Осколки шкатулки желаний

Ян тоже взял кусочек. Он долго держал его во рту, с закрытыми глазами, а потом кивнул.

– Да, – прошептал он. – Вкус тот же.

Они сидели в тишине, слушая, как тает сладость во рту, и глядя на осколки их разбитой шкатулки и разбитой любви. И впервые за все эти долгие семь лет между ними не было ни вражды, ни обиды, ни даже холодной вежливости. Было только это огромное, всепоглощающее чувство утраты и странное, щемящее чувство общности. Они были как два солдата, встретившиеся спустя годы после войны, в которой оба потеряли что-то самое важное. И теперь им нечего было делить, кроме памяти об общей катастрофе и о том сладком вкусе, что был до нее.

После откровений мартовского письма воздух в мастерской, казалось, навсегда изменил свою плотность. Он стал тяжелее, насыщеннее, наполненным не просто запахами старины и химикатов, а взвесью невысказанных мыслей, признаний, которые повисли между ними, не требуя немедленного ответа, но и не позволяя вернуться к прежней, холодной дистанции. Прошло два дня, и вот они снова сидели друг напротив друга за большим столом, но на этот раз фокус сместился с конвертов и листков на сами осколки. Перед ними лежала не стопка писем, а ряд из шести перламутровых фрагментов, выложенных на мягком черном сукне – материале, который Лера использовала для фотофиксации особенно хрупких предметов. Черный фон делал переливы перламутра и темную патину слоновой кости еще более драматичными, а зияющие сколы и трещины – более зловещими.

Лера работала. Это было ее состояние по умолчанию, ее способ существования в мире, и сейчас она с благодарностью ухватилась за эту возможность. На ней были увеличительные очки, ее пальцы в тонких латексных перчатках с ювелирной точностью манипулировали пинцетом, мягкой кисточкой из беличьего волоса и специальным реставрационным шпателем шириной не более трех миллиметров. Она не собирала шкатулку – до этого было еще далеко. Она проводила предреставрационное исследование. Каждый осколок нужно было очистить от вековой пыли, забившейся в микротрещины, оценить состояние клеевого слоя на торцах, изучить структуру слома, определить породу дерева основы и состав инкрустационных материалов. Это была ее стихия, и здесь она чувствовала себя уверенно, почти неуязвимо.

Ян наблюдал. Он сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула, но его внимание было не расслабленным, а сфокусированным, почти хищным. Он следил за каждым движением ее рук, за малейшим изменением выражения на ее лице, скрытом за очками. Он видел, как ее брови чуть сдвигались, когда она обнаруживала что-то интересное, как губы складывались в тонкую, сосредоточенную линию. Эта Лера – мастер, профессионал, виртуоз своего дела – была для него в каком-то смысле более незнакомой, чем та девушка, чьи любовные признания он слышал три дня назад. Эта женщина внушала ему нечто вроде благоговейного трепета. В ее движениях была та самая уверенность, тот самый «стержень», которого, как он думал, ему так не хватало, и который он когда-то в ней же и отвергал.

– Интересно, – проговорила она наконец, не отрывая взгляда от осколка номер три, того самого, «шовного». Голос ее звучал отстраненно, аналитично. – Техника инкрустации… она не совсем характерна для поздней Османской империи.

– В каком смысле? – спросил Ян, радуясь возможности говорить о чем-то конкретном, а не о своих чувствах.