Осколки шкатулки желаний

Ян после своего кивка перевел взгляд на массивную дубовую дверь банка с бронзовой табличкой, затем снова на нее, словно ожидая, что она сделает первый шаг. Когда Лера оставалась неподвижной, он слегка пожал плечами – почти незаметное движение, которое можно было счесть реакцией на холод, – и сам направился к двери. Он прошел мимо нее на расстоянии вытянутой руки. От него пахло незнакомым, древесным, с пряными нотами одеколоном и мокрой шерстью. Ничего из прошлого. Ни запаха его старой кожаной куртки, ни аромата мыла, который она помнила до мелочей. Чужой запах.

Он потянул тяжелую дверь на себя, пропуская внутрь поток теплого воздуха, смешанного с запахом коридоров, денег и кофе из автомата. Он не обернулся, не посмотрел, идет ли она за ним. Просто вошел, позволив двери медленно начать закрываться.

Этот жест – не держать дверь, – такой мелкий, такой бытовой, стал последней каплей. В нем было столько символического безразличия, столько окончательности. Он вошел в ее жизнь когда-то, распахнув дверь. Теперь он выходил из нее, позволяя двери захлопнуться у нее перед носом. Только сейчас это была реальная, физическая дверь. Лера почувствовала, как лед внутри нее трескается, и на смену параличу приходит ясный, острый гнев. Хорошо. Отлично. Если ему нужны деловые, безличные отношения, она обеспечит их в полной мере. Она будет холоднее, собраннее, деловитее. Она покажет ему, что эти семь лет прошли для нее не зря, что она не та девчонка, которая дрожит от его взгляда и ловит каждое слово.

Она сделала глубокий вдох, втягивая в легкие влажный, холодный воздух, и резко выдохнула, выпуская вместе с паром часть напряжения. Затем шагнула вперед, ловя дверь буквально в последний момент, прежде чем щеколда с громким щелчком сошлась бы с замком. Она вошла в банк.

Тепло обернуло ее, как одеяло, заставив на мгновение содрогнуться. Она оказалась в просторном, отделанном темным деревом и мрамором вестибюле. Высокие потолки, мягкий ковер, гасящий шаги, приглушенный свет от массивных бронзовых светильников. Где-то тихо играла фортепианная музыка. Ян уже стоял у стойки информации, разговаривая с охранником в строгой форме. Он говорил что-то тихо, показывая ключ и, видимо, называя свою фамилию. Охранник кивал, сверяясь с каким-то списком на планшете.

Лера подошла, остановившись в полуметре от него. Она не смотрела на него, а изучала интерьер, делая вид, что полностью поглощена созерцанием лепного карниза на потолке. Но все ее существо было сконцентрировано на нем, на его спине, на звуке его голоса.

– …Барский и Соколова, – донеслось до нее. – Депозитарный сейф номер семь-один-восемь.

Его голос в этом пространстве звучал иначе – глубже, резонируя в тишине вестибюля. Все тот же бархатный тембр, который когда-то нашептывал ей на ухо глупости, способные заставить ее смеяться до слез. Теперь он произносил цифры и фамилии.

Охранник снова кивнул, сделал пометку и жестом пригласил следовать за ним.

– Пожалуйста, пройдете ко второй металлодетекторной арке. Потом лифтом на минус второй. Вас встретит сотрудник хранилища.

Ян повернулся и, наконец, снова посмотрел на Леру. Его взгляд был деловым, пустым.

– Готовы?

Одно слово. Всего одно слово. И в нем – целая вселенная отчуждения. Лера почувствовала, как гнев снова дает о себе знать, согревая ее изнутри, возвращая способность двигаться и говорить.

– Да, – ответила она, и ее собственный голос прозвучал ровно, холодно, почти механически. – Я готова.

Они прошли через рамку металлодетектора, сдали на хранение в ячейку у охранника свои телефоны и крупные электронные устройства. Процедура была отработана до автоматизма, и это помогало – ритуал, правила, последовательность действий. Лифт, отделанный зеркальной сталью, опускался вниз бесшумно и быстро. Они стояли в нем рядом, но не касаясь друг друга, глядя каждый на свои отражения в дверях. Лера видела в зеркале их двоих: двух взрослых, серьезных, чужих людей в дорогой, но практичной одежде. Ничто в этой картине не напоминало о паре влюбленных студентов, которые когда-то могли затеять возню в лифте общежития, пока двери не откроются на нужном этаже. Эти двое в зеркале были похожи на партнеров по неудобной, но необходимой сделке.

Лифт мягко остановился, двери разъехались. Перед ними открылся длинный, слабо освещенный коридор со стенами, облицованными металлическими панелями. Воздух здесь был еще прохладнее, пах озоном, металлом и стерильной чистотой. У дальней двери их уже ждал мужчина в темном костюме и белой рубашке без галстука – сотрудник хранилища. Он поздоровался тихим, профессиональным голосом, сверил их паспорта с данными в своем планшете, сверил ключи – их два – с номерами на своих брелках.

– Сейф семь-один-восемь, – произнес он. – Двойной доступ. Вам потребуется вставить оба ключа одновременно и повернуть их в противоположные стороны. После первого поворота система запросит отпечатки пальцев наследников, данные внесены в базу по завещанию. Процедура биометрической идентификации обязательна. После подтверждения дверь откроется. У вас будет тридцать минут на ознакомление с содержимым в предбаннике. Извлечь содержимое можно, но выносить его за пределы хранилища вы сможете только после заполнения итоговой описи и проставления подписей в моем присутствии. Все понятно?

Они кивнули одновременно, оба слишком поглощенные нарастающим внутренним напряжением, чтобы задавать вопросы. Процедура звучала как что-то из шпионского фильма, а не как вскрытие наследства. Что за шкатулка могла требовать таких мер предосторожности?

Сотрудник повел их по коридору, его шаги отдавались глухим эхом. Он остановился у неприметной металлической двери с матовой стальной поверхностью и цифровой панелью сбоку. На двери не было номера, только маленькая, едва заметная гравировка: 718.

– Пожалуйста, приготовьте ключи, – сказал сотрудник, отступая на шаг, давая им пространство.

Ян вынул свой ключ, Лера последовала его примеру. Их пальцы почти коснулись, когда они одновременно вставляли ключи в два едва заметных замочных скважина, расположенных на расстоянии около двадцати сантиметров друг от друга. Металл ключей вошел с тихим, уверенным щелчком.

– По моей команде, – сказал сотрудник. – Раз. Два. Три.

Они повернули ключи. Ян – по часовой стрелке, Лера, как показал сотрудник, – против. Раздался мягкий, механический щелчок внутри двери. Цифровая панель загорелась мягким синим светом.

– Теперь, пожалуйста, по очереди приложите большой палец правой руки к сканеру, – указал сотрудник на маленькое стеклянное окошко на панели.

Ян сделал это первым, без колебаний. Зеленый свет мигнул, раздался короткий звуковой сигнал. Лера, преодолевая странное ощущение, что она отдает часть себя этой холодной системе, последовала его примеру. Ее палец коснулся прохладного стекла. Еще один миг зеленого света, еще один сигнал.

В металлической двери послышался звук тяжелых запоров, отходящих внутрь стены. Затем дверь беззвучно отъехала в сторону, открывая проем в небольшое, ярко освещенное помещение – предбанник, размером примерно два на два метра. Внутри, кроме пустого стола из нержавеющей стали и двух стульев, ничего не было. И на столе, в центре, лежал один-единственный предмет.

Футляр.

Он был обтянут бархатом когда-то глубокого вишневого цвета, но теперь выцветшим до тусклого бордово-коричневого оттенка, потертым на углах и вдоль швов. Футляр был продолговатый, примерно шестьдесят сантиметров в длину, тридцать в ширину и двадцать в высоту. Старомодные латунные застежки были закрыты, но не заперты. На поверхности бархата лежал тонкий слой пыли, подчеркивавший его возраст и долгое пребывание в темноте. Он лежал там, молчаливый и внушительный, как гробница для какого-то забытого сокровища или, что было более вероятно, для каких-то призраков.

– Тридцать минут начинаются сейчас, – тихо напомнил сотрудник, оставаясь за порогом. – Я буду ждать здесь. По истечении времени или по вашему сигналу дверь закроется. Чтобы открыть ее для выхода, нажмите зеленую кнопку на внутренней панели.

Дверь позади них так же бесшумно закрылась, оставив их в замкнутом, стерильном пространце под безжалостно ярким светом люминесцентных ламп. Тишина, воцарившаяся после ухода сотрудника, была абсолютной, давящей. Ее нарушало лишь едва слышное гудение систем вентиляции где-то в стенах.

Лера и Ян стояли по разные стороны стола, глядя на футляр, не решаясь сделать первый шаг, не решаясь нарушить это хрупкое, временное перемирие. Прошлое, их общее, запертое и законсервированное, лежало в метре от них, обтянутое потертым бархатом. И теперь им предстояло вместе его вскрыть.

Тишина в предбаннике была не просто отсутствием звука. Это была плотная, вязкая субстанция, наполненная гулом собственной крови в ушах, биением сердца, которое казалось оглушительно громким, и свистящим шепотом воздуха, поступающего через вентиляционные решетки где-то в глубине стен. Воздух здесь пах не просто стерильной чистотой, а чем-то более фундаментальным: холодным камнем, озоном от электрических систем и тончайшей, почти неощутимой металлической пылью, которая вечно висела в пространствах, лишенных солнечного света и человеческого тепла. Яркий, безжалостный свет люминесцентных ламп, встроенных в матовый потолок, не оставлял теней, выбеливая лица, делая каждую морщинку, каждую бледность, каждый след усталости гипертрофированно заметным. Лера чувствовала себя лабораторным образцом под микроскопом, лишенным возможности скрыться, укрыться в полумраке.

неподвижно, по другую сторону стола из нержавеющей стали, который был настолько чистым, что на его поверхности, как на ледяном покрове, отражались размытые контуры потолочных светильников. Ее ладони лежали на холодной поверхности стола, пальцы слегка растопырены, будто она пыталась удержать равновесие в едва заметно качающейся лодке. Взгляд был прикован к футляру. Этот потертый бархат, этот цвет увядшей вишни, почти черный в складках и на углах, гипнотизировал ее. Она, как реставратор, машинально анализировала материал: бархат панче, вероятно, ручной работы, конец XIX века, основа – шелк, но уже сильно истончившийся от времени, в некоторых местах, особенно на углах, виднелась подложка из грубого холста. Латунные застежки, филигранные, с крошечными изображениями лотосов – работа, определенно, восточная, османская или персидская. Они были потускневшими, но не позеленевшими от окиси, что говорило о правильных условиях хранения: низкая влажность, отсутствие прямого контакта с воздухом. Антон, как всегда, знал, что делает. Он не просто бросил шкатулку в ящик, он обеспечил ей музейные условия. Но зачем? Для чего эта тщательность, эта почти религиозная забота о предмете, который теперь он завещал им, как последнюю шутку или последнюю загадку?

Ян, стоявший напротив, казался изваянием из того же холодного металла, что и стол. Он не смотрел на футляр так пристально, как она. Его взгляд был расфокусированным, направленным куда-то в пространство над ним, будто он старался мысленно быть где угодно, только не здесь, в этой камере, с этой женщиной и этим немым укором прошлого. Он снял пальто и перекинул его через спинку стула. Под пальто на нем была простая серая водолазка из тонкого мериноса, облегающая, подчеркивающая плечи, которые стали шире, мускулистее, чем в студенческие годы. На левом запястье – матовые черные часы на каучуковом ремешке, без излишеств, инструмент, а не украшение. Он казался человеком, привыкшим к действию, к движению, к решению практических задач. И эта пассивность, это вынужденное ожидание, видимо, действовали ему на нервы. Он постукивал кончиками пальцев по столешнице – не нервно, а ритмично, как бы отбивая какой-то внутренний такт, счет до того момента, когда можно будет, наконец, что-то сделать, куда-то пойти, закончить эту пытку.

Молчание между ними росло, как кристалл, заполняя каждый кубический сантиметр пространства. Оно было наполнено не просто неловкостью двух бывших любовников. Оно было заряжено семью годами невысказанных слов, обид, вопросов, которые так и повисли в воздухе в день их расставания и с тех пор лишь накапливали массу и плотность. Любой звук, любое слово, произнесенное сейчас, могло вызвать лавину, которую они оба, по отдельности, столько лет старались избегать. Поэтому они молчали. Соперничали в молчании, как будто тот, кто первым заговорит, проиграет, признает свою слабость, свою незащищенность.

Лера понимала абсурдность этой ситуации. Они были здесь, в сверхсекретном хранилище банка, тратили драгоценные тридцать минут, просто глядя на футляр. Но сделать первый шаг, протянуть руку и открыть застежки – это казалось актом невероятной смелости, граничащим с безрассудством. Это было бы физическим контактом с наследием Антона, а через него – с их собственным прошлым. И это пришлось бы делать вместе. Совместно. Как того требовали правила.

Внезапно Ян глубоко, со свистящим звуком вдохнул, прервав тишину. Лера вздрогнула, невольно оторвав взгляд от футляра и посмотрев на него. Он перестал постукивать пальцами, сжал руку в кулак, а затем резко разжал.

– Ладно, – произнес он голосом, который прозвучал непривычно громко в этой камере, хотя он говорил почти шепотом. – Так мы можем простоять все тридцать минут. Давайте просто сделаем то, зачем пришли. Откроем, посмотрим, заполним бумаги и разойдемся. Хорошо?

Он говорил это не глядя на нее, а глядя на футляр, как будто обращался к нему. Его тон был плоским, деловым, но в последнем слове – «разойдемся» – прозвучала такая окончательность, такая железная решимость, что у Леры снова, уже в который раз за эти двое суток, к горлу подкатил комок гнева, смешанного с обидой. «Разойдемся». Как будто они все эти годы были вместе, а теперь пришло время расстаться. Как будто последние семь лет не существовало.

– Хорошо, – выдавила она из себя, и ее голос прозвучал хрипло. Она откашлялась. – Давайте.

Они оба медленно, почти синхронно, сделали шаг к столу, приблизившись к футляру. Теперь они стояли друг напротив друга через него, как два хирурга, готовящиеся к вскрытию. Лера заметила, как близко их руки. Если бы она протянула пальцы к застежкам, а он сделал бы то же самое, их кисти почти соприкоснулись бы. Она отдернула руку, словно от огня.

– Ты откроешь? – спросила она, и тут же пожалела об этом. Это прозвучало как слабость, как нежелание брать на себя ответственность.

Ян посмотрел на нее, и в его серых глазах на мгновение мелькнуло что-то – усталое раздражение? – но тут же погасло.

– Неважно, кто. Главное – сделать это, – он пожал плечами. – Давай на три.

Они снова помолчали, собираясь с духом.

– Раз, – тихо сказал Ян.

Лера положила ладонь на холодную, слегка шероховатую поверхность бархата. Материал был прохладным, как кожа мертвеца.

– Два.

Она нащупала пальцами маленькую, изящную латунную защелку. Механизм был простым: нужно было надавить на боковые лепестки лотоса, и язычок выйдет из петли.

– Три.

Одновременно они нажали. Раздался тихий, но звонкий щелчок, отчетливый в тишине. Застежки отскочили. Лера отдернула руку, как будто ее ужалили. Ян, не глядя на нее, медленно, с некоторой торжественностью, которая, возможно, была лишь защитой от того же самого страха, что испытывала она, поднял крышку футляра.

Она откинулась на старых, туго натянутых бархатных петлях с легким скрипом. Внутри, на ложементе из выцветшего и потрескавшегося бордового шелка, лежало то самое.

Шкатулка.

Сначала Лера, как специалист, восприняла ее чисто визуально, профессионально. Форма – прямоугольная, с чуть скругленными углами и изогнутой, куполообразной крышкой. Размеры – примерно сорок на двадцать пять сантиметров, высота с крышкой около пятнадцати. Основа, как она и предполагала, – дерево, вероятно, орех или красное дерево, но сейчас его почти не было видно. Поверхность, и крышка, и стенки, и даже дно, было сплошь покрыто инкрустацией. Мозаика из пластинок перламутра, вырезанных в виде сложных геометрических узоров – классическая исламская гирих. Между перламутром – вставки из темной слоновой кости, образующие контрастный рисунок, и крошечные, не больше булавочной головки, вкрапления камней: бирюзы, сердолика, лазурита. Работа была потрясающей, ювелирной. Каждый кусочек перламутра был отполирован до мягкого, внутреннего свечения, которое даже в этом искусственном свете переливалось всеми оттенками молочно-белого, голубоватого и розоватого. Это была работа мастера, возможно, дворцового, ценный антиквариат, который мог бы занять почетное место в музее или в коллекции какого-нибудь шейха.

Но вся эта красота, все это великолепие было разрушено.

Шкатулка была разбита. Не просто треснула, а именно разбита на несколько крупных и множество мелких фрагментов, которые все еще лежали на своих местах, удерживаемые, видимо, тканью ложемента и, возможно, остатками старого клея. Через всю крышку зияла зловещая, черная трещина, от которой, как от удара молнии, расходились более мелкие. Один из углов был полностью отколот, и кусочек перламутра с узором лежал рядом, на шелке. На боковой стенке не хватало целого сегмента мозаики, обнажившего темное, почерневшее от времени дерево основы. Это было похоже на лицо прекрасной женщины, изуродованное ударом камня. Картина разрушения вызывала у Леры, реставратора до мозга костей, почти физическую боль. Ее пальцы сами собой потянулись к осколкам, желая прикоснуться, оценить масштаб урона, понять, можно ли собрать это снова. Это был инстинкт.

Но затем ее взгляд упал внутрь шкатулки, сквозь щели в разбитой крышке и через зияющий пробой в стенке. И инстинкт реставратора отступил, сменившись леденящим ужасом узнавания.

Внутри, среди острых краев сломанного дерева и осыпавшихся крошечных фрагментов перламутра, лежала не драгоценность. Не колье, не старинные монеты, не слиток золота. Там лежала пачка бумаги. Не пергамент, не старинные свитки, а обычная, современная бумага. Конверты. Письма.

Конверты были разные: белые, кремовые, голубые, некоторые в клеточку, оторванные от блокнота. Они были сложены стопкой, перевязаны дважды – простой бечевкой и поверх нее темно-бордовой, выцветшей шелковой лентой, завязанной небрежным бантом. На верхнем конверте, том самом голубом, в клеточку, стояли чернильные, уже поблекшие от времени буквы. И почерк…

Лера замерла. Дыхание перехватило. Весь мир сузился до этого клочка бумаги в клетку, до этих неровных, знакомых до боли, до судороги в пальцах линий. Это был ее почерк. Ее собственный, студенческий, нервный, угловатый почерк, который с годами стал более округлым и уверенным, но основы остались. Она узнавала каждую засечку, каждый нажим, каждый характерный наклон буквы «т» и завиток у «д». И адрес… На конверте было написано всего одно слово: «Ян».

Рядом с этим конвертом лежал другой, белый, плотный. И на нем размашистым, уверенным, слегка небрежным почерком, который она видела на тысячах записок, на полях конспектов, на первых, смешных открытках, было выведено: «Лере».

Тишина в предбаннике взорвалась. Но не звуками, а внутренним гулом, нарастающим вихрем мыслей, вопросов, панического отрицания. Лера отшатнулась от стола, ударившись спиной о холодную стену. Ее сердце колотилось так бешено, что она боялась, вот-вот оно выпрыгнет из груди. Глаза были широко раскрыты, губы раскрыты, но они не издавали ни звука. Она смотрела на эти конверты, как на призраков, материализовавшихся из самых темных, самых тщательно запертых чуланов ее памяти.

Ян тоже не двигался. Он стоял, наклонившись над открытым футляром, его лицо было обращено к содержимому, и Лера не видела его выражения. Но его поза говорила сама за себя. Он застыл, будто превратился в камень. Правая рука, которой он придерживал крышку футляра, осталась в воздухе, пальцы напряжены до белизны в суставах. Он не дышал. Казалось, время для него остановилось.

Прошло, наверное, минут пять, но ощущались они как вечность. Лера, наконец, сумела сделать судорожный вдох, и воздух со свистом вошел в ее сжатые легкие. Звук заставил Яна вздрогнуть. Он медленно, очень медленно выпрямился, опустил крышку футляра, но не закрыл ее. Затем он поднял голову и посмотрел на Леру. И в его глазах она увидела то же самое, что, должно быть, отражалось и в ее собственных: абсолютный, животный шок. Никакой маски, никакой холодности. Чистая, неприкрытая растерянность и ужас. Его лицо было пепельно-серым, губы бескровными. Он смотрел на нее, и в этом взгляде впервые за все время их вынужденного общения была какая-то связь, общность переживаемого кошмара.

– Это… – начал он, и его голос сорвался, стал хриплым, неузнаваемым. Он сглотнул, попытался снова. – Это что?

– Письма, – прошептала Лера, и ее собственный голос прозвучал как эхо из глубокого колодца. – Наши письма.

– Наши? – он произнес это слово так, будто никогда его не слышал. – Какие… какие письма? Мы же не переписывались. После того как…

Он не договорил. После того как все закончилось. После того дня.

– Я не отправляла, – сказала Лера, и в ее голове зазвучал навязчивый, пронзительный звон. Она чувствовала легкую тошноту. – Я писала. В первые месяцы. Потом… потом перестала. Я думала, я их… я их уничтожила. Сожгла.

Она действительно сжигала их. По крайней мере, так ей казалось. Она помнила тот вечер, год спустя после разрыва, когда она вытащила из-под кровати коробку со всем, что было связано с Яном, и, рыдая, кидала в камин в родительском доме фотографии, безделушки, билеты в кино. И пачку писем. Толстую пачку. Она видела, как огонь лизал конверты, как бумага чернела и сворачивалась. Она была уверена.

– Я тоже писал, – тихо, словно признаваясь в страшном преступлении, сказал Ян. Он оторвал взгляд от нее и снова посмотрел на футляр, как будто боялся, что письма исчезнут, если он перестанет на них смотреть. – В самолете. В первые недели в Бангкоке. В дешевых гостиницах. Я… я никогда не отправлял. Не мог. Не знал, что сказать. И тоже думал, что выбросил. По крайней мере, не брал с собой, когда переезжал в последний раз.

Они снова замолчали, осмысливая невероятное. Их неотправленные письма. Те самые, что были написаны в агонии расставания, полные боли, гнева, тоски, невысказанных обвинений и, возможно, любви, которой не нашлось места в новой, разбитой реальности. Письма, которые должны были быть уничтожены временем и их собственной волей к забвению. Но они здесь. Аккуратно собраны, перевязаны лентой и спрятаны в разбитую шкатулку, которая хранилась в сейфе банка. Как они сюда попали? Кто их собрал? Ответ был очевиден и одновременно немыслим.

– Антон, – прошептала Лера. – Это он.

Ян кивнул, медленно, будто его голова была сделана из свинца.

– Но как? – в его голосе прозвучало отчаяние. – Откуда у него твои письма? Ты что, передавала их ему?

– Нет! Конечно, нет! – Лера резко выпрямилась, оттолкнувшись от стены. Гнев, чистый и ясный, на мгновение вытеснил шок. – Я никогда никому их не показывала. Они были у меня. В коробке. Под кроватью. Пока я их не…

Она замолчала, и ужасная догадка, холодная и скользкая, как змея, поползла по ее позвоночнику. Она вспомнила тот период. Бессонные ночи, слезы, дни, когда она не могла встать с кровати. Антон приходил. Часто. Приносил еду, пытался шутить, усаживался рядом и молча смотрел с ней сериалы. Иногда он ночевал на диване, боясь оставить ее одну. Он был настоящим другом. И у него был ключ от ее квартиры. На случай, если что. Он мог… Он мог взять письма. В один из тех дней, когда она, обессиленная, спала под воздействием снотворного. Или когда вышла в магазин. Он мог скопировать их. Или просто забрать оригиналы, а на их место подложить пустые листы, которые она в истерике, не глядя, бросила в огонь.

– Он взял их, – сказала она вслух, и голос ее дрожал. – Пока я была не в себе. Он взял мои письма.

– А мои? – Ян говорил сквозь зубы, его челюсти были напряжены. – Мои я оставлял в своей старой комнате в общежитии, когда уезжал. Я снял ее, но вещи еще какое-то время хранились. Антон… он помогал мне с переездом. Он мог… мог найти их.

Они смотрели друг на друга через футляр со шкатулкой и связкой писем, и в их взглядах читалось одно и то же: ощущение чудовищного вторжения в самое сокровенное, в те раны, которые они берегли и лелеяли все эти годы, считая их своей исключительной собственностью. Антон, их друг, их чудак, проник в самые потаенные уголки их боли, вытащил наружу эти крики души, которые никто не должен был видеть, и сохранил их. Зачем? Для какой цели? Чтобы теперь, после своей смерти, устроить им эту изощренную пытку?

Ян первым пришел в себя от столбняка. Его лицо снова стало жестким, маска вернулась на место, но теперь в его глазах горел холодный, опасный огонь.

– Нам нужно их забрать, – сказал он твердо. – И уничтожить. Сейчас же. Здесь.

Он протянул руку к футляру, намереваясь схватить пачку писем. Но Лера, движимая внезапным, инстинктивным порывом, резко шагнула вперед и накрыла связку своей ладонью, не давая ему коснуться.