Адресат выбыл

Прорыв был здесь. На экране.

– «Резонансный каскад», – прочитала Софья вслух. – Это… название метода?

– Да. – Маркус указал на схему. – Они описывают способ достижения устойчивой термоядерной реакции через синхронизированные электромагнитные импульсы. Не удержание плазмы магнитным полем – другой подход.

– И он работает?

– Судя по данным – да. Я попросил Ноа проверить. Физика… странная. Но математика сходится.

Ноа Кларк – его главный физик. Тридцать четыре года, гений, которого Маркус переманил из Принстона пять лет назад. Если Ноа говорил «математика сходится» – это было серьёзно.

Софья отставила чашку.

– И что это значит? Практически?

– Практически? – Маркус усмехнулся – коротко, без радости. – Это значит, что если мы реализуем эту технологию – мы решим энергетический кризис. Навсегда. Дешёвая, чистая, неограниченная энергия. Для всех.

Он помолчал.

– С одной оговоркой.

Карта появилась на экране – Земля, вид сверху, с отмеченными зонами.

– Резонансный каскад требует катализаторов, – объяснил Маркус. – Редкоземельные элементы определённой чистоты. Неодим, диспрозий, литий-6.

– Редкоземы… – Софья нахмурилась. – Их добывают в Китае, в основном?

– Шестьдесят процентов мировой добычи – да. Но для этого метода нужны объёмы, которых сейчас нет. В десять раз больше, чем добывается. В двадцать.

Он ткнул пальцем в карту. Три зоны подсветились красным.

– Крупнейшие неразработанные залежи. Здесь, здесь и здесь.

Софья смотрела.

Первая зона: Амазония. Бразилия, Перу, Колумбия. Зелёное сердце планеты – лёгкие Земли, как говорили экологи. Под корнями деревьев – миллионы тонн редкоземов.

Вторая: бассейн Конго. Экваториальная Африка. Второй по величине тропический лес в мире. Другие миллионы тонн.

Третья: Арктика. Северная Канада, Гренландия, Сибирь. Вечная мерзлота, которая таяла с каждым годом. Под ней – всё те же редкоземы.

– Ты хочешь сказать… – начала Софья.

– Чтобы реализовать эту технологию, – перебил Маркус, – нужно добыть материалы. Добыча в таких объёмах означает…

– Уничтожение экосистем.

– Временное повреждение, – поправил он. – Джунгли восстанавливаются. За пятьдесят лет, сто – природа заполняет пустоты.

– Временное? – Софья встала, отошла к окну. За стеклом – Земля, медленно вращающаяся в черноте. Сейчас под ними была Южная Америка: изумрудная полоса Амазонки, коричневые пятна вырубок по краям. – Маркус, это крупнейшие экосистемы планеты. Миллионы видов. Миллиарды тонн углерода, связанного в биомассе.

– Я знаю.

– И ты готов их уничтожить?

Он повернулся к ней. Лицо – спокойное, как всегда. Голос – ровный.

– Энергетическая бедность убивает четыре миллиона человек в год. Прямо сейчас. Пока мы разговариваем.

– Я знаю статистику.

– Тогда ты знаешь и это: если мы не решим проблему энергии, люди продолжат умирать. Не животные – люди. Дети, которые замерзают зимой. Старики, которые не могут включить кондиционер летом. Больницы, которые отключаются, потому что не хватает электричества.

– И ради них ты готов сжечь Амазонию?

– Джунгли вырастут заново. – Он встал, подошёл к ней. – Отец – нет.

Тишина.

Софья смотрела на него – долго, внимательно. Она знала историю. Знала про «Руппур», про ликвидатора, про крик через стену. Маркус рассказал ей в первый год брака – единственный раз, когда позволил себе говорить о прошлом.

– Ты примешь это решение за всех, – сказала она. Не вопрос – утверждение.

– Если придётся.

– Без голосования? Без консенсуса?

– Консенсус – это когда все ждут, пока кто-то другой сделает первый шаг. – Маркус отвернулся к экрану. – Я не могу ждать.

Данные продолжали течь.

Маркус погрузился в расчёты – привычное убежище, место, где эмоции не имели власти. Тонны неодима, процент извлечения, логистика доставки. Строительство перерабатывающих заводов, обучение персонала, временные рамки.

Софья ушла – тихо, без прощания. Она умела исчезать, когда понимала, что разговор окончен.

Но разговор не был окончен. Не для него.

Ты примешь это решение за всех.

Да. Примет. Как принимал все решения последние двадцать два года – один, ночью, глядя на экраны с данными. Консультации были для публики. Совещания – для отчётности. Настоящие решения принимались здесь, в тишине, когда никто не смотрел.

Это была его сила. И его проклятие.

Он открыл другой файл – личные расчёты, которые не показывал никому. Модели экосистемного ущерба. Сколько видов вымрет при добыче в Амазонии – верхняя оценка: двенадцать тысяч. Средняя: восемь. Нижняя – если повезёт – четыре.

Четыре тысячи видов. Насекомые, растения, грибы, птицы, млекопитающие. Организмы, которые существовали миллионы лет – и перестанут существовать, потому что человечество хочет дешёвую энергию.

Против этого – цифры с другой стороны. Сколько людей умрёт от энергетической бедности за следующие пятьдесят лет, если ничего не изменится. Верхняя оценка: двести миллионов. Средняя: сто шестьдесят. Нижняя: сто двадцать.

Сто двадцать миллионов человек. Минимум.

Против четырёх тысяч видов.

Как сравнивать? Как взвешивать жизни, которые нельзя измерить одной шкалой?

Маркус не знал. Но он умел выбирать.

Входящий вызов прервал расчёты.

Лин. Дочь. Её лицо появилось на экране – злое, как обычно.

– Я видела утечки, – сказала она вместо приветствия. – Технология в послании. Редкоземы.

– И?

– И я знаю, что ты думаешь.

– Правда?

– Ты думаешь: «Вот он, шанс. Вот оправдание, которое мне нужно. Инопланетяне дали нам подарок – кто я такой, чтобы отказываться?»

Маркус промолчал. Она была права – частично. Но не полностью.

– Ты не понимаешь, – сказал он.

– Тогда объясни.

– Лин… – Он замялся. Редкость. Обычно слова приходили легко. – Твоё поколение выросло с солнечными панелями и электромобилями. Вы не знаете, каково это – жить без энергии. Когда электричество – роскошь. Когда люди умирают, потому что не могут обогреть комнату.

– Я знаю историю.

– Ты знаешь историю. Я знаю запах. – Голос стал жёстче. – Запах горелого мяса. Так пах мой отец, когда его принесли из реактора.

Лин вздрогнула – едва заметно, но он увидел.

– Он погиб, потому что атомная станция была дешёвым решением, – продолжил Маркус. – Потому что термоядерный синтез обещали «через двадцать лет» уже пятьдесят лет подряд. Потому что мы не нашли способ производить энергию без того, чтобы кто-то входил в радиоактивный ад.

– И поэтому ты готов уничтожить леса?

– Да.

Простое слово. Два звука. Приговор тысячам видов.

Лин смотрела на него с экрана – шестнадцатилетняя девочка с глазами матери. Ненависть в этих глазах была почти физически ощутимой.

– Ты чудовище, – сказала она.

– Возможно.

– Мама была права, что ушла.

– Возможно.

– Я никогда тебя не прощу.

– Я не прошу.

Связь оборвалась.

Маркус смотрел на тёмный экран. Пальцы – те самые, что никогда не дрожали – лежали на столе неподвижно.

Чудовище.

Может быть. Но чудовища строят вещи. Чудовища принимают решения, которые люди не могут принять. Чудовища несут груз, от которого ломаются нормальные спины.

Он повернулся обратно к расчётам.

К рассвету – если можно говорить о рассвете на орбите – план был готов.

Три фазы. Пять лет на каждую. Первая: разведка и подготовка инфраструктуры. Вторая: добыча и переработка. Третья: строительство реакторов и распределительной сети.

К 2092 году – пятнадцать лет – мир мог получить неограниченную чистую энергию. Ценой трёх экосистем, которые восстановятся – если повезёт – за следующие сто лет.

Сто лет – ничто по меркам геологии. Но целая жизнь по меркам человека.

Маркус сохранил файл. Встал от стола. Тело протестовало – спина, колени, глаза. Сорок восемь лет изнашивали машину.

Он подошёл к окну.

Земля медленно поворачивалась внизу. Сейчас – Африка: жёлто-коричневая саванна, тёмно-зелёное пятно конголезских джунглей. Одно из трёх мест, которые он планировал изменить навсегда.

Дар, подумал он. Наблюдающие называют это даром.

Но дары всегда имели цену. Это он понял давно – с того дня, когда отец подарил ему жизнь, войдя в реактор вместо кого-то другого.

Дар и жертва – две стороны одного.

– Сколько? – прошептал он, обращаясь к джунглям внизу, к миллионам людей, которые не знали о его расчётах, к звёздам, откуда пришёл сигнал.

Никто не ответил. Конечно.

Он задал вопрос иначе:

– Сколько стоит будущее?

Тишина. Гудение вентиляции. Стук его собственного сердца.

Земля продолжала вращаться – безразличная к его планам, к его страхам, к его выборам. Она вращалась четыре с половиной миллиарда лет и будет вращаться ещё столько же – с джунглями или без, с людьми или без.

Маркус отвернулся от окна.

У него было пятнадцать лет. Возможно – меньше.

Он начал работать.

Глава 7. Три вопроса

Аресибо-2, Пуэрто-Рико. 2 сентября 2077 года. 22:08 по местному времени.

Вопросы лежали перед ней – три файла на экране, три загадки без ответа.

Анна смотрела на них уже шестой день. Команда лингвистов, математиков, философов работала круглосуточно, пытаясь расшифровать нюансы. Но суть была ясна с самого начала – и от этой ясности становилось только хуже.

Наблюдающие не просто спрашивали. Они тестировали.

– Готова? – Джейме появился в дверях её кабинета с подносом. Ужин: рис, курица, овощи. Она не помнила, когда ела в последний раз.

– Нет.

Он поставил поднос на край стола, отодвинув бумаги. Сел в своё привычное кресло – то, что стояло у стены, в тени, откуда он мог наблюдать, не мешая.

– Расскажи, – сказал он. – Иногда помогает.

Анна потёрла глаза. Тремор в руках усилился за последнюю неделю – теперь она замечала его даже когда не нервничала. Просто фоновая дрожь, постоянный спутник.

– Три вопроса, – начала она. – Не связанных между собой. По крайней мере, мы не видим связи. Но каждый – как… – она поискала слово, – …как тест на понимание. Они хотят знать, как мы думаем.

– Покажи.

Она повернула экран.

ВОПРОС ПЕРВЫЙ

Изображение было простым: два силуэта. Большой и маленький. Мать и ребёнок – или, по крайней мере, то, что Наблюдающие интерпретировали как мать и ребёнка, основываясь на фотографиях с Золотой пластинки.

Под изображением – текст. Математический язык, который команда уже научилась читать: логические операторы, символы отношений, маркеры вопроса.

– Они спрашивают о ценности, – сказала Анна. – Буквальный перевод примерно такой: «Почему большой объект защищает маленький объект ценой повреждения большого объекта? Маленький объект имеет меньше функций, меньше накопленных данных, меньше операционной истории. По какому критерию маленький объект ценнее большого?»

Джейме молчал.

– Они не понимают, – продолжила Анна. – Для них это нелогично. Взрослый человек – более «ценный» с их точки зрения: больше опыта, больше навыков, больше «данных». Почему он рискует собой ради существа, которое ещё ничего не умеет?

– А ты как бы ответила?

Анна усмехнулась – горько.

– Как? Сказать им про любовь? Про инстинкт? Про то, что ребёнок – это продолжение, а не отдельный объект? – Она покачала головой. – Они не поймут. У них нет… нет рамки для этого.

Она попыталась – уже трижды за эту неделю. Первый черновик был эмоциональным: «Мы защищаем детей, потому что любим их». Лингвисты перевели на язык Наблюдающих. Результат выглядел как бессмыслица: «Большой объект испытывает [неопределённое состояние] к маленькому объекту, которое вызывает [нелогичное поведение]».

Второй черновик был биологическим: «Защита потомства – эволюционная стратегия, обеспечивающая передачу генетической информации». Лучше, но… холодно. Механистично. Не то.

Третий – философским: «Ценность не измеряется функциональностью. Ценность – категория отношений, а не свойство объекта». Наблюдающие, вероятно, переспросили бы: «Что такое отношения?»

– Может, честность, – сказал Джейме тихо.

– Что?

– Может, честный ответ: «Мы не знаем, почему. Мы просто так устроены».

Анна посмотрела на него. Двадцать лет она знала этого человека – и всё ещё удивлялась иногда.

– Это не ответ.

– Это честность. Разве не это они хотят узнать? Какие мы на самом деле?

Она не ответила. Перешла ко второму вопросу.

ВОПРОС ВТОРОЙ

Это изображение было сложнее: схема здания в разрезе. Стены, крыша, комнаты внутри. И фигурки людей – внутри структуры, отделённые от внешнего мира слоями материала.

– «Живое внутри неживого», – прочитала Анна перевод. – «Живые объекты создают мёртвые структуры для обитания. Зачем? Мёртвые структуры не растут, не адаптируются, не воспроизводятся. Почему живые объекты добровольно помещают себя внутрь мёртвого? Это форма симбиоза? Паразитизм? Ритуальное самоограничение?»

Джейме хмыкнул.

– Они спрашивают, зачем нам дома?

– По сути – да. – Анна откинулась в кресле. – Для них это странно. Они, видимо, не строят… ничего. Или строят иначе. Они не понимают концепцию укрытия как чего-то внешнего, искусственного.

– А почему мы строим дома?

– Защита от стихий. Температурный контроль. Безопасность. Приватность. Социальная организация. – Анна перечисляла механически, как по учебнику. – Всё это можно объяснить. Но…

– Но?

– Но это не объясняет почему. Почему мы предпочитаем мёртвые структуры живым? Почему не живём в деревьях, как наши предки? Почему не адаптируем тела под среду, а среду – под тела?

Она вспомнила статью, которую читала годы назад. Антрополог писал о том, как строительство домов изменило человеческую психологию. Граница «внутри-снаружи». Понятие собственности. Семья как единица, определяемая не кровью, а жилищем. Кто живёт под одной крышей – тот и семья.

Может быть, Наблюдающие спрашивали об этом. О границах. О том, как мы отделяем себя от мира – стенами, крышами, заборами. О том, почему нам нужно внутри.

Или, может быть, они спрашивали о чём-то совершенно другом, и она проецировала собственные концепции на их слова.

– Я не знаю, как это объяснить, – призналась она. – Не так, чтобы они поняли.

– Может, и не нужно, чтобы они поняли, – сказал Джейме. – Может, достаточно, чтобы они узнали.

Анна посмотрела на него.

– В чём разница?

– Понимание – это когда видишь логику. Узнавание – это когда принимаешь, что логика может быть другой.

Она хотела возразить, но слова не шли. Джейме редко говорил много – но когда говорил, каждое слово имело вес.

ВОПРОС ТРЕТИЙ

Это был самый странный из трёх. Изображение: волновая форма. Осциллограмма. И рядом – нотная запись, стилизованная, но узнаваемая.

Бах. Прелюдия до мажор из первого тома «Хорошо темперированного клавира». Одна из записей, включённых в Золотую пластинку.

– «Организованный шум», – прочитала Анна. – «Объекты-источники производят модулированные звуковые волны с регулярной структурой. Паттерны не несут очевидной информации. Не являются предупреждением об опасности, не содержат инструкций, не описывают среду. Вопрос: это форма коммуникации или побочный эффект функционирования? Сигнал или симптом?»

Джейме молчал дольше обычного.

– Они спрашивают, зачем мы делаем музыку, – сказала Анна. – И не понимают ответа заранее.

– Как можно не понимать музыку?

– Как можно не понимать любовь? Или дома? Или… – Она замолчала, потом продолжила тише: – Для них это шум. Организованный, да. С паттернами, да. Но – шум. Не информация. Не функция. Зачем тратить энергию на производство чего-то, что не имеет практической цели?

Анна думала об этом всю последнюю неделю. Музыка была на пластинке не случайно – Саган и его команда специально выбирали: Бах, Бетховен, Моцарт, народные мелодии со всего мира. Они верили, что музыка – универсальный язык. Что любой разум оценит гармонию, структуру, красоту.

Но что, если нет?

Что, если для Наблюдающих музыка – просто вибрации воздуха? Сложные, да. Но не более осмысленные, чем шум ветра или грохот водопада?

– Сигнал или симптом, – повторила она. – Они хотят знать: мы говорим музыкой или просто производим её? Как птицы поют, как киты издают звуки – осознанная коммуникация или биологический рефлекс?

– А что мы делаем на самом деле?

Анна вспомнила своё детство. Отец, играющий на гитаре по вечерам. Не для публики – для себя. Для неё. Мелодии, которые он любил, песни, которые напоминали ему о чём-то. Она не всегда понимала слова – иногда он играл испанские баллады, которые знала только мать. Но она понимала что-то. Настроение. Чувство. Связь.

– И то, и другое, – сказала она наконец. – Мы и говорим, и просто… производим. Иногда музыка – послание. Иногда – выражение. Иногда – просто красота ради красоты.

– И как это объяснить существам, для которых «красота» – бессмыслица?

Анна не ответила.

Часы показывали полночь.

Джейме ушёл час назад – не потому что хотел, а потому что она попросила. Ей нужно было остаться одной с вопросами. С курсором, мигающим на пустом экране. С тремором в руках, который не давал печатать больше нескольких слов подряд.

Три вопроса. Три теста. Три двери, которые она не могла открыть.

Почему мы защищаем детей?

Потому что любим. Потому что они – мы, только новые. Потому что без них – нет будущего. Потому что… потому что.

Слова не складывались в ответ. Каждая попытка звучала либо слишком просто, либо слишком сложно. Либо механистично, либо мистически. Наблюдающие хотели логики – а любовь не была логичной.

Почему мы строим дома?

Потому что боимся. Холода, жары, хищников, друг друга. Потому что хотим своего пространства. Потому что… потому что мы – слабые животные, которые выжили, научившись менять мир под себя.

Но это тоже было неполным. Дома – не только защита. Дома – идентичность. «Это мой дом» – заявление о принадлежности. Место, где ты можешь быть собой. Или кем-то, кем хочешь быть.

Как объяснить принадлежность существам, которые, возможно, не имеют себя?

Зачем нам музыка?

Потому что… потому что.

Анна не знала. Честно – не знала. Она могла привести теории: социальная связь, эмоциональная регуляция, когнитивное развитие, сексуальный отбор. Все они были правдивы. Ни одна – не полна.

Музыка существовала до языка. До письменности. До цивилизации. Самые древние инструменты – костяные флейты – насчитывали сорок тысяч лет. Люди делали музыку раньше, чем научились строить постоянные жилища.

Зачем?

Потому что.

Два слова. Не-ответ. Капитуляция.

Экран светился в темноте кабинета.

Анна сидела перед ним, положив руки на колени – дрожащие руки, бесполезные руки. Курсор мигал на пустом документе. Мигал и мигал, ожидая слов, которых у неё не было.

Три вопроса. Три простых вопроса, которые задал бы ребёнок. «Почему мама любит меня?» «Почему мы живём в доме?» «Почему папа играет на гитаре?»

Дети принимали ответы типа «потому что так устроен мир». Наблюдающие – не примут.

Или примут?

Анна вспомнила слова Джейме: «Может, достаточно, чтобы они узнали».

Узнали – что? Что мы не знаем сами? Что наши самые важные вещи – любовь, дом, музыка – не поддаются логическому объяснению? Что мы делаем их не потому что, а несмотря на?

Может быть, это и был ответ.

Не объяснение – признание. Не логика – честность.

Мы защищаем детей, хотя это нелогично. Мы строим дома, хотя могли бы адаптироваться. Мы создаём музыку, хотя это не имеет функции. Мы делаем всё это – потому что мы такие. Не потому что это имеет смысл. Потому что для нас – это и есть смысл.

Анна потянулась к клавиатуре.

Пальцы дрогнули. Сильнее, чем раньше. Она попыталась нажать клавишу – и промахнулась.

Попробовала снова. Снова промах.

Тремор превратился в спазм – короткий, болезненный. Рука дёрнулась, сбила чашку с остывшим кофе. Коричневая жидкость растеклась по столу, подбираясь к клавиатуре.

Анна отодвинулась. Схватила полотенце. Начала вытирать – но руки не слушались. Она роняла полотенце, поднимала, снова роняла.

В конце концов – просто сидела и смотрела, как кофе капает на пол.

Тело отказывало. Медленно, незаметно для других – но она знала. Тремор был только началом. Дальше – слабость, потеря координации, потеря слов. Она читала про это. Искала симптомы ночами, когда не могла уснуть.

Ещё несколько лет – может быть, пять, может, десять. И она не сможет печатать. Не сможет говорить связно. Не сможет думать ясно.

Сколько из этих лет она потратит на вопросы, которые не может ответить?

Курсор мигал.

Документ оставался пустым.

Анна смотрела на экран – на белое поле, ожидающее слов. Слов о любви, которую она не умела выражать. О доме, которого у неё не было. О музыке, которую она давно перестала слушать.

Три вопроса.

Она не могла ответить ни на один.

Не потому что не знала – знала, чувствовала, понимала на каком-то уровне глубже слов. Но этот уровень не переводился на язык логики. Не укладывался в бинарные операторы и символы отношений.

Может быть, в этом и был ответ. Может быть, сам факт того, что она не могла ответить – и был тем, что Наблюдающим нужно было узнать.

Вы спрашиваете, почему мы делаем то, что делаем. Мы не знаем. Мы просто – делаем. Потому что без этого мы были бы чем-то другим. Чем-то меньшим. Чем-то не-нами.

Она потянулась к клавиатуре ещё раз.

Пальцы снова дрогнули.

Курсор продолжал мигать – терпеливо, безразлично.

Мигал и мигал.

На пустом экране.

Глава 8. Чего они не спросили

Аресибо-2, Пуэрто-Рико. 5 сентября 2077 года. 02:33 по местному времени.

Ответ пришёл не оттуда, откуда Анна ждала.

Она искала – в вопросах. Перечитывала их снова и снова, пытаясь найти подсказку, ключ, что-то, что помогло бы понять, как отвечать. Три вопроса – о детях, о домах, о музыке. Три загадки, которые она не могла решить.

А потом, в три часа ночи, когда глаза слипались и тремор в руках не давал держать чашку, она посмотрела на проблему иначе.

Не что они спросили.

Что они не спросили.

Кабинет был погружён в темноту – только экран светился, бросая голубые блики на стены. Анна сидела, обхватив себя руками, и смотрела на список, который составляла последний час.

Золотая пластинка содержала многое. Схемы. Фотографии. Музыку. Звуки Земли – шум ветра, пение птиц, крики китов, плач младенца. Приветствия на пятидесяти пяти языках: «Здравствуйте», «Мир вам», «Добро пожаловать».

Наблюдающие изучили всё это. Задали вопросы о ценности, о жилище, о звуках.

Но были вещи, о которых они не спросили.

Анна начала перечислять – вслух, потому что в пустом кабинете было слишком тихо, и собственный голос помогал думать.

– Плач младенца. Они слышали его – он есть на записи. Но не спросили, почему маленький объект производит этот звук. Не спросили, что такое плач.

Она записала: «Плач – не интересует».

– Фотография похорон. Она была в наборе изображений – люди вокруг гроба, траурная церемония. Они не спросили, что происходит на этой фотографии. Не спросили о гробе, о людях в чёрном, о скорби на лицах.

«Похороны – не интересует».

– Война. В радиоутечке – столетие военных переговоров, взрывов, криков. Они отметили это как «хаотичный паттерн», но не спросили почему. Почему объекты одного вида уничтожают друг друга?

«Война – не интересует. Или… не понимают вопроса?»

Анна остановилась. Что-то формировалось на краю сознания – паттерн, который она ещё не могла разглядеть полностью.

Она открыла файл с полным каталогом вопросов Наблюдающих – не только три главных, но и десятки мелких уточнений, которые команда расшифровывала последние недели.

Вопросы о физике тел: как работает метаболизм, почему нужен кислород, какова роль воды.

Вопросы о социальной организации: почему объекты группируются, как определяется иерархия, что значит «лидер».

Вопросы о технологии: как создаются инструменты, почему разные инструменты для разных задач, что такое «усовершенствование».