Осколки шкатулки желаний

– Нет!

Ян остановился, его рука замерла в сантиметре от ее пальцев. Он удивленно посмотрел на нее.

– Что значит «нет»? Ты хочешь оставить это? Читать? Ты понимаешь, что это? Это наши… наши внутренности, вывернутые наизнанку! Это не должно существовать!

– Но оно существует! – выкрикнула Лера, и ее голос сорвался на высокой ноте. Она сама не понимала, почему защищает эти письма. Может быть, потому что они были частью ее, самой искренней и уязвимой частью, которую украли и которую теперь хотели уничтожить, не дав ей даже взглянуть. Или потому что в этой пачке лежала не только ее боль, но и его. И она отчаянно, безумно хотела знать, что он писал тогда. Что он чувствовал. – Антон сохранил их не просто так. Он оставил нам… оставил нам это в наследство. Мы не можем просто взять и сжечь.

– Почему, черт возьми, не можем? – Ян повысил голос, и в нем впервые прозвучали живые, неконтролируемые эмоции – ярость и отчаяние. – Он не имел права! Он украл их! Это неприкосновенность частной жизни! Это… это извращение!

– Возможно, – Лера тоже не сдерживалась, ее щеки горели. – Но он это сделал. И теперь они здесь. И они наши. И я хочу… я хочу знать, что в них.

Последнюю фразу она произнесла уже почти шепотом, и в ее голосе прозвучала та самая уязвимость, которую она так старательно скрывала. Ян услышал это. Его гнев, казалось, немного схлынул, сменившись изумлением. Он отступил на шаг, опустил руку.

– Ты хочешь прочесть мои письма? – спросил он тихо, и в его тоне было недоверие.

– И ты мои, – парировала Лера, не отводя взгляда.

Он задумался, его взгляд блуждал по ее лицу, затем снова упал на связку писем под ее ладонью. Он сжал кулаки, разжал. Борьба внутри него была видна невооруженным глазом. Любопытство против страха. Желание понять против ужаса быть понятым. Наконец, он выдохнул, и все напряжение, казалось, вышло из него, оставив лишь глубокую, беспросветную усталость.

– Ладно, – прошептал он. – Ладно. Но не здесь. Не сейчас. Я не могу… я не могу это делать здесь.

Лера медленно убрала руку с писем. Она кивнула. Ей тоже было нужно пространство, воздух, время, чтобы осмыслить этот шок. Они оба были на грани срыва.

– Нам нужно забрать это все, – сказала она более спокойным, деловым тоном, пытаясь вернуть контроль над ситуацией. – И заполнить документы. А потом… потом решим.

Ян молча кивнул. Он потянулся к футляру, но теперь его движения были осторожными, почти благоговейными. Он взял пачку писем, почувствовав ее вес. Она была тяжелее, чем можно было предположить. Стопка была толстой. Сколько их там? Десятки? Он не стал разглядывать, а просто положил обратно в футляр, рядом с разбитой шкатулкой. Затем он закрыл крышку и защелкнул застежки. Звук щелчка прозвучал как точка в этом невероятном акте.

Он нажал зеленую кнопку на панели у двери. Запоры снова зашевелились, и дверь бесшумно отъехала. В проеме стоял все тот же сотрудник, бесстрастный, как часовой.

– Завершили? – спросил он.

– Да, – ответил Ян. – Мы готовы заполнить документы на изъятие.

Они вышли из предбанника, и дверь закрылась за ними, навсегда запечатав ту тишину и тот шок, которые они там пережили. Процедура оформления прошла как в тумане. Они подписывали бумаги, ставили отпечатки пальцев, получили на руки акт приема-передачи, где значилось: «1) Шкатулка деревянная, инкрустированная перламутром и слоновой костью, поврежденная. 2) Рукописные материалы (письма) в количестве одной пачки». Все было обезличено, формально. Никто не знал, какая буря скрывается за этими строчками.

Наконец, им выдали большой, прочный конверт из крафтовой бумаги с банковской печатью, куда поместились и футляр, и все документы. Конверт был тяжелым, весом в несколько килограммов. Ян взял его, не глядя на Леру.

– Я могу отнести, – сказал он. – У меня есть место в отеле. Мы можем… мы можем встретиться завтра. Обсудить.

Лера кивнула. Она не могла больше говорить. Она чувствовала себя абсолютно опустошенной, вывернутой наизнанку. Они молча поднялись на лифте, молча прошли через вестибюль, молча получили свои телефоны. У выхода они на мгновение задержались. Дождь все еще лил, но теперь он казался не угрозой, а очищением.

– Завтра, – сказал Ян, глядя куда-то мимо нее. – Я пришлю адрес. Кофейня. В полдень.

– Хорошо, – ответила Лера.

Он кивнул, натянул капюшон на голову и шагнул в дождь, неся под мышкой тот конверт, в котором лежали осколки их прошлого. Лера смотрела ему вслед, пока он не скрылся за углом. Затем она надела капюшон своего пальто и пошла в другую сторону. Дождь струился по ее лицу, смешиваясь со слезами, которые, наконец, вырвались наружу. Тихими, горькими, бесконечными. Она шла, не видя дороги, и в голове у нее звучала только одна мысль: завтра они будут читать письма. Завтра они заглянут в самое сердце той боли, которую оба так тщательно хоронили. И она не знала, выживет ли кто-нибудь из них после этого.

Утро после вскрытия сейфа выдалось хмурым, но дождь, наконец, прекратился, оставив после себя город, отмытый до скрипа. Воздух был холодным, прозрачным и колючим, как осколки стекла. Лера почти не спала. После той встречи у банка она вернулась в свою квартиру, тихую, стерильно чистую, наполненную лишь запахом древесного лака, скипидара и тишины. Она поставила тяжелый портфель на консоль в прихожей, но не могла заставить себя раздеться. Просто стояла, опершись лбом о прохладное зеркало, чувствувая, как в висках стучит кровь, а в ушах – оглушительный звон того шока, который она пережила несколько часов назад.

Мысли путались, набегая друг на друга, как волны во время шторма. Письма. Ее письма. Его письма. Антон. Предательство? Или какая-то извращенная забота? Она пыталась вспомнить те дни, недели, месяцы после разрыва. Свою опустошенность, свою ярость, свое отчаяние. Она писала потому, что не могла не писать. Это был способ выплеснуть наружу тот яд, который разъедал ее изнутри. Она кричала на бумагу, плакала в нее, умоляла, требовала ответов. Потом, когда первый шок прошел, письма стали другими – более спокойными, аналитическими, печальными. А потом и вовсе прекратились. Она сожгла их, решив раз и навсегда порвать с прошлым. Или так ей казалось. Теперь же выяснилось, что прошлое не было сожжено. Оно было украдено, сохранено и заперто в сейфе, как некий артефакт, как свидетельство катастрофы.

Она приняла душ, настолько горячий, что кожа покраснела, но холод внутри не проходил. Надела простые черные брюки и серый свитер крупной вязки – доспехи повседневности. На приготовление кофе не было сил. Она села у окна своей гостиной, которое выходило в тихий, почти пустынный внутренний двор-колодец, и смотрела на мокрые кирпичные стены противоположного дома, пока за окном медленно светало. В голове всплывали обрывки фраз из тех давних писем. Она не помнила точно, что писала, но помнила интонацию. Боль. Так много боли. И стыда теперь. Стыда от того, что кто-то другой – Ян – прочтет эти беспомощные, истеричные строки. Увидит ее такой – обнаженной, униженной, сломанной.

Около десяти утра пришло сообщение. Незнакомый номер, но она сразу поняла, чей он.

– «Кофейня «Берта» на Дегтярном переулке, 4. Столик в глубине зала, у окна во двор. 12:00».

Коротко, ясно, без лишних слов. Типично для того Яна, каким он стал. Она не ответила. Просто сохранила номер и адрес. Затем попыталась заняться делами: проверила почту, просмотрела заказы в мастерской, но ничего не застревало в голове. Все мысли возвращались к пачке писем в бархатном футляре, который сейчас, вероятно, лежал в номере отеля у Яна. Она представляла, как он, так же как и она, провел ночь без сна, глядя в потолок, или, может быть, пытался заглянуть в конверты, но не решался. Эта мысль – что он тоже уязвим, тоже напуган – чуть успокаивала. Но ненадолго.

Ровно в половине двенадцатого она вышла из дома. Кофейня «Берта» оказалась маленьким, уютным местом в одном из переулков старого центра, вдали от шумных туристических троп. Интерьер был выдержан в скандинавском стиле: светлое дерево, белые стены, геометрические светильники, много зелени в горшках. Пахло свежемолотым кофе, горячим молоком и сладкой выпечкой. Было тихо, играла приглушенная джазовая музыка. Идеальное место для деловой встречи или для неловкого свидания бывших. Лера, войдя, сразу увидела его. Он сидел за столиком в самом дальнем углу, у высокого окна, выходящего в такой же тихий, мощеный дворик, как у нее дома. Перед ним стояла недопитая чашка эспрессо и лежал тот самый крафтовый конверт из банка.

Он был одет так же, как вчера, но водолазка была черной. Он смотрел в окно, и его профиль в холодном утреннем свете казался вырезанным из камня – резким, замкнутым, отстраненным. Он не заметил ее, пока она не подошла к самому столику. Тогда он повернул голову, и их взгляды снова встретились. Сегодня в его глазах не было шока, но и тепла тоже. Была та же усталая настороженность, что и у нее.

– Привет, – сказал он тихо, жестом указав на стул напротив. – Я заказал тебе латте. Если не хочешь, можно другое.

– Латте подойдет, – ответила Лера, снимая пальто и вешая его на спинку стула. Она села, чувствуя, как нелепо и страшно это – сидеть с ним за столиком в кофейне, как семь лет назад. Только тогда они смеялись, держались за руки под столом, строили планы. Теперь между ними лежал конверт с призраками.

Официантка принесла латте в высокой керамической чашке. Пена была идеальной, с коричневым сердечком. Лера взяла чашку, почувствовав исходящий от нее жар. Это был якорь, точка опоры в реальности.

– Спал? – спросила она, просто чтобы что-то сказать.

– Не очень, – откровенно признался Ян, отпивая из своей крошечной чашки. – Ты?

– Тоже.

Наступила пауза. Они оба смотрели на конверт, лежащий между ними, как на мину, готовую взорваться.

– Итак, – начала Лера, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Что будем делать?

Ян вздохнул, потер переносицу большим и указательным пальцами – жест усталости, который она у него помнила.

– Антон оставил инструкцию, – сказал он неожиданно.

Лера нахмурилась.

– Какую инструкцию? Мы же все забрали.

– Не совсем. – Ян потянулся к конверту и осторожно, почти с опаской, развязал шнурок, его концы были аккуратно завязаны бантом. Он раскрыл конверт и вынул не только футляр, но и небольшой листок плотной, пожелтевшей бумаги, который лежал сверху пачки писем, под шелковой лентой. Он протянул его Лере. – Я нашел это, когда вечером разбирал. Видимо, он лежал поверх всех писем. Ты вчера не заметила.

Лера взяла листок. Бумага была старомодной, с водяными знаками, почерк – размашистым, нервным, узнаваемо антоновским.

«Мои дорогие придурки, Лера и Ян,

Если вы читаете это, значит, я уже отправился в самое большое и странное свое приключение, а вы, наконец, перестали дуться друг на друга и встретились. Хорошие мальчик и девочка.

Вы держите в руках не просто шкатулку. Вы держите в руках зеркало. Разбитое зеркало. В нем – семь лет несчастья. Вашего и моего (да, не удивляйтесь, в этой истории есть и мой скромный тенор).

Внутри – ваши слова. Те самые, которые вы так и не сказали друг другу. Я их подобрал. Сохранил. Потому что знал, что однажды они вам понадобятся. Не для того, чтобы уколоть. А для того, чтобы понять.

Игра (да, это игра, моя последняя для вас) проста. Чтобы собрать шкатулку (а она должна быть собрана, это очень важно), нужно собрать смыслы. Читайте. По одному письму в день. Вслух. Вместе. Можно по очереди. Не пропускайте. Не сжигайте. Не убегайте.

Только так вы найдете все осколки. И только так поймете, где лежит тот самый, первый, с которого все началось.

Если решите играть – начинайте сегодня. Если нет… что ж, шкатулка так и останется грудой мусора, а вы – парой упрямых ослов, которые так и не смогли разобрать завалы в собственной жизни.

Выбирайте.

Ваш Чудак, Антон.

P.S. Осколки пронумерованы. Ищите цифры. Они подскажут путь.»

Лера дочитала и опустила листок на стол. Ее руки снова дрожали. Она посмотрела на Яна.

– Он с ума сошел. Полностью.

– Возможно, – согласился Ян, но в его голосе не было отрицания. – Но он все продумал. До мелочей. Он знал, что мы придем к этому. К необходимости читать.

– Мы не обязаны играть в его игры! – выпалила Лера, но даже ей ее протест показался слабым.

– А что тогда? – Ян посмотрел на нее прямо. – Мы заберем письма, поделим их? Твои – тебе, мои – мне? И разойдемся, как он написал, «парой упрямых ослов»? Ты готова к этому? Не зная, что в них? Не зная, зачем он это сделал?

Лера молчала. Он был прав. Любопытство, мучительное, нездоровое, грызло ее изнутри. И страх. И злость на Антона. И какая-то темная, запретная надежда, что в этих письмах есть ответ. Ответ на вопрос «почему?», который преследовал ее все эти годы.

– Читать вслух? – прошептала она, представляя себе эту пытку.

– Вместе, – подтвердил Ян. – Таковы правила его дурацкой игры.

– Ты согласен?

Он долго смотрел в свою пустую чашку, потом поднял глаза на нее.

– Нет. Я не согласен. Это жестоко и безумно. Но… я думаю, у нас нет выбора. Он нас загнал в угол. И он знал, что мы пойдем на это. Потому что хотим понять. Оба.

Лера кивнула. Она ненавидела признавать это, но он был прав. Антон знал их слишком хорошо. Он всегда умел найти слабое место, надавить, спровоцировать.

– Хорошо, – сказала она. – Играем. Но… с сегодняшнего дня? Сейчас?

– Чем черт не шутит, – Ян потянулся к конверту и осторожно вынул футляр. Он поставил его на стол между ними. Бархат в свете кофейни казался еще более потертым и печальным. – Правила: одно письмо в день. Вслух. По очереди. Начинаем с самых ранних. – Он развязал шелковую ленту и бечевку. Под ней лежала аккуратная стопка конвертов, сложенных хронологически, как она сразу поняла. Самые ранние – сверху. Он взял первый конверт. Голубой, в клеточку. Ее почерк. – Твое. Октябрь. Через две недели после… после того дня.

Он протянул конверт ей. Лера взяла его, и бумага показалась ей невероятно хрупкой, почти живой под ее пальцами. Сердце заколотилось где-то в горле. Она посмотрела на Яна. Он откинулся на спинке стула, сложив руки на груди, его лицо было непроницаемым, но глаза, прикованные к конверту в ее руках, выдавали невероятное напряжение.

– Читай, – тихо сказал он.

Лера вздохнула, закрыла глаза на секунду, собираясь с духом. Затем вскрыла конверт. Конверт расстегнулся легко, как будто ждал этого момента семь лет. Внутри лежал один листок, вырванный из такого же блокнота в клетку. Бумага была помята, в нескольких местах виднелись затертые пятна – от слез? Чернила, синие, местами расплывшиеся от влаги. Ее почерк был неровным, буквы скакали, строки заваливались то вверх, то вниз – писалось второпях, на эмоциях.

Она развернула листок и начала читать. Сначала про себя, но голос, сначала тихий, прерывистый, сам собой стал звучать вслух. Она слышала его, этот голос из прошлого, молодой, срывающийся от обиды и непонимания.

– «Ян. Сегодня ровно две недели. Четырнадцать дней. Триста тридцать шесть часов. Я все считаю. Как дура. Я жду звонка. Каждый раз, когда звонит телефон, у меня останавливается сердце. Потом я смотрю на экран и понимаю, что это не ты. И сердце не то чтобы бьется снова, оно просто… продолжает тикать, как какой-то сломанный механизм.

Я не понимаю, что произошло. Мы же вроде ничего не обсуждали. Ты сказал, что тебе нужно время. Время на что? Чтобы решить, нужна ли тебе я? Или чтобы просто исчезнуть, не объясняя ничего?

Я была вчера в нашей кофейне. Сидела за нашим столиком. Бариста спросил, где ты. Я сказала, что ты уехал. Он покрутил пальцем у виска и угостил меня эклером. Я его съела. Он был как вата. Безвкусный.

Дома все напоминает о тебе. Невыключенный чайник, который ты всегда забывал выключить, и я за тобой бегала, выругаясь. Он стоит на кухне, и я не могу к нему прикоснуться. Твое полотенце в ванной все еще пахнет твоим шампунем. Я его не стираю. Это смешно и жалко.

Я пытаюсь работать. У меня заказ – реставрация фарфоровой куклы XIX века. У нее отколота рука и треснуло лицо. Я смотрю на эти трещины и думаю, что моя душа сейчас выглядит точно так же. Только склеить ее, наверное, нельзя.

Почему ты не позвонил? Хотя бы чтобы сказать, что ты жив. Что у тебя все хорошо. Или что у тебя все плохо, но ты не хочешь меня видеть. Любое слово. Любое. Тишина – это самое страшное. Она заполняет все, она гудит в ушах, она выедает мозг.

Может быть, ты передумал? Может быть, это была ошибка? Скажи, что это была ошибка. Пожалуйста.

Или скажи, что я тебе противна. Что ты разлюбил меня. Что нашел другую. Что угодно. Только не это молчание. Оно убивает.

Я не отправлю это письмо. Потому что боюсь. Боюсь, что ты его прочитаешь и подумаешь, какая я слабая, нуждающаяся, прилипчивая. А я не такая. Я сильная. Просто сейчас… сейчас я сломана.

Лера.»

Последнее слово она произнесла едва слышно. В кофейне стояла абсолютная тишина. Даже джаз из колонок казался приглушенным, отодвинутым на задний план. Лера не поднимала глаз от письма. Она чувствовала, как по ее щекам текут слезы, горячие и быстрые, капая на стол и оставляя темные круглые пятна на дереве. Она не пыталась их смахнуть. Все внутри онемело. Она снова стала той двадцатитрехлетней девчонкой, одинокой, потерянной, сидящей в пустой квартире и пишущей в блокнот слова, которые никогда не дойдут до адресата. Только теперь адресат сидел напротив и слышал все.

Она рискнула поднять взгляд. Ян сидел, застыв, как и она. Его лицо было бледным, глаза широко раскрыты, смотрели не на нее, а куда-то сквозь нее, в прошлое. Его губы были плотно сжаты, но нижняя губа слегка дрожала. Он медленно покачал головой, словно отгоняя какую-то навязчивую мысль или образ.

– Невыключенный чайник… – прошептал он наконец, и его голос был хриплым от сдерживаемых эмоций. – Я его выключил. Я точно помню, что выключил. Перед тем как уйти.

Это было первое, что он сказал. Не «прости», не «я был идиотом», а о чайнике. Какая-то абсурдная, бытовая деталь, которая вдруг стала важной.

– Нет, – тихо сказала Лера, вытирая тыльной стороной ладони щеку. – Он простоял включенным весь день. Пока я не вернулась с работы вечером. Вода выкипела, и он отключился сам. Дно было все в накипи.

Они посмотрели друг на друга, и в этом взгляде промелькнуло нечто новое – не враждебность, а недоумение. Первое несоответствие в памяти. Первая трещина в их общей, казалось бы, истории расставания.

– Ладно, – Ян сглотнул, перевел взгляд на стопку писем. – Моя очередь.

Он взял следующий конверт. Белый, плотный. Его почерк. Ноябрь. Он вскрыл его так же осторожно, как она, и развернул лист. Его письмо было написано более разборчиво, но строки тоже плясали, а в некоторых местах чернила были смазаны, будто на бумагу что-то капнуло.

Он сделал глубокий вдох и начал читать. Его голос, обычно такой уверенный и низкий, сначала срывался, но потом нашел свой ритм, стал монотонным, как будто он читал чужой текст.

– «Лера. Бангкок. Здесь жарко, влажно и пахнет жареными насекомыми, канализацией и надеждой. Последнего, впрочем, все меньше.

Прошел почти месяц. Я не знаю, что ты делаешь, как ты. Иногда мне кажется, что я слышу твой смех в толпе на рынке. Оборачиваюсь – конечно, не ты. Какая-то тайка или туристка.

Я пытаюсь злиться на тебя. Это проще, чем чувствовать то, что я чувствую на самом деле. А чувствую я себя дерьмом. Трусливым, ничтожным дерьмом, которое сбежало, не объяснившись.

Ты спрашивала, зачем мне время. Я и сам не знал. Мне было тесно. Не с тобой. Со всем. С ожиданиями. С этим нашим «после», которое висело над нами, как готовый сценарий: диплом, свадьба, ипотека, дети, дача. Ты так красиво это рисовала. А я смотрел на этот рисунок и задыхался. Мне казалось, что если я сделаю еще один шаг в эту сторону, я перестану быть собой. Стану кем-то, кого ты хочешь видеть. А я не знал, кем я хочу быть. И не знал, как тебе это сказать, не ранив тебя.

Ты говорила, что я тебя «задушил» молчанием. А ты меня задушила… любовью? Нет, не любовью. Точностью. Уверенностью в нашем общем завтра. Я не был в нем уверен. Я не был уверен ни в чем.

В тот день, когда я уходил, ты сказала: «Если ты уйдешь сейчас, не возвращайся». Это была не просьба, это был ультиматум. И я… я просто вышел. Потому что если бы я остался, мне пришлось бы либо согласиться на твой сценарий, либо начать войну. А я не хотел ни того, ни другого. Я хотел… тишины. Пространства. Чтобы разобраться в своей голове.

Теперь у меня есть и пространство, и тишина. Их слишком много. Они гложут меня изнутри.

Я не звоню, потому что не знаю, что сказать. «Прости»? За что? За то, что я не такой, как ты хотела? «Я вернусь»? А я не знаю, вернусь ли. «Я люблю тебя»? Возможно. Но сейчас эта любовь – как сломанная кость, которая неправильно срослась. Она болит при каждом движении.

Я пишу это в дешевом хостеле, под вой мотоциклов и пьяные крики. И знаю, что не отправлю. Потому что боюсь твоего ответа. Боюсь, что ты подтвердишь мои худшие опасения: что я просто трус и эгоист.

Ян.»

Он закончил и бросил письмо на стол, как будто оно обожгло ему пальцы. Он сжал руки в кулаки, уставившись в окно. Мускулы на его челюсти напряглись, он с силой сглотнул. Лера смотрела на него, слушая эхо его слов в своей голове. «Задушила точностью». «Ультиматум». «Сломанная кость». Она никогда не думала об их отношениях в таких терминах. Для нее это была любовь, а потом – предательство и бегство. А для него – ловушка, тиски, из которых он вырвался, чтобы не задохнуться.

– Я… я никогда не говорила «не возвращайся», – тихо проговорила она. – Я сказала: «Если ты уйдешь сейчас, чтобы все обдумать, то давай не будем мучить друг друга звонками. Давай сделаем паузу. На неделю. Чтобы понять».

Ян резко обернулся к ней, его глаза сверкнули.

– Нет, Лера. Ты сказала именно так: «Если ты выйдешь за эту дверь сейчас, даже не пытайся возвращаться». Твои точные слова. Ты стояла в дверном проеме, бледная, вся дрожишь, и смотрела на меня так, будто я тебя предал. А я просто сказал, что мне нужно побыть одному, подумать.

– Ты сказал: «Мне нужно время. От нас. От всего этого». Это звучало как конец! – голос Леры снова начал повышаться, в нем зазвучали старые, знакомые ноты обиды. – А «пауза» – это было мое предложение! Ты его даже не обсуждал! Ты просто развернулся и ушел!

– Потому что ты уже все решила! – Ян ударил ладонью по столу, но негромко, сдавленно. Чашки прыгнули и зазвенели. – Ты уже нарисовала в голове нашу ссору, мое униженное возвращение, наши слезы и примирение! А я не хотел играть по этому сценарию! Я хотел… я хотел честности! С собой в первую очередь!

Они тяжело дышали, глядя друг на друга через стол, как два боксера после первого раунда. Вокруг них сгустилась напряженная тишина, несколько человек за другими столиками украдкой поглядывали в их сторону. Их частная война вдруг стала публичной.

Лера первая отвела взгляд. Она смотрела на два письма, лежащие на столе – ее синее в клеточку и его белое. Два взгляда на одну и ту же катастрофу. И они были такими разными. Как будто они расстались с двумя разными людьми, а не друг с другом.

– Мы помним тот день по-разному, – констатировала она, и в ее голосе звучала невероятная усталость.

– Да, – коротко бросил Ян. – По-разному.

Он откинулся на спинку стула, провел руками по лицу. Когда он убрал руки, его лицо снова стало маской, но более усталой, потрепанной.

– И что теперь? – спросила Лера. – Читаем дальше? Ищем осколки?

Ян вздохнул, посмотрел на футляр.

– Осколки, да. В записке он написал, что они пронумерованы. Давай посмотрим на саму шкатулку.

Он осторожно открыл футляр. Разбитая красота снова предстала перед ними. При дневном свете кофейни перламутр переливался еще нежнее, а трещины и сколы выглядели еще более зловещими. Лера, как реставратор, не могла не приглядеться. Она наклонилась, стараясь не касаться предмета голыми руками.

– Дай-ка, – пробормотала она, и Ян молча подвинул футляр к ней.

Ее профессиональный взгляд сразу выхватил детали. Да, осколки, особенно крупные, лежали не хаотично. На обнаженных срезах дерева, там, где был виден торец, она различила крошечные, почти микроскопические цифры, нанесенные тушью. Очень аккуратно, тем же почерком, что и записка Антона. Цифра «1» была на том самом отколотом уголке, что лежал отдельно. Цифра «2» – на крупном фрагменте крышки. Они шли не по порядку расположения, а, видимо, по порядку «открытия».

– Здесь, – сказала она, указывая пальцем, не касаясь. – Видишь? Цифры. Он их подписал. Значит, порядок сборки не хаотичный. Он хочет, чтобы мы собирали в определенной последовательности.

– Соответствует порядку писем? – предположил Ян.

–Не знаю. Но он говорит: «Чтобы собрать шкатулку, нужно собрать смыслы». То есть, прочитав письмо, мы находим соответствующий осколок? – Лера задумалась. – Но как мы его найдем? Их же десятки.