Адресат выбыл

Всё это было. Логичные вопросы. Практичные. Наблюдательные.

Но некоторых вопросов – не было.

Анна встала – слишком резко, голова закружилась. Она схватилась за край стола, переждала волну дурноты. Потом пошла к окну – медленно, осторожно, как старуха.

Ты и есть старуха, напомнила она себе. Шестьдесят два года. И что-то не так с нервной системой.

За окном – ночь. Звёзды, проступающие сквозь разрывы в облаках. Далёкие огни Аресибо-Нуэво. Мир, который продолжал существовать, пока она сидела здесь и пыталась понять существ из-за пределов времени.

– Они не спросили о смерти, – сказала она в темноту.

Слово повисло в воздухе – тяжёлое, окончательное.

Смерть была везде в данных, которые получили Наблюдающие. Похороны на фотографиях. Войны в эфире. Старение – на серии снимков «человек в разном возрасте». Младенец, ребёнок, взрослый, старик. Очевидная траектория.

Но они не спросили: что происходит в конце? Не спросили: куда уходит объект после прекращения функций? Не спросили: почему вы производите новые объекты, если старые ещё функционируют?

Они не спросили – потому что не понимали, что здесь есть вопрос.

Для них смерти не существовало.

Анна вернулась к столу. Руки дрожали сильнее обычного – не от волнения, от чего-то физического, неподвластного воле. Она попыталась взять чашку с холодным кофе, но пальцы не сомкнулись как надо.

Чашка упала.

Не разбилась – пластик, не керамика. Просто покатилась по полу, оставляя за собой тёмную дорожку.

Анна смотрела на неё и не двигалась.

Тремор. Слабость. Потеря координации. Симптомы, которые она гуглила ночами, надеясь найти безобидное объяснение. Симптомы, которые указывали на вещи с длинными латинскими названиями – и с одинаковым концом.

Смерть.

Она рассмеялась – сухо, без радости. Вот ирония: она изучает существ, которые не знают смерти – и при этом собственное тело напоминает ей о ней каждый день.

Она подняла чашку. Вытерла пол рукавом – хватило на это, по крайней мере. Вернулась к экрану.

– Они не спросили о боли, – продолжила она свой список.

Боль тоже была в данных. Крики в записях. Гримасы на фотографиях. Сигналы тревоги в радиопереговорах. Очевидная реакция объектов на повреждение.

Но Наблюдающие не спросили: что это такое? Не спросили: почему повреждение сопровождается этим сигналом? Не спросили: почему объекты избегают того, что вызывает эту реакцию?

Они не понимали боли. Не имели рамки для неё.

– Они не спросили о времени.

Это было сложнее. Время было везде – в последовательности изображений, в развитии технологий, в старении тел. Наблюдающие, очевидно, видели изменения.

Но они не спросили: что такое «раньше» и «позже»? Не спросили: почему объекты не могут вернуться к предыдущему состоянию? Не спросили: почему направление изменений – одно?

Для них времени не было. Или, точнее, время для них было чем-то другим – не рекой, текущей в одном направлении, а… пространством? Измерением, по которому можно двигаться в любую сторону?

Это объясняло ретроактивность сигнала. Объясняло, почему ответ был в данных раньше, чем был задан вопрос.

– И они не спросили об одиночестве.

Это было самым странным – и самым важным.

Золотая пластинка была посланием. Попыткой связи. Криком в пустоту: «Мы здесь! Мы существуем! Есть ли кто-нибудь ещё?»

За этим криком стояло предположение: мы можем быть одни. Вселенная может быть пуста. И это – ужасно.

Но Наблюдающие не спросили: почему вы искали нас? Не спросили: что такое «одни»? Не спросили: почему отсутствие других объектов – проблема?

Они не понимали одиночества. Для них это не было категорией.

Анна откинулась в кресле, закрыв глаза.

Четыре отсутствия. Четыре вещи, о которых Наблюдающие не спросили – не потому что не заметили, а потому что не имели понятийного аппарата.

Смерть. Боль. Время. Одиночество.

Что общего между ними?

Ответ пришёл медленно – как рассвет, который сначала едва заметен, а потом заливает всё вокруг.

Все эти вещи связаны с конечностью.

Смерть – конец существования. Боль – сигнал о возможном конце. Время – движение к концу. Одиночество – страх, что конец наступит в пустоте.

Люди боялись смерти – и создавали культуру, чтобы оставить что-то после себя. Боялись боли – и изобретали медицину, этику, сострадание. Боялись времени – и строили памятники, писали книги, рожали детей. Боялись одиночества – и искали связи, строили общества, отправляли послания в космос.

Вся человеческая цивилизация – порождение страха перед концом.

А Наблюдающие… не боялись.

Потому что для них конца не было.

Анна открыла глаза.

Мысль была простой – и головокружительной.

Наблюдающие – бессмертны. Не в метафорическом смысле, а буквально. Они не умирают. Не стареют. Не заканчиваются.

Поэтому не спрашивают о смерти – они не знают, что это такое.

Поэтому не спрашивают о боли – для них повреждение, возможно, не несёт угрозы. Можно восстановиться. Всегда.

Поэтому не спрашивают о времени – они существуют вне его. Или поперёк него. Видят всё сразу – прошлое, настоящее, будущее – как одну картину.

Поэтому не спрашивают об одиночестве – они не индивидуальны. Нет «я», которое может быть отделено от «мы». Нет границы между одним Наблюдающим и другим.

Бессмертные. Безболезненные. Вневременные. Неиндивидуальные.

Что-то совершенно, радикально иное.

– И поэтому они не понимают нас, – прошептала Анна.

Три вопроса – о детях, о домах, о музыке – обрели новый смысл.

Почему защищать ребёнка? – спрашивали они. Ответ, который они не могли понять: потому что ребёнок умрёт без защиты. Потому что мы знаем, что такое смерть, и хотим её отсрочить. Потому что любовь – это защита от конца.

Почему строить дома? – спрашивали они. Ответ: потому что мы уязвимы. Потому что мир может нас убить – холодом, жарой, хищниками. Потому что мы конечны, и дом – способ продлить существование.

Почему создавать музыку? – спрашивали они. Ответ: потому что мы умрём. Потому что музыка – это способ сказать «я был здесь» после того, как нас не станет. Потому что красота – это наш ответ на ужас небытия.

Всё, что делало нас нами, было связано со смертью.

Наблюдающие этого не знали. Не могли знать. Для них наша культура, наши ценности, наши самые глубокие чувства – бессмыслица. Шум. Побочный эффект какой-то странной неисправности.

Мы – сломанные машины, которые почему-то продолжают работать.

Анна потянулась к клавиатуре.

На этот раз пальцы послушались – более-менее. Она начала печатать, медленно, с ошибками, которые исправляла через слово.

«Гипотеза о природе Наблюдающих.

Основываясь на анализе отсутствующих вопросов, предполагаю следующее:

Наблюдающие бессмертны. Смерть – концепция, не имеющая для них референта.

Наблюдающие не испытывают боли в нашем понимании. Повреждение не несёт экзистенциальной угрозы.

Наблюдающие существуют вне линейного времени. «До» и «после» – не категории их восприятия.

Наблюдающие не индивидуальны. Границы между «одним» и «другим» – отсутствуют или несущественны.

Следствия:

– Вся человеческая культура – производная конечности. Любовь, искусство, мораль, религия – всё это порождено осознанием смерти.

– Наблюдающие не понимают нашу культуру, потому что не разделяют её основы.

– Объяснить им, кто мы, невозможно без объяснения, что такое умирать.

– Но как объяснить смерть тем, кто никогда не умрёт?»

Анна остановилась. Перечитала написанное.

Как объяснить смерть тем, кто никогда не умрёт?

За окном начинало светлеть – не рассвет ещё, но обещание рассвета. Серое небо на востоке, звёзды тускнеющие на западе.

Анна думала об отце.

Мигель Сантьяго умер в 2043 году – тихо, во сне, в возрасте семидесяти трёх лет. Сердечная недостаточность. Она была рядом – держала его за руку, смотрела, как дыхание замедляется, как грудь перестаёт подниматься.

Она помнила то утро. Свет сквозь шторы. Запах больницы. Тишину, которая наступила, когда мониторы перестали пищать.

И она помнила, что почувствовала: пустоту. Дыру в мире, которую ничто не могло заполнить. Человек, который учил её смотреть на звёзды, – больше не существовал. Его голос, его смех, его руки – всё исчезло. Навсегда.

Это было невыносимо. И это было – нормально. Каждый человек терял кого-то. Каждый знал эту пустоту.

Наблюдающие – не знали.

Они не теряли. Не могли потерять. Нечего было терять – если нет индивидуальности, нет «кого-то», кто может уйти.

И поэтому – Анна вдруг поняла это с ослепительной ясностью – они не понимали любовь.

Не потому что были неспособны к эмоциям. Может быть, у них были какие-то аналоги – состояния, реакции, переживания.

Но любовь – человеческая любовь – была неразрывно связана с потерей.

Мы любили, потому что теряли. Знание о смерти – своей, чужой – делало каждый момент близости драгоценным. Ты будешь существовать, пока я помню тебя. Я буду существовать, пока ты помнишь меня. И когда мы оба исчезнем – останется что-то. Дети. Книги. Музыка. Звёзды, которые мы назвали.

Любовь – это борьба с забвением.

Наблюдающим не нужно было бороться. Они ничего не забывали. Никого не теряли. Время не уносило их близких – потому что у них не было близких, и не было времени.

Они были вечны.

И поэтому – бесконечно одиноки? Или наоборот – никогда не одиноки?

Анна не знала. Не могла знать.

Она закончила печатать заметку. Сохранила файл. Посмотрела на экран – на слова, которые только что написала.

Любовь – производная конечности. Мы любим, потому что теряем. Мы защищаем детей, потому что знаем, что они умрут без нас. Мы строим дома, потому что боимся мира, который нас убьёт. Мы создаём музыку, потому что хотим оставить след.

Наблюдающие ничего этого не знают. Для них наш мир – бессмыслица. Шум конечных существ, которые почему-то придают значение своему короткому мерцанию.

Как объяснить им, что это мерцание – всё, что у нас есть?

Как объяснить, что именно поэтому оно так важно?

Анна откинулась в кресле.

Руки дрожали. Глаза слезились от усталости. Где-то за окном начинался новый день – ещё один день из тех, что ей остались.

Сколько их? Год? Десять? Тридцать?

Неважно. Все они – конечны.

Она посмотрела на экран. На слова, которые написала. На вопрос, который теперь казался не вопросом, а ответом.

Почему мы такие, какие мы есть?

Потому что умираем.

Почему любим?

Потому что теряем.

Почему создаём красоту?

Потому что исчезаем.

Наблюдающие спрашивали о детях, о домах, о музыке. Они хотели понять частности.

Но настоящий ответ был общим.

Мы – смертные. Всё остальное – следствие.

– Они не понимают любовь, – сказала Анна в пустой кабинет, в предрассветный свет, в звёзды, которые гасли одна за другой.

Она помолчала. Потом добавила – тише, почти шёпотом:

– Потому что не знают, каково терять.

Интерлюдия 3. Конфликт моделей

НАБЛЮДЕНИЕ: НЕСОВМЕСТИМОСТЬ ДАННЫХ

Регистрация: источник Анна-Сантьяго анализирует вопросы наблюдающего.

Метод источника: определение отсутствий.

Результат анализа источника: – Наблюдающий не спрашивает о прекращении функционирования. – Наблюдающий не спрашивает о болевых сигналах. – Наблюдающий не спрашивает о временно́й последовательности. – Наблюдающий не спрашивает об индивидуальной изоляции.

Вывод источника: наблюдающий не имеет эквивалентов данных концепций.

Анализ вывода: корректный.

Подтверждение: – Наблюдающий не прекращает функционирование. Термин «смерть» – нерелевантен. – Наблюдающий не получает болевых сигналов. Термин «страдание» – нерелевантен. – Наблюдающий существует вне последовательности. Термин «время» – нерелевантен. – Наблюдающий един. Термин «одиночество» – нерелевантен.

Регистрация: источник Анна-Сантьяго формулирует – «Они не понимают любовь, потому что не знают, каково терять».

Анализ формулировки: требует проверки.

Связь: любовь ↔ потеря?

Гипотеза источника: эмоциональные состояния источников – производные конечности.

Если конечность отсутствует → эмоциональные состояния невозможны?

Данные недостаточны.

Классификация: фундаментальное различие между наблюдающим и источниками.

Вопрос: возможна ли коммуникация при фундаментальном различии?

Рекомендация: продолжить попытки.

Глава 9. Ретроактивность

Аресибо-2, Архив CMB. 8 сентября 2077 года. 14:22 по местному времени.

Архив занимал три подземных этажа.

Анна спускалась по лестнице – лифт не работал, какая-то техническая неполадка – и считала ступени. Сорок восемь до первого уровня. Ещё сорок восемь до второго. Ещё столько же до третьего, где хранились самые старые данные.

Сто сорок четыре ступени. Она остановилась на площадке, переводя дыхание. Ноги дрожали – не только от тремора, но и от усталости. Шестьдесят два года. Тело начинало выставлять счета.

Внизу её ждал Виктор Зелински.

Он прилетел вчера – лично, не по видеосвязи. Это удивило всех, включая саму Анну. Зелински славился тем, что ненавидел путешествия, терпеть не мог жару и принципиально избегал мест южнее сорок пятой параллели.

Но здесь он был – в белой рубашке, закатанной до локтей, с потным лбом и выражением человека, который пытается сохранить скептицизм вопреки фактам.

– Доктор Сантьяго. – Он кивнул ей, когда она вышла на третий уровень. – Вы выглядите… утомлённой.

– Спасибо за наблюдательность.

Он почти улыбнулся. Почти.

– Я привёз свои алгоритмы. Независимый анализ, как обещал. Хотите знать результаты?

– Поэтому я здесь.

Зелински повёл её вглубь архива – мимо серверных стоек, мигающих огоньками, мимо терминалов с пыльными клавиатурами, мимо коробок с древними магнитными лентами, которые никто не открывал десятилетиями.

– Я проверил ваши данные, – говорил он на ходу. – Четырежды. Разными методами. С разных точек входа.

– И?

– И я не нашёл ошибки.

Анна остановилась.

– Вы сказали…

– Я сказал, что найду ошибку. – Зелински обернулся. Его лицо было серьёзным – без обычной иронии. – Я был неправ. Математика… сходится. Паттерн – реален. Не артефакт обработки, не наводка, не систематическая погрешность.

Он помолчал.

– Но это не означает, что я принимаю ваши выводы.

– Какие именно?

– Что сигнал – от инопланетян. Что они «вне времени». Что они «ответили» на «Вояджер».

– У вас есть альтернативное объяснение?

Зелински не ответил сразу. Вместо этого он подвёл её к терминалу в дальнем углу – старому, с громоздким монитором и клавиатурой, на которой стёрлись буквы.

– Давайте посмотрим архивы, – сказал он. – Вместе.

Архив CMB содержал данные за пятьдесят лет – с момента запуска первых высокоточных спутниковых обсерваторий. Petabytes информации. Миллиарды точек измерений. Температура реликтового излучения в каждой точке неба, с точностью до миллионных долей градуса.

Анна уже проверяла архивы – в первую ночь, когда обнаружила сигнал. Но тогда это была быстрая проверка, грубая, на скорую руку. Теперь – с Зелински, с его алгоритмами, с его скептицизмом – они могли сделать это основательно.

– Начнём с конца, – предложил он. – С момента обнаружения. Август 2077-го.

На экране появилась спектрограмма – та самая, которую Анна видела в ту ночь. Паттерн в шуме. Повторяющаяся структура. Сигнал.

– Теперь – июль 2077-го.

Другая спектрограмма. Тот же паттерн. Идентичный.

– Июнь.

Паттерн.

– Январь.

Паттерн.

– 2076-й. 2075-й. 2070-й.

Паттерн. Паттерн. Паттерн.

Зелински щёлкал по клавишам, и годы отматывались назад, как плёнка старого фильма. 2065. 2060. 2055. 2050.

Паттерн был везде.

– 2045-й, – сказал Зелински. Голос звучал странно – глухо, как будто он говорил сквозь вату. – Год, когда умер мой отец. Я помню – я был в Варшаве, заканчивал диссертацию.

На экране – спектрограмма 2045 года. Паттерн.

– 2043-й.

Год смерти Мигеля Сантьяго. Анна смотрела на экран и думала: Отец ещё был жив, когда эти данные записывались. Ещё дышал, ещё улыбался, ещё не знал, что через несколько месяцев его сердце остановится.

А паттерн уже был там.

– 2040-й. 2035-й.

Паттерн. Паттерн.

– 2030-й.

Зелински остановился. Посмотрел на экран. Потом – на Анну.

– Это первый год, за который есть надёжные данные, – сказал он. – До этого – только фрагменты. Старые спутники, устаревшие протоколы.

– И?

– И паттерн – там.

Он откинулся в кресле. Протёр лицо ладонями.

– Сорок семь лет, – сказал он. – Сорок семь лет сигнал был в данных. И никто не замечал.

– Потому что никто не знал, что искать.

– Потому что это невозможно! – Он повысил голос – впервые за их знакомство. – Вы понимаете, что это означает? Если паттерн был там в 2030 году – он был там до запуска «Вояджера»!

– «Вояджер» запустили в 1977-м.

– Именно! Пятьдесят три года! Как может ответ существовать раньше вопроса?

Анна молчала. Она знала ответ – свой ответ. Но хотела услышать, что скажет он.

Зелински встал. Прошёлся по архиву – туда-сюда, между серверными стойками, как тигр в клетке.

– Есть два варианта, – сказал он наконец. – Либо кто-то подделал архивы. Модифицировал данные задним числом, чтобы создать видимость «вечного» сигнала.

– Кто?

– Не знаю. Правительство. Корпорация. Секта сумасшедших учёных. Кто угодно с достаточными ресурсами.

– Архивы хранятся в двенадцати независимых точках, – напомнила Анна. – Аресибо, Атакама, Южный полюс, Луна, три европейских центра, два азиатских, два североамериканских, один австралийский. Разные страны. Разные системы безопасности. Разные протоколы.

– Я знаю.

– Чтобы подделать все двенадцать – нужен глобальный заговор. С участием тысяч людей. На протяжении десятилетий.

– Я знаю! – Зелински повернулся к ней. – Но альтернатива – что? Что некие существа ответили на наше послание до того, как мы его отправили? Что они нарушили причинно-следственную связь? Что время для них – не то, что для нас?

– Да.

Он замолчал.

– Вы говорите это так, будто это нормально.

– Это не нормально. – Анна подошла к терминалу. – Но это – факт. Данные перед вами. Вы сами сказали: ошибки нет.

– Данные можно подделать.

– Можно. – Она посмотрела ему в глаза. – Но если они могут подделать глобальные архивы – всё двенадцать, за сорок семь лет, без единого свидетеля – какая разница, что мы думаем? Если кто-то способен на такое – мы уже проиграли. Любая наша теория бессмысленна.

Зелински не ответил.

– Бритва Оккама, – продолжила Анна. – Что проще: глобальный заговор тысяч учёных на протяжении полувека – или существа, для которых время устроено иначе?

– Ни то ни другое не «проще».

– Но одно из них – в данных.

Они сидели в молчании. Терминал гудел – тихо, монотонно. Свет ламп дневного света гудел тоже – едва слышно, на грани восприятия. Звуки архива, звуки места, где хранилась история наблюдений за Вселенной.

– Допустим, – сказал Зелински наконец. – Допустим, я принимаю вашу гипотезу. Они – вне времени. Ответили раньше, чем мы спросили. Паттерн всегда был там.

– Да.

– Тогда – почему мы заметили его только сейчас? Почему именно в 2077-м?

Анна думала об этом. Думала каждую ночь, когда не могла уснуть.

– Столетие «Вояджера», – сказала она. – Символическая дата. Может, они знали, что мы будем искать активнее.

– Или?

– Или это я. – Она посмотрела на свои руки – дрожащие, стареющие. – Я искала всю жизнь. Может, в 2077-м я была… готова увидеть.

– Готова?

– Знала, что искать. Имела правильные алгоритмы. Была достаточно… отчаянной.

Зелински хмыкнул.

– Отчаяние как научный метод.

– Вы удивитесь, сколько открытий было сделано отчаявшимися людьми.

Он не стал спорить.

– Хорошо. – Он поднялся. – Покажите мне данные за 2035-й. Целиком. Я хочу увидеть контекст.

2035 год.

Анне было двадцать. Студентка Калтеха, второй курс. Первая влюблённость – мальчик с физического факультета, который потом уехал в Европу и исчез из её жизни. Первая публикация – заметка в студенческом журнале, про которую она теперь стеснялась вспоминать.

Отец был ещё жив. Мать была ещё жива. Мир был другим – ещё не было климатических беженцев, ещё работал старый Аресибо, ещё никто не слышал о «Гелиос» и Маркусе Вэне.

И в реликтовом излучении Вселенной – уже был паттерн.

Ждал.

Спектрограмма 2035 года развернулась на экране. Зелински наклонился ближе, изучая детали.

– Идентично, – сказал он через минуту. – Та же структура. Та же модуляция. Тот же спектральный профиль.

– Да.

– Как будто кто-то нажал «копировать-вставить».

– Не «как будто». – Анна указала на временну́ю метку в углу экрана. – Это и есть копия. Идеальная. За сорок два года – ни единого отклонения.

Зелински молчал.

– Естественные сигналы меняются, – продолжила Анна. – Пульсары замедляются. Квазары флуктуируют. Даже CMB имеет микровариации – статистический шум, квантовые эффекты. Но этот паттерн – стабилен. Абсолютно. Как будто он… вне процессов, которые управляют остальной Вселенной.

– Вы хотите сказать – вне времени. Буквально.

– Да.

Он потёр лоб.

– Это меняет всё, – сказал он тихо. – Если паттерн не подвержен временны́м изменениям… он не просто в CMB. Он – часть CMB. Часть структуры Вселенной с самого начала.

– С Большого взрыва.

– Четырнадцать миллиардов лет.

– Да.

Анна вывела на экран карту неба – полную, с отмеченной позицией паттерна.

– Вот здесь, – показала она. – Созвездие Эридана. Область «Холодного пятна» – аномально низкая температура CMB, которую астрономы заметили ещё в начале века.

– Я помню. Были теории – космическая пустота, столкновение с другой вселенной…

– Теории. Но никто не думал искать там сигнал.

Зелински смотрел на карту.

– Если паттерн – часть изначальной структуры Вселенной… – начал он и замолчал.

– Да?

– Тогда он не был добавлен. Он не был послан. Он… был заложен. В самом начале. В момент творения, если хотите.

Анна кивнула.

– Наблюдающие не отправили нам сообщение, – сказала она. – Они… встроили ответ в структуру реальности. Так, чтобы мы нашли его, когда будем готовы.

– Когда научимся смотреть.

– Да.

Тишина.

Зелински отошёл от терминала. Сел на ящик с архивными лентами – тяжело, как будто ноги отказались держать.

– Я атеист, – сказал он. – Всю жизнь. Не верил ни в бога, ни в судьбу, ни в разумный замысел.

– И?

– И теперь вы показываете мне… что? Что кто-то – или что-то – написал нам письмо в начале времён? Что Вселенная была создана с посланием внутри?

– Я показываю вам данные, – сказала Анна. – Интерпретация – ваша.

Он рассмеялся – сухо, без радости.

– Какая разница между «разумным замыслом» и «сущностями вне времени, которые вписали ответ в CMB»?

– Не знаю. Может, никакой.

– Тогда я должен пересмотреть свой атеизм?

Анна присела рядом с ним – на другой ящик, такой же пыльный.

– Может, дело не в вере, – сказала она. – Может, дело в том, что мы не понимаем, какая Вселенная на самом деле. Мы думали – случайная, хаотичная, безразличная. А она оказалась… другой.

– Какой?

– Не знаю. – Она посмотрела вверх – на потолок архива, на бетон и провода, на всё, что отделяло её от неба. – Может, живой. Может, наблюдающей. Может, ожидающей.

Они вышли из архива через час – молча, каждый погружённый в свои мысли.

На поверхности был день – яркий, тропический, оглушающий после подземной тишины. Анна прищурилась от света. Глаза слезились. Или это были не слёзы от света.

Зелински остановился у входа.

– Я напишу статью, – сказал он. – Подтверждение вашего открытия. Независимая верификация.