Осколки шкатулки желаний

Амели Картер

Осколки шкатулки желаний

Пролог: Завещание чудака

Моросящий осенний дождь, невесомый и назойливый, затягивал город в полупрозрачную серую вуаль. Капли, бесчисленные и монотонные, стекали по узкому карнизу окна второго этажа, отбивая призрачную дробь по жести. Этот стук сливался с неровной пульсацией в висках у Леры, создавая тревожный, навязчивый ритм. Она сидела на самом краю жесткого кожаного кресла цвета выгоревшего бордо, спина ее была неестественно прямой, плечи замерли в напряженной неподвижности. Взгляд, обычно такой цепкий и оценивающий в работе с антиквариатом, сейчас бродил по кабинету нотариуса, цепляясь за детали, чтобы не смотреть на дверь. Он скользил по потёртому ворсу персидского ковра, где в причудливых виньетках угадывались стилизованные цветы и листья, по темным корешкам одинаковых юридических томов на полках, по бледному пятну на стене от давно снятой картины. Воздух в комнате был спертым, насыщенным запахом старой бумаги, пыли, древесного лака от массивного стола и едва уловимой нотой чего-то чужого – подводного течения семи полных лет молчания. Это молчание висело между ней и пустым креслом напротив, тяжелое, осязаемое, и вот-вот должно было быть нарушено. Пальцы ее правой руки, те самые, что с ювелирной точностью складывали осколки фарфора эпохи Цин, теперь нервно теребили прядь темно-каштановых волос, убранную за ухо. Ноготь бессознательно постукивал по ободу уха – быстрый, неконтролируемый тик. Она готовилась к этой встрече как к сложнейшей, почти невозможной реставрации: с холодной методичностью, выверенным планом защиты и той ледяной дрожью глубоко внутри, которую ни при каких обстоятельствах не позволила бы себе выдать. Особенно перед ним.

Дверь открылась без предупреждающего стука, впуская в комнату порцию влажного, промозглого воздуха с лестничной клетки и его. Лера не подняла век, но все ее существо, каждая клетка, сжавшаяся в ожидании, напряглась, отреагировав на изменение атмосферы. Воздух словно сгустился, зарядился статикой давно уснувших, но не умерших воспоминаний. Она услышала шаги – не те легкие, немного размашистые шаги двадцатидвухлетнего Яна, что стучали по паркету их общежития, а другие: более тяжелые, отмеренные, владеющие пространством. Чужой шаг. Периферией зрения, словно в туманном стекле, она зафиксировала движение: темно-серые брюки, намокшие снизу от дождя, темное пальто, с которого рука в черной перчатке стряхивала капли. Он прошел к креслу напротив, между ними стоял низкий столик из темного дерева, заваленный папками с золотыми тиснеными надписями. Расстояние – не более трех метров – ощущалось как бездна, измеренная не пространством, а временем, обидой и тысячами неотправленных сообщений.

– Ян, – прошептал в ее черепе навязчивый внутренний голос, но губы, подкрашенные нейтральной матовой помадой, оставались плотно сжатыми. Она позволила себе быстрый, украдчивый, аналитический взгляд снизу вверх. Он устроился в кресле, откинувшись на спинку, и смотрел в запотевшее окно, где по стеклу ползли извилистые, как дороги на старых картах, струйки воды. Он сидел к ней вполоборота, профилем. Время поработало над его лицом как искусный, но беспристрастный скульптор: заострило скулы, прорезало более глубокие линии от носа к губам, наметило тени под глазами – не следы бессонницы, а скорее отметины опыта, многочисленных перелетов через временные пояса, долгих часов под чужим солнцем. Исчезла та мягкая, студенческая неопределенность в очертаниях щек и подбородка, что когда-то казалась ей такой притягательной в своей недосказанности и такой раздражающей в моменты, когда нужна была твердость. Теперь в каждом уголке его позы, в повороте головы читалась собранность человека, который многое увидел, многое пережил и, вероятно, так же много оставил за спиной. Он не смотрел на нее, и в этом была маленькая, горькая милость. Это давало ей возможность изучать его украдкой, сверять живого человека с тем призраком, что обитал в ее памяти все эти годы. Призрак, как она с холодным ужасом осознала сейчас, был лишь бледной, потускневшей от времени и слез репродукцией. Реальность оказалась сложнее, резче, незнакомее. И от этого становилось еще страшнее.

Нотариус, суховатый мужчина лет пятидесяти пяти с лицом, на котором профессиональная бесстрастность легла как маска, вошел последним, тихо прикрыв дверь.

– Прошу прощения за небольшое опоздание, – произнес он голосом без интонаций, ровным, как линия горизонта. – Непредвиденный звонок.

Он прошел за свой стол, массивный, резной дубовый монолит, и устроился в кресле с высокой спинкой. Его кабинет был квинтэссенцией подобных мест: ряды идентичных переплетов на полках, строгий порядок в расположении письменных принадлежностей, портрет неизвестного государственного деятеля в тяжелой раме на стене. Единственной нотой личного, человеческого была серебряная рамка с фотографией: сам нотариус, женщина в светлом платье и двое детей-подростков на фоне бирюзового моря. Улыбки на снимке казались такими же официальными и слегка напряженными, как и обстановка вокруг.

– Лера Игоревна Соколова, Ян Викторович Барский, – начал он, надевая очки в тонкой металлической оправе. – Благодарю вас, что нашли возможность прибыть в столь ненастный день. Процедура оглашения не займет много времени. Мы собрались здесь для исполнения последней воли вашего общего знакомого, Антона Сергеевича Завьялова.

Имя, произнесенное вслух четким, лишенным эмоций голосом, упало в густую тишину комнаты, словно камень, брошенный в черную, стоячую воду забытого колодца. Звуковая волна докатилась до Леры, заставила ее слегка вздрогнуть. Антон. Их Чудак. Человек, чья коллекция странностей не умещалась в двух комнатах его квартиры, чей смех на студенческих вечеринках перекрывал музыку, кто знал в городе все подворотни и крыши, и всегда, всегда появлялся в самый неожиданный и часто самый нужный момент. Его смерть от внезапного, молниеносного сердечного приступа месяц назад казалась чудовищной ошибкой мироздания. Он был младше их обоих, вечный двигатель с безумными идеями и заразительной энергией, казалось, обманывавшей саму смерть. Лера узнала о случившемся из короткого, сухого сообщения в общем чате выпускников факультета. Она не поехала на похороны, сославшись на срочный, неотложный заказ от важного клиента. Правда, которую она не признавалась даже себе в полной мере, заключалась в том, что она смертельно боялась увидеть там Яна. Боялась этого публичного, окончательного столкновения с прошлым в месте, где прошлое хоронят в землю, закапывают под ритуальные слова и венки.

Ян, как она позже мельком увидела в том же чате, физически не мог присутствовать – он находился в командировке где-то под Бангкоком, занимаясь поставками редких материалов. Теперь же они сидели здесь, в этом пахнущем пылью и формальностями кабинете, друг напротив друга, благодаря посмертной воле того, кто когда-то был не просто свидетелем, а почти соучастником их любви и, как они оба полагали, их окончательного краха.

– Завещание Антона Сергеевича составлено в полном соответствии с законодательством, надлежащим образом заверено, – нотариус монотонно бубнил, перелистывая плотные, шуршащие страницы. – Споров о наследстве не предвидится, поскольку, кроме вас двоих, указанных в особом распоряжении, ближайших родственников у наследодателя не имеется. Основное имущество – а именно квартира в центре, автомобиль марки «Volkswagen Golf» прошлой модели, а также денежные средства на счетах – распределено между рядом благотворительных организаций, полный список которых прилагается к копии документа. Однако, – он сделал небольшую, но ощутимую паузу, снял очки и посмотрел поверх них сначала на Леру, затем на Яна, – существует один отдельный, особый пункт. Пункт, касающийся исключительно вас обоих. Совместно.

Лера почувствовала, как холодная, тяжелая волна прокатилась от основания позвоночника к затылку и обратно, сводя внутренности в ледяной узел. Она непроизвольно свела пальцы в замок на коленях, чтобы скрыть их дрожь. Ее взгляд, против воли, метнулся в сторону Яна. Он перестал рассматривать дождь за окном. Теперь его серые, ставшие такими непроницаемыми глаза были прикованы к нотариусу. Все его тело замерло в состоянии предельной концентрации, как у хищника, уловившего первый, еще неясный звук потенциальной добычи или опасности. Только легкое движение кадыка, когда он сглотнул, выдавало внутреннее напряжение.

– Какой именно пункт? – спросила Лера, и ее собственный голос прозвучал для нее чужим, хрипловатым, будто она долго не пользовалась им по прямому назначению.

– Антон Сергеевич завещал вам, Лера Игоревна и Ян Викторович, один конкретный предмет. В совместное владение. Как единым, нераздельным наследникам, – нотариус отложил очки в сторону и сложил руки перед собой на столе. В его взгляде, обычно таком отстраненном, промелькнула искорка неподдельного, живого любопытства, смешанного с легким недоумением. Видимо, и в его практике такое было нечасто.

– В совместное владение? – медленно, растягивая слова, переспросил Ян. Его голос был низким, бархатистым, но в нем, как натянутая струна, звенела та же неестественная нота, что и в ее вопросе.

– Именно так. Предмет фигурирует в описи под описанием: «ларчик для драгоценностей или иных ценностей, иначе – шкатулка желаний, деревянная основа, инкрустация перламутром, слоновой костью и полудрагоценными камнями, предположительно работа османских мастеров конца XIX столетия». На текущий момент указанный предмет находится на ответственное хранении в индивидуальной депозитарной ячейке повышенной безопасности в главном отделении банка «Альфа-Кредо» на Тверской улице. – Нотариус снова сделал паузу, давая информацию усвоиться. – Условием завещателя, изложенным в отдельном приложении, является следующее: вскрыть арендованную ячейку и ознакомиться с ее содержимым вы должны исключительно совместно, в обязательном присутствии друг друга. Доступ к ячейке обеспечивается посредством системы из двух разных ключей. Каждый из ключей помещен в отдельный запечатанный конверт. Моя обязанность – вручить вам эти конверты лично, здесь и сейчас.

Он наклонился, открыл верхний правый ящик своего стола и извлек два совершенно одинаковых конверта формата А5, матово-белых, без каких-либо надписей или пометок. Конверты были плотные, на ощупь явно содержали не только бумагу. Нотариус протянул их одновременно, по одному каждому. Лера взяла свой, стараясь сделать движение плавным и не коснуться при этом его пальцев. Конверт был на удивление тяжелым, вес ощущался в его нижнем углу. Она аккуратно надорвала клапан. Внутри, ничем не закрепленный, лежал небольшой стальной ключ с витиеватым бородком и круглой головкой-кольцом. Он был холодным, почти ледяным. Она вынула его, и металл, коснувшись тепла ее ладони, на мгновение словно обжег кожу. Она сжала ключ так сильно, что его четкие грани впились в мякоть пальцев, оставляя на время красные отметины.

– И это все условия? Больше ничего? – спросил Ян. Он уже держал свой ключ, вертя его медленно между большим и указательным пальцами, изучая, как свет от лампы играет на полированной стали. Его лицо вновь было маской, но уголок губ чуть дрогнул – возможно, тень иронии, а может, просто нервный тик.

– Это все, что касается лично вас. Остальная документация о передаче активов благотворительным фондам готова для вашего ознакомления, если это вас интересует. Если прямых вопросов по сути завещания нет… – нотариус жестом показал на стопки бумаг на столе.

Вопросов не было. Вернее, они висели в пространстве кабинета, густые, невысказанные, давящие. Кто такой был Антон, чтобы после смерти устраивать им эти странные, почти театральные квесты? Что за шкатулка, эта «ларчик желаний», о которой он говорил при жизни шутя, а они не слушали? Почему именно им двоим? Зачем это условие совместности, эта вынужденная близость после стольких лет разлуки? Лера подняла глаза и наконец, впервые за семь долгих, разъединивших их лет, встретилась взглядом с Яном прямо. Не украдкой, не периферически, а полностью, осознанно. Его глаза были цветом мокрого асфальта, зимнего неба перед снегом – серыми, глубокими и абсолютно пустыми. В них не было ни тени теплого признания, ни отголоска привычной иронии, ни даже простого человеческого любопытства. Только нейтральная, отполированная до блеска плоскость, за которой невозможно было разглядеть ничего. И в этот миг она с леденящей ясностью поняла: она боялась не встречи с тем молодым человеком, которого когда-то безумно, до боли, любила. Она боялась этой встречи с незнакомцем, в которого тот человек превратился. И этот незнакомец, сидящий в трех метрах от нее, пугал своей абсолют

ной непроницаемостью.

– Нет, вопросов нет, – произнесла она тихо, но четко, и первой опустила взгляд, ощущая это как маленькое, но унизительное поражение в немом поединке, который только что состоялся. Она поднялась с кресла, движения ее были немного скованными, как будто суставы заржавели от долгой неподвижности. Сунула ключ в внутренний карман пальто, где он лег тяжелым, неудобным грузом у самого сердца. Ей отчаянно нужен был глоток воздуха, не этого спертого, пропитанного прошлым, а свежего, холодного, уличного, который смоет с лица маску спокойствия и позволит, наконец, перевести дух.

Ян поднялся следом. Он оказался выше, чем она помнила. Или она просто забыла, каково это – чувствовать его рост, его физическое присутствие так близко, что между ними не было ни экрана телефона, ни океанов, ни лет.

– Банк, кажется, работает до шести вечера, – сказал он голосом, лишенным каких-либо эмоций, глядя куда-то в пространство над ее левым плечом. – Предлагаю встретиться там завтра, в семнадцать ноль-ноль. Если это вас устраивает.

Это была не просьба и даже не вопрос. Это была констатация факта, деловое предложение, лишенное всяких подтекстов.

Лера лишь кивнула, коротко и резко, не доверяя больше своему голосу. Она накинула пальто, не глядя на него, и, не прощаясь с нотариусом, вышла в коридор. Ее ноги сами понесли ее к лестнице, вниз, к стеклянным дверям, за которыми клубился серый, мокрый вечер. Только на улице, под ледяными иглами осеннего дождя, который мгновенно засеребрил ее волосы и плечи, она позволила телу содрогнуться от одной долгой, глубокой дрожи. Ключ в кармане жёг ткань подкладки, словно раскаленный уголь. «Ларчик желаний». Какие детские, какие жестокие глупости. Антон всегда был склонен к театральности, к красивым жестам, но это… Это переходило все границы. Он взял их общую боль, их разбитую, так и не сложившуюся историю и превратил ее в какой-то абсурдный, посмертный спектакль с реквизитом в виде старой шкатулки. Гнев, внезапный, белый и очищающий, подкатил к самому горлу, заставив сжать челюсти. Гнев на Антона, на его игру. На Яна, за его ледяное спокойствие. На себя – за то, что согласилась прийти сюда. На весь этот нелепый, срежиссированный смертью мир.

Она обернулась, уже сама не зная зачем, движимая каким-то глубинным, неосознанным импульсом. Сквозь запотевшее, покрытое каплями стекло двери она увидела, как Ян выходит из кабинета нотариуса. Он замер в полутемном коридоре, не двигаясь, глядя на маленький стальной ключ, лежащий на его раскрытой ладони. Свет от потолочной люминесцентной лампы падал на него сверху, резко подчеркивая тени под глазами и у рта. И в этот миг, короткий, как вспышка, его защитная броня треснула. Плечи под тяжестью мокрого пальто вдруг ссутулились, спина согнулась. На его лице, обращенном к ключу, появилось выражение не просто растерянности, а какой-то детской, беззащитной потерянности. Он выглядел таким же сбитым с толку, таким же выброшенным из колеи этой странной волей покойного друга, как и она. Таким же одиноким в этой навязанной им игре, начало которой они только что отыграли.

Затем он резко, почти грубо сглотнул, глубоко, со свистом вдохнул воздух, расправил плечи, поднял голову. Маска безразличия, отточенная годами, вернулась на свое место, сгладив все черты, сделав лицо вновь непроницаемым. Он сунул ключ в карман джинсов, повернулся и твердыми шагами пошел в противоположную сторону, к другому выходу, не оглядываясь ни на дверь кабинета, ни на улицу, где она стояла.

Лера застыла под дождем, чувствуя, как ледяная вода затекает за воротник блузки и медленными каплями скатывается по позвоночнику. Завещание Чудака. Первая ниточка Ариадны в лабиринте их общего прошлого. И они оба, словно марионетки, лишенные воли, уже ухватились за нее, не зная, что ждет в сердцевине этого лабиринта – исцеляющий свет или новое, еще более страшное чудовище. Она разжала ладонь, в которой бессознательно сжимала свой ключ, и посмотрела на него. Металл блестел в тусклом, размытом свете уличного фонаря, отражая в своем гладком боку искривленный, нереальный мир. Ключ от прошлого. От их общего, хрупкого, разбитого вдребезги и так и не склеенного прошлого. И теперь, по воле того, кто наблюдал за ним со стороны, у них не оставалось иного выбора, кроме как вставить этот ключ в замок и повернуть. Что бы ни ждало их внутри.

Глава 1: Неотправленные письма

Дождь, который накануне был лишь назойливой изморосью, к середине следующего дня превратился в полноценный осенний ливень. Он обрушивался на город тяжелыми, шумными потоками, смывая с улиц последние следы увядающего лета – пыль, окурки, обрывки афиш. Вода стекала с крыш настоящими водопадами, булькала в переполненных ливневых стоках, превращала асфальт в черное, зеркальное полотно, в котором тонули отражения фонарей и фар проезжающих машин. Воздух наполнился запахом мокрого камня, промокшей листвы и далекого, горьковатого дыма из каких-то труб.

Лера стояла под узким, чугунным козырьком бывшего доходного дома, где на первом этаже располагался филиал банка «Альфа-Кредо». Козырько защищал лишь от прямого потока, но мельчайшие брызги, подхватываемые порывистым ветром, долетали сюда, оседая на ее щеках холодной пылью. Она прижала к груди портфель из мягкой и

вощеной кожи – верного спутника в работе, где всегда находилось место для лупы, пинцетов, маленьких баночек с клеем и образцами лака. Сегодня портфель казался непомерно тяжелым, будто был набит свинцом, а не инструментами. Она оттягивала момент. Каждая дополнительная минута, проведенная здесь, под этим козырьком, в относительной безопасности одиночества, была бесценным даром.

Ее взгляд, лишенный привычной профессиональной сосредоточенности, блуждал по мокрой улице. Она рассматривала, как капли, падая с края козырька, образуют на тротуаре идеально круглые темные пятна, которые тут же сливаются в общую лужу. Следила за тем, как пожилая женщина в прозрачном плаще-дождевике, скрючившись под зонтиком, который выворачивало ветром, старательно обходит самые глубокие лужи. Наблюдала, как влага медленно расползается темными языками по песчанику фасада здания напротив. Любая деталь, любой мимолетный звук – гудок автомобиля, отдаленный звонок трамвая, чей-то смех из открытой двери кафе через дорогу – был желанным отвлечением, якорем, цепляющимся за настоящее, чтобы не унестись в водоворот прошлого, которое должно было материализоваться здесь через несколько минут в виде мужчины по имени Ян.

Она думала о том, как представляла себе эту встречу все эти семь лет. Фантазии были разными, окрашенными в зависимости от настроения. Иногда, в минуты особой слабости и тоски, она воображала стремительную, киношную встречу где-нибудь в аэропорту: он, загорелый, с сединой на висках, увидев ее, роняет чемодан, они бегут навстречу друг другу сквозь толпу под прекрасную музыку, и все обиды тают в одном поцелуе. В другие моменты, когда боль и гнев всплывали с новой силой, картина была иной: она, успешная, безупречно одетая, холодно кивает ему на каком-нибудь вернисаже, где он – никем не признанный художник или заезжий торговец сувенирами, – и проходит мимо, не удостаивая взгляда, а он остается стоять, уничтоженный, осознавая всю глубину своей потери. Были и более приземленные, бытовые сценарии: случайный взгляд через витрину кафе, короткое «привет» в социальной сети, вежливый и ничего не значащий.

Но ни один из этих сценариев не включал в себя завещание эксцентричного друга, депозитарную ячейку и необходимость совместного выполнения какого-то абсурдного посмертного ритуала. В ее воображаемых встречах всегда была хоть капля выбора, иллюзия контроля. Здесь же выбора не было. Их поставили перед фактом, как детей, которых заставляют помириться и вместе выполнить задание. И эта вынужденность злила ее больше всего, делала ее уязвимой, лишала возможности выстроить привычную, отработанную за годы защиту – стену из профессиональных достижений, холодной вежливости и полного безразличия.

Она взглянула на часы на экране телефона. Шестнадцать пятьдесят три. Семь минут. Семь минут до того, как он появится. Ее ладони, спрятанные в карманах пальто, были влажными. Она вынула одну, посмотрела на нее: пальцы, длинные и тонкие, с коротко подстриженными ногтями без лака, чуть дрожали. Этими пальцами она собирала воедино крошечные осколки фарфора эпохи Мин, поправляла золотую насечку на эфесе шпаги XVIII века, счищала вековые наслоения грязи с деревянной резной иконы. Они слушались ее беспрекословно, были инструментом тончайшей точности. А сейчас они предательски тряслись от простого ожидания. Она сжала ладонь в кулак, чувствуя, как ногти впиваются в кожу, и сунула обратно в карман.

Мысли путались, набегая друг на друга. Что он сейчас делает? Едет сюда? Стоит под другим козырьком, в нескольких кварталах отсюда, и так же, как она, оттягивает момент? Или уже подъезжает на такси, абсолютно спокойный, читая новости в телефоне, равнодушный к тому, что их ждет? Каким он был вчера в коридоре, в тот миг, когда маска спала… Это была игра? Попытка манипуляции? Или та самая, редкая искренность? Она отгоняла эти вопросы. Неважно. Они выполнят формальность, откроют ячейку, посмотрят на эту дурацкую шкатулку, а затем… Затем она возьмет свою половину ответственности за этот артефакт, если так можно будет договориться, и исчезнет. Вернется в свою мастерскую, в мир тишины, лаков и точных движений, где прошлое было зафиксировано, законсервировано и не имело власти над настоящим.

Внезапный резкий звук клаксона заставил ее вздрогнуть и оторвать взгляд от лужи у своих ног. К тротуару, разбрызгивая веером грязную воду, подъехал черный седан. Задняя дверь открылась, и из машины вышел он.

Ян.

Он вышел быстро, резко, словно спешил покинуть замкнутое пространство автомобиля. Он был одет в темное узкое пальто, на этот раз сухое, и такие же темные джинсы. В руке он держал небольшой складной зонт черного цвета, но не раскрыл его, а просто перекинул через плечо, как трость. Дождь моментально засеребрил его коротко стриженные темные волосы, осел мельчайшими каплями на плечах пальто. Он заплатил водителю через опущенное стекло, затем резко кивком поблагодарил, повернулся и сделал несколько шагов к тротуару, прямо к тому месту, где она стояла.

Их взгляды встретились.

Это было неизбежно, как столкновение двух ливневых туч. Лера чувствовала, как все внутри нее замирает, сжимается в ледяной ком. Она не отвела глаз, не смогла, будто ее взгляд был пригвожден к нему магнитом той самой силы, которую она так старательно отрицала все эти годы. Он тоже остановился, всего в десяти шагах от нее, и смотрел прямо на нее. Дождь струился между ними, создавая движущуюся, мерцающую завесу, но она не скрывала ничего.

Его лицо было таким же, как вчера в кабинете: замкнутым, отстраненным. Но сейчас, в сером, рассеянном свете дождливого дня, она разглядела больше деталей. Легкие морщинки у внешних уголков глаз – не от смеха, а, скорее, от постоянного прищуривания под чужим, ярким солнцем. Более резкую, чем раньше, линию скул. Плотно сжатые губы. И глаза. Все те же серые глаза, которые сейчас смотрели на нее без тепла, без узнавания, без ненависти даже. С холодной, почти клинической оценкой, с которой, наверное, рассматривал товары на каком-нибудь азиатском рынке. В этом взгляде не было ничего личного. И это было самым болезненным.

Он первым нарушил этот немой, длящийся всего несколько секунд, но казавшийся вечностью, контакт. Его взгляд скользнул по ней сверху вниз: от лица, скрытого воротником пальто и пеленой дождя, к портфелю у ее груди, к ее ногам в практичных, но элегантных замшевых ботинках на низком каблуке, уже промокших по краям. Казалось, он составлял каталог, вносил в память данные: рост, вес, внешний вид, состояние. Ни тени эмоции. Затем он кивнул. Коротко, почти неощутимо. Не «привет», не «здравствуй, Лера», не «как жизнь». Просто кивок – знак того, что он ее увидел, идентифицировал и готов приступить к делу.

Лера почувствовала, как по ее щекам разливается жар, хотя все тело знобило от холода и напряжения. Ей хотелось что-то сказать. Издать какой-то звук, чтобы доказать самой себе, что она здесь, что она живая, что она не предмет его бесстрастного осмотра. Но горло сжалось, словно перехваченное ледяной рукой. Она смогла ответить лишь таким же, чуть более заметным кивком. Ее собственная отстраненность, холодность, которую она годами культивировала как защитный механизм, внезапно обернулась против нее. Она была заморожена изнутри, парализована этой ледяной простотой встречи.