешь поймешь», но вовремя оттормозил и сказал правду:

– Залюбовался.

Леди Агата

Раиса по долгу службы похаживала в театр (где жалела, что действие нельзя «пролистать») и даже в кино (где было слишком громко). С одной из подруг она ходила и в оперу, думая о том, что, во-первых, текст не слышно, а если вдруг и слышно, то хочется взять красную ручку и поправить в нем примерно все. Она была читатель. Нет, даже так – она была Читатель. Потому что, когда Раиса Федоровна сидела где-нибудь с книгой, ей больше ничего не было нужно.

Для нее было важно именно бумажное издание. Приветствуя прогресс, она начала потреблять электронные, но обнаружила, что по прочтении ничегошеньки не помнит. Читалка подходила для развлекательной литературы. Видимо, Ягужинская была старой закалки, ей важно было понимание объема книги (она могла не запомнить деталей исторического события, но помнить, что ему было уделено много времени). Бумага успокаивала. «Начитанная» книга работала, как талисман. Стоило ей открыть такую, и она переносилась в то время, когда впервые познакомилась с текстом. Даже больше – воображение «прошивало» ткань времени, и она оказывалась и там и тут одновременно.

Однажды, по совету друзей, она взяла почитать Сорокина. Текст ее увлек. Мастерство владения языком, магия рассказа ставили Сорокина вровень с Гоголем и Толстым. Только уж очень он был физиологичен. Про любовь, судьбу женщины писал так, как будто брал сердце читательницы рукой и, не заметив ни ребер, ни мышц, сжимал. Прочитав «Путь Бро», Раиса целый день «отчитывалась» документацией к межмузейной выставке. И ведь ей многое было известно про те времена, когда страной правили глупые и жестокие люди. Но Сорокин умел так рассказывать, что поднимал какие-то спящие нейроны в мозге. Все вздымалось, и с этим неудобно становилось жить. Ее любимый писатель, Виктор Пелевин, в большей степени обращался к интеллекту. Они читала его с упоением, то смеясь, то замирая от щемящей грусти. Но ей ни разу не становилось больно. А еще Пелевин был поэт, хоть и писал прозу.

Иногда ей говорили «фу, как можно такое любить». Она не понимала, как у людей, которые произносят подобное, получается считать себя воспитанными. Как если бы она помолодела на сорок пять лет и стояла у школьной доски. Там она давно не стоит, поздно оценивать ее с точки зрения параметров, которые она не выбирала. Она любила Пелевина с Сорокиным, но и выгоды конформизма ей тоже нравились. Ягужинская изготовила для всех своих книг обложки из плотной бумаг и научилась нараспев говорить: «Мой любимый писатель – Александр Сергеевич Пушкин». Последнее не было ложью, чтение Пушкина никогда ее не расстраивало. Но ведь любовь – это другое.

И вот теперь, из-за этого похожего на сказочного богатыря и его берлогу адвоката, ей придется отвлечься на роман Агаты Кристи. Этот Платон Степанович только с виду плюшевый мишка («поучающий других, как им жить» – без удовольствия добавила Ягужинская). Директриса, испытавшая на себе силу его мягкой настойчивости, знала, что он совершенно необорим. Пришел в клуб, ее личную отдушину. Принудил говорить о литературе. Планирует прибыть снова.

Перебирая пыльные томики королевы детектива, она вспомнила, как тридцать лет назад читала ее книги запоем. У леди Агаты было много неудачных, на взгляд Ягужинской, романов – любовных и занудных шпионских с шаблонными роковыми женщинами. Только в историях с мисс Марпл и Эркюлем Пуаро возникало то, что называют чудом искусства. Ведь детектив – это не описание расследования. В одном из романов убийца – семидесятилетняя бабка, которая бросает молодую женщину под колеса правильного грузовика. В другом – один из посетителей ресторана, переодевшись официантом, обслуживает свой же столик, подливая яд в бокал, и этого никто не замечает. Ладно, друзья и другие гости, они завороженно слушали ресторанную певицу. Этого не замечают официанты и сотрудники кухни, которые спокойно отпускают незнакомцу дорогостоящие блюда, за которые они материально ответственны. Филолог назвал бы это условностями жанра, но Раису занимало не то, как это назвать, а то, почему читатель согласен это терпеть. Детективы Агаты Кристи – это сказки для взрослых. В них не говорят деревья, но пожившее сердце и не растает от такого. В них торжествует справедливость, в жизни этого почти не бывает, поэтому так приятно фантазировать вместе с автором. Ее сыщики – отважные герои, которые защищают невинных и карают преступников. Пуаро – это добрый бог.

Художник Правдорубов

Жених, за которого Жанна собиралась замуж, среднепризнанный художник Правдорубов, снимал чердак в спальном районе Москвы. Приехав на место, Смородина сначала поднялся на последний этаж жилого дома, потом по хлипкой лестнице еще выше. Перед ним была черная дверь без вывески. Звонка не было. Он подергал ручку – было не заперто. Это настораживало.

Адвокат постучал. Сначала ладонью по обивке, потом он достал из портфеля ключ и постучал по металлическому каркасу двери. Тишина. Он вошел. Перед ним было небольшое помещение, выкрашенное в белый цвет. Оно выглядело светлым и даже немножечко музейно-европейским. Он увидел дверь в следующее помещение, но решил сначала осмотреться. На стенах висели разноцветные члены – только нарисованные жирными неаккуратными точками одинаковые контуры, без анатомических подробностей. Это было похоже на магазин одежды, в котором платья одного фасона представлены в разных цветах. В принципе, если бы Платона Степановича попросили представить самое банальное, что только может быть в мастерской-галерее современного художника, он подумал бы про органы репродукции и про то, что регулярно производят на прогулках собаки. Кстати, был бы он производителем корма, выпускал бы хрустики не с семгой и паровой брокколи (это приманки для людей), а со вкусом и запахом того, что так любят находить в траве и пожирать под крик хозяев питомцы. Вот было бы лакомство – за уши не оттащишь!

Итак, на стенах висели воодушевленные пенисы. Ствол каждого стремился вверх, а хранилище генофонда покоилось снизу, симметричное относительно центральной оси. Ему вспомнились слова Эльвиры о том, что эта деятельность – прикрытие другой. Он обернулся. У входной двери висел нарисованный такими же пятнами Винни-Пух на фоне оранжевых ляпов. Очень жизнерадостно смотрелись два крупных белых зуба, вероятно, они символизировали профицит кальция в организме животного. По сравнению с Правдорубовым Мылов был просто Леонардо да Винчи.

– Здравствуйте! – громко сказал Смородина. – Я адвокат Смородина, мы с вами договаривались о встрече.

Из двери в соседнее помещение вышел худощавый юноша. У него были темные глаза навыкате, возможно, сказывалась примесь восточной крови. Волосы нечесаные, футболка растянутая, обиженное выражение лица. Почему-то его сразу захотелось накормить. Смерив гостя взглядом, Правдорубов и не подумал поздороваться. Вероятно, считал себя выше утомительных социальных ритуалов. Смородина попробовал расположить к себе чердачного жителя.

– Праздник урожая? – спросил он, указывая рукой на члены.

– Это серия «Медитатор». Абрис человека в капюшоне, который сидит в позе лотоса в тот момент, когда у него открывается третий глаз.

Примерно таким тоном обращался бы римский прокуратор к бомжу из завоеванной провинции. Наверное, Правдорубов ожидал, что Смородина начнет оправдываться за непонимание современного искусства, но тот попробовал нащупать общих друзей.

– Я просто вспомнил серию «Праздник урожая» Бубосарского и Пиногриджова, с последним мы товарищи. Там тоже раскрывается тема плодородия.

Упоминание о более успешных коллегах попало прямо в цель. Правдорубов ухмыльнулся.

– Попса! Они повторяют себя, а настоящий художник должен в каждой работе быть новым. Создавать себя заново! Мы, подлинные мастера, рождаем смыслы. А они крадут, упрощают и на этом зарабатывают.

На фоне одинаковых пенисов это звучало особенно убедительно. Увидев, что гость не впечатлен, Правдорубов продолжил:

– Они якобы работают с символами современной культуры. Но как? Изображая их, то есть уплотняя фундамент лжи. А искусство должно…

– Но у вас тоже… – Смородина кивнул на Винни-Пуха.

– Это «Бобер в огне», он продается отдельно. Остальные только серией. Идемте, я покажу вам мой проект «Правда о шоу-бизнесе». Сейчас, только музыку включу.

Он скрылся за дверью, и через несколько секунд там застонала Бритни Спирс. Правдорубов распахнул дверь. У стены, на которую он жестом сориентировал Смородину, стоял телевизор. На экране порноактриса скакала на порноактере, который был виден только главной своей, рабочей частью.

Смородина понял, что пришло время для социальной лжи.

– Действительно, срыв покровов. Обнаженная суть. Как это смело! Только громковато, а я хотел с вами поговорить.

Художник указал ему на табурет и выключил шедевр.

– А вы сами пишете картины или у вас деньги есть?

– Почему вы решили, что я пишу картины? – удивился Смородина.

– У вас вид взъерошенный. Линзы в очках под цвет рубашки. Так одеваются творческие люди или те, кому скучно жить.

Смородина восхитился предложенной ему вилкой ответа.

– Нет, я не пишу картин. А вы, кстати, могли бы написать просто мужчину и женщину? В интерьере, с колонной. Ну, вот как Мылов?

– С подобным давно фотоаппарат справляется. Да простят меня боги за то, что я упомянул это полезное изобретение в контексте Мылова. Так чего вы хотели?

– Я пришел поговорить о матримониальном предложении, которое вы сделали недавно.

– Кому?

Маэстро спросил это так буднично, что Смородина понял – этот открыт для любых предложений, его возможности безграничны.

– Госпоже Абрамовой.

– И?

– Семья госпожи Абрамовой, чьим представителем я являюсь, настаивает на заключении брачного договора.

– По цифрам?

– Вы не будете иметь доступ к ее деньгам.

– Смешно. Она сделает все, что я захочу. А на их пожелания я клал свою кисть.

– Как адвокат, хочу вас предупредить, что у них есть способы оградить вас от ее имущества.

– Не будет у них никаких способов, она совершеннолетняя и вступила в наследство. Впрочем, – восточный красавец выдержал паузу, – я буду снисходителен, если они купят какую-нибудь из моих картин.

– Сколько стоит бобер?

– Три миллиона. Но все в белую, договор, обязанность предоставлять картину на выставки. Предупреждаю, что знаю все ваши штучки, все ваши бессмысленные задушевные разговоры. Если вы пойдете на меня, я поведу себя иначе. У нее будет такая ломка, что она перепишет на меня все, что у нее есть.

Платон Степанович был хороший мальчик, он никогда не расстраивал своих родителей. Но все же, погружаясь, по делам доверителей, в клоаки современной жизни, он был хорошо знаком с тем запахом, который стоял в мастерской. Он понимал, по какой химической причине Правдорубов чувствовал себя бессмертным. Так вот почему госпожа Абрамова падала в обморок, а в свободное время спала.

– Рублей же, да, три миллиона?

Художник кивнул. Ухмылка у него на лице была кривая и грустная.

– Принято. Я донесу ваше щедрое предложение до противоположной стороны. – Смородина встал. Он заметил полочки на стене. На них двумя рядами стояли стеклянные банки с содержимым неопределимого цвета.

– А это?

– Оммаж[2] Пелевину. Прокисшее медвежье дерьмо.

– Сколько?

– Не продается. Любимый писатель – это святое.

Внизу при выходе из подъезда Смородина заметил валявшуюся на полу афишу. «Правдорубов – первый гений, посвятивший искусству самое дорогое, что у него есть. Он пишет им картины и не только».

Путь художника

Правдорубов не то чтобы хотел стать художником. Он пробовал себя и в других профессиях, но у него не получалось. Если была бы возможность, он бы навечно оставался ребенком и играл во дворе своего детства. Но такой возможности не было. В художественную школу его отвели родители. Кружки и секции – неплохая замена крестьянского поля. То есть где-то в мире дети, конечно, по-прежнему работают с пяти лет, но это уже не массовое явление. И кстати, некоторые родители испытывают по этому поводу скорбь.

Его папа с мамой просто не предохранялись, а потом двадцать лет перебрасывали его друг другу, как горячую картофелину. Папа хотел прописаться в маминой квартире, мама хотела замуж – вот и все чудо с аистом. Не то чтобы Правдорубова это смущало. Раздражала ложь, которой это было окружено. Задумываться о жизни он начал на третьем курсе художественного вуза, бросив который попал бы в армию, где времени на рефлексию у него бы уже не было.

Ректором вуза был успешный светский художник, который делал безыскусные картинки, но продавал их в правильном месте. Ректор писал на десятиметровых полотнах плакаты, которые были недостаточно ярки и лаконичны для плаката и одновременно слишком бедны в отношении выразительных средств, если рассматривать их как живопись. Их содержанием был тотальный крах страны с шествием святых посредине. Одновременно ректор писал портреты чиновников, которые, по всей видимости, таким образом чувствовали себя причисленными к лику праведников. Содержа выводок голодных журналистов, он забрасывал критиков обвинениями в зависти и в том, что они забыли традицию. Это было особенно забавно в свете того, что найти среди настоящих художников прошлого аналоги открыточному китчу с шаблонными персонажами, который производил ректор, было просто невозможно. Если сравнивать его с настоящими художниками, он был такой один. Но если поставить его в ряд с лубком, становилось видно, что он мало старается. Собственно, имя художника дала ему близость к большим деньгам, без которой он раскрашивал бы в лавке пасхальные яйца. Понимал ли он это, останется тайной. Вуз он использовал, чтобы отыгрываться на студентах и преподавателях. Занялся бы он организацией вуза, если бы это не давало возможность унижать людей, – большой вопрос. В пределах здания он был богом. Все, что он исполнял в высоких кабинетах, здесь исполняли ему в лучшей форме и с энтузиазмом. Преподаватель, который позволил себе несколько фраз в интонации неформального общения, просто не пришел на следующую пару. Речь не о критике живописи и ни в коем случае не о другой мировоззренческой позиции. Он просто не упал перед ректором ниц, как перед египетским фараоном. Это покарали, чтобы пример не стал заразительным.