Россия и Запад. Борьба миров. Actio popularis

– конструктивного взаимодействия страны с мировым сообществом, интеграции России в мирохозяйственные связи, активного формирования единых экономических, культурных, коммуникационных контуров и пространств.

Время мысленных живописаний для России прошло. Настала пора ответственных, практических шагов и действий.

Власть в России теперь должна заявить себя не как слепая, но как культурная, народоохранная инстанция. Инстанция цивилизующая, цивилизирующая.

Потенциал цивилизации – потенциал целесообразно-разумного, продуктивного есть высшее достояние-достижение человечества. Варварство истребляет. Цивилизация созидает. Способность созидать выше способности истреблять, – и в этом конечное основание преимущества одного перед другим.

Цивилизация как созидание, творение, потенциальное обусловливание посредством предсказуемых улучшений, планируемой позитивной динамики, однако, рычаг небезобидный. Выдвинем формулу, которая, может быть, на поверхности многим покажется странной, но по осмыслении справедливой: цивилизация есть теизация. Существуют мгновения, замечает Камю, когда любой человек чувствует себя равным Богу. Богоравностъ приходит, когда, словно при вспышке молнии, становится ощутимым поразительное величие человеческого ума[47]. Уподобленность Богу возникает в достижении свободы. Подлинная же и полная свобода обретается в способности выступать единственной причиной вещей. Последняя реализуется в умственном творчестве.

Достижение заветной творческой стадии «всестороннего причинения» аппетит распаляет. Оно – форпост атаки реальности. Из умственной сферы, где отпадает все, что томит, стесняет душу, окрыленной верою в будущность идей au nom du salut public производится скачок в действительность. Воистину нет границ неуемной гордыне: если Бог есть, как вынести мысль о невозможности быть им не только в разуме?! С легкомысленным задором чистоту мысли возвышают над чистотой жизни, дается начало безоглядному социальному устроительству.

Немощные выходки разума против реальности заведомо обречены на провал своей умозрительно-плановой, целесообразно-дидактичной отрешенностью. Достолюбезный псаломщик несбыточно-призрачно-обманчивого в истории – разум. Не сон разума рождает чудовищ. Рождает и умножает их непосредственно разум.

Но если носитель знамени социальной патологии разум, как, сочетая «цивилизацию» и «историю», вершить цивилизованную историю, гуманитарно выверенную, богоугодную жизнь?

Сочетать разумно-цивилизованное и гуманитарно-оправданное в реальном социотворчестве – редкий дар исторического величия, которое, как выяснил Г. Федотов, имеет два смысла. Количественный: властитель – типа Аттилы, Чингисхана, Тамерлана, Ивана IV, Петра I, Сталина – в глазах «лишенной совести Клио» (Федотов) велик грандиозностью вызванных его починами затрат, жертв. Плоды усилий властителя-висельника и бандита-рецидивиста разнятся числом пострадавших. Но не только. Они разнятся мотивацией, целеориентацией, целестимуляцией, идеологией «во имя чего все». Побуждения бандита поглощены шкурным, побуждения властителя – державным (в отсутствии подобных различий предводитель отечества – банальный бандит). Оттого количественный смысл дополняется качественным, акцентуирующим существо идеалов. Если жертвы идут на обслуживание не эгоистического, а социального, не на чистое разрушение, а созидание, имеют «отношение к ценности» государства, учреждения, нации, «величие» получает «видимость положительного значения»[48].

Выходит, высокая цель (идеал) деятельности оправдывает жертвы, – история ценит не затраты, а результаты? При ближайшем рассмотрении довод не является тем грузом, который перевешивает чашу трезвомысленного отношения к жизнелюбивой истории. Не случайно Федотов апеллирует к слабой выразительной модальности, употребляя «видимость положительного значения». «Видимость» – потому, что и «результативность» не предельный и окончательный шиболет «величия».

«Последние» основания исторического суда лежат над историей: не меряются мерой деятельностного успеха. Суть не в прагматизме, а в гуманитаризме – человекоразмерности, человекопричастности, вне и помимо которых – сомнения в величественности содеянного. Тем же Иваном IV, Петром I, Сталиным…

История не природна и не божественна. Она человечна. В ней действуют законы неоднозначного выбора, проявления субъективного. Ток истории не предопределен, не олицетворяет прогрессивного воплощения какого-то идеала (консервативного, либерального, национального). Люди самочинно созидают историю, создавая возможности продолжения или прекращения жизни. Возможности неравнодостойные.

Проводимая нами линия состоит в подчеркивании предпочтительности жизнелюбивых возможностей. Скажем: французская революция, выступив с идеалами свободы, равенства, братства, оплатила их ценой непомерной. Стоило ли? Концептуально вопрос бессмыслен. Будучи невосприимчивым к человекоразмерной тематике, разум одинаково успешно аргументирует прямо противоположные позиции. Между тем вопрос осмыслен экзистенциально. В случае отношения к истории как предприятию гуманитарному в расчет надлежит брать ценности жизнеутвердительные. С этого утла зрения человечная социальность не созидается гильотиной.

Неоднозначность деяний в истории предопределяет неоднозначность их оценок, – при структурной, функциональной аберрации идеалов имеет место дисперсия квалификаций. Буржуазные ценности февраля – марта в России общественно перспективнее социалистических идеалов октября. Но это задним числом. В исторической – всегда конкретной борьбе людей и условий – частенько побеждает нелучший, неперспективный путь. Побеждает потому, что варианты развития не задаются – они создаются, прямо порождаются интригой.

Для Троцкого Сталин не вождь, а мародер, узурпатор. Никакой необходимости действовать, как Сталин, с точки зрения Троцкого нет. А по сути дела? То же раскулачивание, форсирование коллективизации, осоциалистичивание села, – оправданы ли они в борьбе с многоукладным хозяйствованием? Проблему не удается оценить однозначно. Одна правда – в плоскости принятия непосредственных решений. Другая правда – в плоскости очищенной от давления злобы дня опосредованной рефлексии.

Таким образом, есть креативная конъюнктура и есть действующий в отношении нее суд разума, суд времени, – высший исторический суд. Последний упрочает убеждение неадекватности высокой восприимчивости деятельности к стихии зла: в конечном счете, в тенденции, в итоге, в принципе история благословляет технологии in bonam partem. Все прочее – суетливая утилитарность, имеющая, быть может, легкий, но всегда непрочный успех.

Нельзя быть более мудрым, чем твое поколение. Тем более поколения последующие. Тактически (оперативно) позволительно принять режим, замешанный на преступлении. Стратегически осуществить сие непозволительно. Значительна правда в утверждении, что концентрация ненависти к ближним, гимнастика предательства, пристрастная игра на человеческих пороках создают жизненную и ценностную базу гуманитарного реванша. Всякое «великое» в количественном смысле, отмеченное чертами затратной борьбы, тираничности, деспотизма социальное обихожение получает в веках обязательное и всестороннее развенчание.

Политические вывихи исправляются в истории цивилизованной гуманитарностью, в основе которой «народов вольность и покой». Или в социологической транскрипции «свобода» и «закон», ориентирующие на мир, благополучие, созидание. Желанному сочетанию данных форм требуется наличие силы, мотивирующей поступки, мобилизующей волю как власти, так и народа.

Правонеорганизованный, игнорирующий интересы целого народ, обречен. Беспощадное зло, ненужно насилующая власть обречены также. Стихия, анархия, произвол, бросая вызов реальности, посрамляются жизнью.

Свобода – особое состояние власти и народа, обретающих призвание, самореализующихся через высокую цивилизованность существования. Разгласите право на бесчестие – побегут за вами (Достоевский). Побегут. Но кто и как? В случае народа – толпа. В случае власти – самовластье. И один и другой вариант цивилизованность, сцепленные с нею свободу, закон, исключают. Применительно к народу безбрежная, безотчетная вольность в качестве вырожденного финала имеет репрессивное усмирение.

К чему стадам дары свободы?Их должно резать или стричь!

Применительно к власти, с некоторых пор поражающейся избытком собственного совершенства, упоение в присвоении лавров венцов удостоенных в качестве вырожденного финала имеет произвол.

Где благо, там уже на тронеИль самовластье, иль тиран

Отвратить жалко бесстыдное в жизни позволяет органическая тяга «ко всякой законченности формы» (Федотов) свободы и закона, превозмогающих нецивилизованную стихию.

Счастливое сочетание одного и другого как не внешних стяжек, а внутренней звукописи бытия обозначил искавший идеальное в жизни Фауст. Обозначил в модели. За переживаемое торжество когда-то еще воплотимого, но уже найденного достойного остановки мгновения его и разит нечистая сила. В чем идеал? В вещах вполне простых, однако великих (в качественном смысле), связанных с самопроизвольным (не самочинным) вершением малых, медленных трудов.

Идеалисты – соль земли. Революции родятся в мозгу монахов. Но и поэтов. В откровенных, чистых, ясных строках, единящих глубину и легкость, изящество мысли, выражено заветное

Так именно, вседневно, ежегодно,Трудясь, борясь, опасностью шутя,Пускай живут муж, старец и дитя.Народ свободный на земле сводной.

Свободолюбивый строй человеколюбивого общества опровергает наполеоновское «прогресс выше гуманизма». В цивилизованном состоянии прогресс возможен лишь через гуманизм.

Эксперименты, поставленные историей, – предатели, изменники, несчастные, жертвы. Но даже они бросают вызов авторитету Ницше, полагающему: «К измельчанию человека и к приданию ему большей гибкости в подчинении всякому правлению стремятся, видя в этом прогресс»[49].

Верно, кривые ножи и рожи довольно часто правят миром. Но они никоим образом не исчерпывают его «значения». Люди выбирают разные пути в мире. Используя мысль М. Булгакова, можно сказать так: одни, спотыкаясь, карабкаются по дороге тщеславия, другие ползут по тропе унизительной лести, иные пробиваются по колее лицемерия и обмана. Советники зла, начальники неправды, колющие неблагородством своего облика, быстрыми шагами идут они навстречу гибели. Побеждают, находят убежище, а не странствие, получают признание идущие по крутой дороге рыцарства, презирающие земные блага, но не честь.

Нельзя быть заложником шкурных идей, нужно быть заложником высоких ценностей.

Ценность как «шаблон организованных предрасположений к действию» (Шибутани) проистекает из человекоподъемных целей. Тайна происхождения ценностных «надмирных» форм в их опосредованности эмпирическими земными целями. Цели – сущности верифицируемые, претворяясь практически, гарантируя достижение оптимального, желательного, они приобретают статус общезначимых символов, потенциально корректирующих опыт вне локальных обстояний «здесь – теперь». Перекрытие непосредственных, сиюминутных добропорядочных действий в генерализации их целевой оснастки, превращающейся в схему обозначения типологичной деятельности. «Схема обозначения» и есть содержательный контур ценностной категории, вменяющей принятие ролей, обеспечивающей налаживание самоконтроля, инициирующей преследование интересов с разумной уверенностью в себе и в конечном итоге влекущей гарантийный лад межсубъективной коммуникации с высокой согласованностью стимулов и взаимных реакций.

«Пройдет еще много лет, разыграется не одна война, стрясется не одна революция, – утверждает Дали, – прежде чем люди наконец поймут, что иерархию не выстроить без строгой выучки, что без жесткой матрицы не отлить форму, – такова высшая, причем крайне реакционная истина». Истина, что социальный мир крепится на значении добропорядочности коммуникации и фундирующих ее символических ценностно-целевых ареалов.

Над творимыми жизнью ценностями нет судей. Не являются ими обладающие сугубой способностью порождать идеалы рычаги революции и искусства. Последние – данники нигилизма: отрицая позитивно практическое, «ищут выход из тупика в терроре»[50]. В чистом виде фанатик идеала – носитель нигилистической всеобщности – ужасен. Таков, скажем, гроссмановский Абарчук, беспрестанно боровшийся за идеал, все отрицая. Его душевная сила, его вера были в праве суда: «он усомнился в жене и расстался с ней. Он не поверил, что она воспитывает сына непоколебимым борцом, и он отказал сыну в своем имени. Он клеймил тех, кто колебался, презирал нытиков и проявляющих слабость маловеров. Он предавал суду энтээровцев, тосковавших в Кузбассе по московским семьям. Он засудил сорок социально нечестных рабочих, подавшихся со стройки в деревни. Он отрекся от мещанина-отца. Сладко быть непоколебимым. Совершая суд, он утверждал свою внутреннюю силу, свой идеал, свою чистоту»[51].

Утверждал без всех и вне всех. А в итоге? Пустота. Круги по воде. Молчание вечного.

Все горе и зло, «царящие на земле, все потоки пролитой крови, все бедствия, унижения, страдания, – уточняет Франк, – по меньшей мере на 99 % суть результаты воли к осуществлению добра, фанатичной веры в какие-либо священные принципы, которые надлежит немедленно насадить на земле, и воли к беспощадному истреблению зла; тогда же как едва ли и одна сотая доля зла и бедствий обусловлена действием откровенно злой, непосредственно преступной и своекорыстной воли»[52].

Горе от стремления к добру?.. Отчего это? Прибегая к соображению Ницше, – от идеального фанатизма, упивающегося отрицанием. Идеальный фанатизм (в изобилии произрастающий на почве России) страшен своим отрицанием: зная отрицаемое так же хорошо, как самого себя, по той простой причине, что он вышел оттуда, там его дом, втайне он постоянно боится вернуться туда, хочет сделать возвращение туда невозможным для себя именно способом отрицания[53].

Всеотрицающий идеальный фанатизм – опасная, подкапывающаяся под жизнь сила.

Может ли хорошая доктрина и честный дисциплинарный энтузиазм «организовать человечество»? Никогда. «Организовать» человечество нельзя, «организовать» можно человека. Правда, лучше, если делать это будет он сам.

Выделим мысль Дао Дэ Цзина, говорящего: посредством нормального упорядочивают государство; посредством аномального применяют оружие; посредством отсутствия дел-ситуаций овладевают Поднебесной.

Коллективная жизнь регулируется правом. Индивидуальная жизнь – моралью. Универсализация морали залог принуждения. Универсализация права залог свободы. Каков мир, способный утолить жажду достоинства, свободы, полноты морального существования, неискоренимую в каждом человеческом сердце?[54]

В вечности пребывают боги; в суетном – презренные; в свете – пророки, поводыри, герои; в покое – обретшие.

Каждому – по его вере и по его доле. Каков же идеальный удел в совокупных плодах победы?

Социальное моделирование обозначает два сценария идеального человеческого самообретения.

Один – ситуация полноты бытия (в отсутствии суеты сует), где днем можно гулять со своею подругой под начинающими зацветать вишнями, вечером – слушать музыку Шуберта, где всегда приятно писать при свечах, слушать беззвучие, наслаждаться тем, чего не дано в жизни – тишиной, покоем, умиротворением, где приходят те, кого ждешь, любишь, кем интересуешься, кто не тревожит; где засыпаешь с улыбкой на губах, где рождается чудо, царит достаток[55]. Исчерпывающее самообретение утопично, как утопична жизнь, представляющая нескончаемый «день радости и счастья» (Бунин).

Другой – ситуация активного самоутверждения, преодоления суда и гнета внутренним ростом, социально значимым творчеством. Возврат процветания подламывает революцию, создает почву для победы реакции – прокламируют в Коммунистическом манифесте Маркс и Энгельс. Рычаг преобразования мира – социальный кризис? С позиций перспектив выживания установка «чем хуже, тем лучше» – дикая. Моральная темнота, помноженная на социальную агрессию, всегда разрушала чувство исторического присутствия, плодила репрессирующие фантомы. В качестве масштабных противодействий последним развертывались мощнейшие общечеловеческие движения: сексуальная революция, авангард, постмодерн, которые правильно понимать как фундаментальные восстания против принуждения. Принуждения созидать культуру по тиражируемым канонам.

От чистого разума – к жизни, от принуждения – к свободе; от массы – к творческому лицу, – именно такова природа фазовых переходов, готовящих становящуюся цивилизацию. Цивилизацию, делающую сутью своих забот не формальные принципы и влекущие вырождение устои, а ту живую добродетель, что является непреходящей основой богоподобного человека.

1.5. Власть – народ – интеллигенция в национальной истории (к 100-летию годовщины «философского парохода»: уроки прошлого)

«Философский пароход» (ФП) – собирательное понятие, характеризующее драматическое явление национальной истории столетней давности, – именно: тщательно спланированное большевистским правительством карательно-репрессивное мероприятие – насильственную высылку из страны «активных контрреволюционных элементов» из числа «буржуазной интеллигенции». Сообразно 75 статьи Уголовного кодекса «контрреволюционная деятельность», при непосредственном руководящем участии Ленина, Троцкого, Зиновьева, Дзержинского, из России изгнали большую группу деятелей науки, культуры, образования, государственное отступничество которых заключалось в заявлении свободы совести, сиречь – диссентерстве – диссидентской претензии «сметь свое суждение иметь» по текущим вопросам социального устроения, проявлять (расцениваемую как настроенность «против советской власти») автономию миропонимания, персонального самоопределения, способность независимо мыслить, выбирать долю на стезе вовлечения, участия.

Как отмечал Троцкий, – «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода (! – В. И.), а терпеть было невозможно». Захват и подавление, лишение самостоятельности и насаждение бесправия, – переход к узурпации, – признак насильственной корпорации, колониального порядка в двояком смысле: оформлении подчиненной метрополии (центральной власти) периферийной зависимой популяции; оформлении маргинальной поднадзорной общежитной организации. Как ни странно, с момента, казалось бы, дающего значительные социальные послабления раннего НЭПа в стране устанавливалась сатрапия – деспотическая система.

Высылка происходила порциями – в несколько приемов: в третьей декаде сентября 1922 г. – по железной дороге – поездами в Ригу, потом в Берлин; затем – морем – зафрахтованными у немцев пароходами «Обербургомистром Хакеном» – первый рейс из Петрограда в Штеттин (29–30 сентября) и «Пруссией» – второй рейс оттуда же туда же (16–17 ноября). Общее число принужденно выдворенных (с членами семей) варьировалось от 228 до 272.

За уголовно-политическим клеймом «наиболее активный контрреволюционер» с социально-философского угла зрения – вполне явное общественное явление: притеснительная ликвидация идейных оппонентов; демонтаж гражданского плюрализма; уничтожение персональной самодостаточности как правового статуса; упрочение тоталитаризма.

Большевистская волюнтарная акция подытоживает эру властетерпимой фронды: «Я буду твоим цензором»; без следа улетучивается дух независимых исканий; сгущается одурманивающее напряжение «кто не с нами, тот против нас», разрешающееся отменой всякого и всяческого даже максимально лояльного, – но едино суть, – подозрительного, неблагонадежного вольнодумия. Гнетущее единомыслие, единодействие начинает держать на плечах своих Россию.

Безусловный энтузиазм по части собственных инициативных патриотических устремлений разбивается о плотину вероучительного всевластия: власти виднее. Послереволюционный, декларирующий дарование вожделенных прав, свобод социалистический строй на поверку реставрирует гримасу «учительского» государства, отработанной «гнусной палкой» предшественников – чингисидов в который раз вгоняющего страну в прежнюю террористическую колею – пучину насилия. Безутешное «власти виднее» – унылый камертон национальной жизни, торпедирующий любую несанкционированную сверху тягу к державной оптимизации, модернизации, реформации – от выдворения на ФП представителей размышляющей публики, интеллектуальной элиты до расправы над сохранившими суверенность мнения правозащитниками: Синявским, Даниэлем, Лашковой, Гинзбургом, Добровольским (1965–1966); Григоренко (1964, 1969, 1977 – лишение гражданства, эмиграция); Буковским (арест 1971, осуждение, 1976 – обмен на Корвалана – с эмиграцией) и т. д.

Как, предаваясь грусти, в 1924 г. констатировал Бунин: «…мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью, и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину»[56].

Не нашедших себя на Родине, удалившихся на чужбину, по разным оценкам, оказалось 3 миллиона, разбредшихся по 30 странам. Россия лишилась цвета нации, выдающихся соотечественников, переставших быть ее частью. Почему же с какой-то непостижимой периодичностью, недопустимым постоянством практикуется растрата «расы лучших» (Бердяев); почему вопреки здравомыслию воспроизводится правило «убывания плодородия»? Почему исход, разобщение, разрыв – обрубание корней, неистовство отвержения? Лишь несколько наугад взятых имен мартиролога экспатриации: 1922 – славная плеяда сподвижников «серебряного века»; 1931 – Замятин; 1971 – Шемякин; 1974 – Солженицын; 1976 – Неизвестный; 1978 – Зиновьев … пресловутое многоточие, за которым – Бродский… Почему стремление нарушить, расстроить, отправить на Голгофу «поругания, растерзания» (И. Ильин)… и – впасть в дикость насаждения «нового средневековья»?..

Добротную фактологическую канву случившемуся в приснопамятном 1922 – под оперативным присмотром комиссии в составе Уншлихта, Курского, Каменева – поставляет С. Хоружий[57], – мы же, воспользовавшись печальными событиями вековой давности, воспримем их как удобный предлог, выводящий на простор обсуждения капитальнейшего: судьба интеллигенции в российском обществе с позиций уяснения перспектив симфонийности – несимфонийности отношений, возможности – невозможности достижения консенсуса в ставной конфигурации «интеллигенция – власть – народ»: кто на что покушается и как расплачивается.

Социально-философская, макросоциологическая трактовка «интеллигенции» прозрачна, до элементарного проста. Интеллигенция есть страта, общественный слой, определенная группа, необходимым и достаточным основанием обособления которой выступает функционально-ролевая принадлежность. Последняя уточняется признаковой имплементацией

– выведение из системы живого – физического труда;

– высокий образовательно-квалификационный ценз;

– размещение в сфере умственного труда по созданию духовного, практически-духовного богатства.

Интеллигенция – социальный носитель интеллектуально емких компетенций – начинает формироваться в России со времен Петра, на государственном уровне принявшегося за форсированную культивацию образованных специалистов, (независимо от происхождения) обладающих возможностью целенаправленно-целесообразно отправлять продуктивную деятельность.

Говоря кратко, интеллигентскую котерию образуют работники разных специальностей, причастных профессии не по родословным, натуралистическим, психо-физиологическим данным, а приобретенной в образовательной подготовке надлежаще удостоверенной квалификации. Здесь – офицерство, чиновничество, госаппарат, рациональная бюрократия, педагоги, медики, представители творческих, свободных профессий, ученые, инженеры, техники, литераторы, бизнесмены, политики, деятели искусства, служители культа и пр.

Учитывая, что обсуждаемый концепт инкорпорирован в языковую циркуляцию во второй половине позапрошлого столетия на российской почве, с легкой руки отечественных беллетристов признаковая база «интеллигенции» пополнялась неспецифической атрибутикой: гражданская ответственность, совесть нации, критически мыслящая способность, оппозиция самовластью, высокая нравственность, творческая сущность, культуросозидание, человеколюбие и др. На каком-то очень неформальном витке размышлений понять такую мыслительную линию можно: не хочется называть – в самом деле – того же дремучего погромщика культуры Хрущева (воспринимавшего «Обнаженную» Фалька как «Обнаженную Вальку») интеллигентом, – но принять невозможно; – формальнологические требования задания определенности когниций (с четкой признаковой – не вкусовой – фиксацией содержания, объема, охвата определяемого) являются незыблемыми. В противном случае – безнадежная логомахия.

Отсюда, – с одной стороны, ограничивая признаковый перечень «интеллигенции» минимальным набором намеченных параметров, а с другой стороны, понимая гносеологическую условность такой процедуры и отдавая отчет в крайней многопрофильности обсуждаемого явления, – интеллигентская среда агрегирует либералов и консерваторов, активистов и абсентеистов, этатистов и антиэтатистов, новаторов и ретроградов, умеренных и радикалов, утопистов и реалистов и т. д., – детализируем автономное место интеллигенции в кругу участвующих в общественном взаимодействии полномочных инстанций, какими выступают помимо нее «власть» и «народ».