Россия и Запад. Борьба миров. Actio popularis

Подвергнем рефлексии статус самодостаточных вершин треугольной фигуры «власть – народ – интеллигенция».

Эпитет «самодостаточный» в предыдущей фразе, пожалуй, сильный: стержень, контрапункт обозначенного троецентрия – Родина, Отчизна, Отечество, чему посвящают служение и власть, и народ, и интеллигенция. Используя мысль Цветаевой[58], правомерно утверждать: Россия – единосущно она! – есть безусловность и непреложность, нерушимость и неоспоримость. Абсолютность памяти, крови, побуждения, идеала… – все и вся – Россия. Нет ничего в общественном служении, что может быть с ней несвязанного. Нет России – нет мира, неба, любви, обиды… Есть пустота, немота, хронотопическая провальность, вненаходимость, отверженность самоутраты, голость двуногого, на котором ничего: «ни кожи от зверя, ни шерсти от овцы» (Варшавский).

Русским нельзя порывать с Россией. Как, будучи эмигрантом 30-х XIX в. (задолго до эмигрантов 20-х XX в.), отчаянно писал Печерин: «Мне никак не отделаться от России – я принадлежу ей самой сущностью моего бытия, я принадлежу ей моим человеческим значением»[59].

Нечто подобное – спустя почти век – у Г. Иванова:

…И совсем я не здесь (в зарубежье. – В. И.),не на юге, а в северной царской столице.Там остался я жить. Настоящий (! – В. И.).Я – весь (! – В. И.).Эмигрантская быль мне всего только снится.И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.

Судьба русских без России – превращаться в «незамеченное поколение», бесславно гибнуть[60].

Поскольку же рябь может сменяться волнами, возможно перерождение: и власть, и народ, и интеллигенция, утрачивая высокие цели, ценности национально-патриотического служения, способны «сбивать прицел», терять правильность, крепость державного тонуса: вспомнить впадение в квислингианство (власть), анаэробное, инертное состояние (народ), протестное пособничество (интеллигенция), взрывающие изнутри государство. Сошлемся на типологические ситуации смуты XVII в.: безвластие, бездумная народная вольница, элитно-боярское компрадорство – смута конца XX – начала XXI в.: деградированная ельцинистская власть, нищий опустошенный народ, элитно-олигархическое компрадорство. С характерным

…не принять грядущей новиВ ее отвратной наготе.

(Бунин)

Безответственная, самоубийственная полужизнь «игры в бисер» без боли о Родине, которая незабвенна, – отвратительна, но допустима. А коли так, – законно модельное размежевание, мыслительное обособление лицедеев социальной интеракции в горнем сущностно сплоченных, в дольнем явленчески разобщенных.

Вершина «власть». Легитимная система воздействия – влияния в опоре на убеждение – принуждение[61] реализуется в формах

– технически-институциональной – в соответствии с периодически выдаваемым формально конституирующим общесоциальным мандатом;

– сакрально-сакраментальной – согласно «давлению неумолимой неизбежности» (Франс) – под фирмой породы, рока («призвания»).

Первое – монархизм – до известных пределов (потеря функционально-функционерных – органических, управленческих – потенций), когда в невозможности отправлять полномочия – важнейшие дела предводителей монархи выпускают из своих рук, – как отмечал Гегель, – «вершина государства, собственная субъективная воля» правителя приобретает «по отношению к всеобщему и публичному лишь чисто формальный характер»[62]. И – упраздняется. Второе – отвратительная культовая автократия, когда, по выражению Ленина, один – «диктатор» лучше всех (!) знает, как, куда, когда вести. Мнимая героика чудодейственного всезнайства оформляется как культ личности – от «отца народов» Сталина (по квалификации на XIV съезде ВКП(б) Ворошилова, «тов. Сталину, очевидно, уже природой (?! – В. И.) или роком (! – В. И.) суждено формулировать вопросы несколько более удачно, чем какому-либо другому члену Политбюро») до заигравшегося в богдыхана Назарбаева, присвоившего себе помпезный титул «лидер нации». И – упраздняется (как мы теперь – post festum – прекрасно знаем).

Поскольку в России воплощается вторая форма (с проблесками политических «оттепелей», сменяющихся рьяными «подморозками») властеотвода, обретающая черты одиозности наша управленческая онтогенетика отличается устойчивым креном в сторону кратократии – «власти власти», высший интерес которой сосредоточен на собственном упрочении. Отсюда – гражданский сдвиг по вектору авторитаризма, патернализма, объективирующегося в личинах автократии – персональная диктатура; тоталитаризма – партийная диктатура; этатизма – государственная диктатура. С неизменным командно-приказным, центрально-административным, карательно-репрессивным регламентированием социального взаимодействия, ориентированным на силовое заявление могущества. Как точно передавал существо национальной ситуации во внешнем и внутреннем измерении Александр III, – «У России есть только два союзника – армия и флот». Не народ, не интеллигенция – созидающие, размышляющие слои, но силовая корпорация.

Беспардонное, ничем не ограниченное самовластие, неразвитость гражданских институтов, неотработанность механизмов сдержек и противовесов, препятствующих принятию волюнтарных решений, неосмотрительному заходу в экстремальные турбулентные состояния в режиме с обострениями, – бич России, смущающий на простор административного восторга, который, как ни печально сознавать, предрешает вершение отечественной истории – от гибельной эпопеи города Глупова до разлагающей эпопеи города Градова[63] – и который потакает изощренным наступлениям

– на народ – в горячечных починах «по новому» – «приближающему» к коммунизму «прямому продуктообмену», государственной форме собственности, наращиванию вала, ДИП («догнать и перегнать») и т. п.;

– на интеллигенцию – в зубодробительных кампаниях по избавлению от «крамолы» творческой среды – сатанинские циркуляры – Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» (14 августа 1946 г., отмененный в 1988 г. как ошибочный); ЦК КПСС «О работе партийной организации института экономики АН СССР по выполнению «Постановления ЦК КПСС «О Мерах по дальнейшему развитию общественных наук и повышению их роли в коммунистическом строительстве»» (декабрь 1971 г.); «О работе в Московском Высшем Техническом Училище им. Н. Э. Баумана и Саратовском государственном университете им. Н. Г. Чернышевского по повышению идейно-теоретического уровня преподавания общественных наук» (5 июня 1974 г.), О кинофильме «Большая жизнь»; противодействию «легкому жанру»; развертыванию борьбы с ППЗ (преклонение перед Западом); заносимой модой; изоляции деятелей культуры (Русланова, Юрьева и др.); раскассированию «авангарда» и т. д.;

– на свободомыслие – в цивилизованно организованной социальности гарантированы права человека, свобода совести; у нас же – не по глумливому изыску К. Пруткова иногда-всегда – прожекты «введения единомыслия» – от «чугунного» цензурного устава 1826 г. Николая I, устанавливающего контроль над внутренней безопасностью; воспитанием молодого поколения в духе «верноподданичества»; направлением общественного мнения в соответствии с намерением правительства, до закрытия кружков, обществ, академий, ассоциаций, борьбы с «космополитизмом» и т. п.

Во всем, везде – кратократия с порочным «в бараний рог», «в струну», «в ежовую рукавицу».

Карамзин осуждает Ивана IV за «омрачение России ужасами мучительства», влекущего запустение земель, оскудение мирной (от «мир» – люди) жизни. Подобные же претензии осмысленно адресовать Петру, большевикам, их последователям, либералам, выстраивавшим «регулярное» государство и поневоле выступавшим губителями «ординарной» жизни.

Российское государство – российская жизнь… Логика обихожения одного травмирует логику обихожения другого. И это – исключительно аквизит России.

Утрирование данного обстоятельства наводит на головоломное пушкинское: история России «требует другой мысли, другой формы»[64].

Оставляя до другого раза продумывание, почему у нас все – не так, как у всех, – как-то иначе, подчеркнем лишь примечательную особенность – любое ослабление власти в Отечестве – незамедлительно – вследствие подрыва его изнутри усилиями народа (масса), интеллигенции (элита) влечет ослабление, крах государственности[65]. Нигде такого нет, у нас – есть, что накладывает, не может не накладывать, необходимый отпечаток на способ освоения объективного предмета, в категорической форме настаивая на особой рефлективной стилистике.

Вершина «народ». С социологической точки зрения – население, жители; с социально-философской точки зрения – трудящиеся непритязательные слои, поддерживающие существование не «отрешенными», а «медленными», «малыми» трудами. С топологической точки зрения народ сосредоточен в специфическом топосе – не несущем негативного оттенка нацеленном на воспроизводство размеренной повседневной жизни – топосе о-бывания. О-бывание, обывательство, не требующее осуждения «мещанство» – своеобычная прочная стихия народа, поглощенного преимущественной заботой самопопечения – достижения благополучия, поддержания само-стояния, наращивания материального достатка, обретения довольства каждодневного проживания.

По своему стержневому кредо народ – не глобалист, не прогрессист; ему претит преследование абстрактных отчужденных планов, впадение в манию грандиоза, тираноборство, модельные упражнения. Народ – не монументалист. Его столп и утверждение истины – сохранение, упорядочение, предотвращение от ущерба через ненарушение уклада, оберегание имеющегося.

С психологической точки зрения народ достаточно консервативен: опасаясь непрактичности служений «призывной новизны», проявляет осмотрительность ко всякого рода не идущим из его глубины починам, встряскам, программам перемен, расцениваемым под углом зрения «посягания на порядок», разгул произвола «начальников», подрыва отлаженного самотека рутинного, т. е. гарантийного существования. Гарантийность – сиречь о-бывание в русле старицы – оплот народного жизнепонимания по предусмотрительной формуле «лучше – не будет, хуже – не надо».

С политической точки зрения народ – весьма инертная масса, проинтегрированные «люди», молчаливое безликое, безымянное человеческое «вещество», которому претят инициативы власти, прозрения интеллигенции.

Агенты трех оцениваемых вершин принадлежат разным разрядам реальности с разным ценностным антуражем, предобусловливающим их вхождение в разные сущностные пространства.

Сущностное пространство народа задано энтелехией «выживания» в малом времени (1); власти – энтелехией «громадья планов» в большом времени (2); интеллигенции – энтелехией «идеала» в великом (вечном) времени (3). В (1) доминирует здравомысленное упреждение; во (2) – конъюнктурное упрочение; в (3) – фарсовое (людическое) упражнение.

(1) Здравомысленное охранение и (2), и (3) воспринимается как косное неразумие, – стесненность сознания узким сектором обзора, включенность деятельности в непритязательный контур прозаического жизнетока. В качестве следствия – аксиологическая рама трактовки (1) в уничижительных терминах тривиального заштатного локализма. Последнее выпячивают и современные пустячные троглодиты типа Чичваркина, допускающие по части народного слоя сардоническое вырождающиеся «нищеброды». Диаметрально противоположную позицию демонстрируют ответственные предводители Отечества типа Столыпина, рассматривающие народ становым хребтом нации, заслуживающим всяческого окормления.

Одно и другое – раритетные крайности. Между ними – устойчивость выказываемыми (2) и (3) тенденции снимать насущные запросы социальной реальности за счет народа.

Константный флер «за счет» подразумевает, – игнорируя волю, интересы трудящихся, достигать намеченного: в случае (2) – «программ», в случае (3) – «грез». В любом раскладе за самыми изощренными эвфемизмами – голая суть: «притеснение», «ограбление», «лишение» – вплоть до изничтожения – пресловутой депопуляции – от державных реформ Ивана Грозного, трансформировавших «массу» в «народ» укреплением государственности, до псевдодержавных реформ Горбачева – Ельцина, трансформировавших «народ» в «массу» ослаблением и разрушением государственности.

Какая угодно (за редким исключением) инициатива «верхов» – просвещенной власти, «передового» меньшинства, – и – лихолетье «низов». До такой степени, что их в пору щадить самому дьяволу. Как там у Гете:

…что ни говори, а плох наш белый (и в значении «белая кость» – В. И.) свет!Бедняга человек! Он жалок так в страданьи,Что мучить бедняка и я (сатана. – В. И.) не в состояньи.

Все протори, убытки – от социального, интеллектуального авангарда – (2) и (3), – подстегивающего вяло текущую жизнь, а потому обвиняемого в ее истреблении.

Действующему от «должного» авангарду нужны большие перемены, перестройки, решительные, крутые ломки; действующему от «сущего» народу нужно обережение. Путь от «ломки» не всегда завершается «стройкой», – что прекрасно представляет народ, сопротивляющийся опустошительным интервенциям в жизнь как власти, так и интеллигенции.

Необходимо, наконец, понять: народным миром (1) правит традиция; авангардными мирами (2) и (3) правит новация. «Традиция – новация» – две стратегии мироотношения, непосредственно не сопряжимы.

Власть, интеллигенция – идеократичны, обуреваемы тягой служить «высоте идеи». Народ – не идеократичен, ему чуждо стремление обслуживать, используя мысль Герцена, алгебраическую высоту идеи. Натурально, хочется взлететь к небесам обетованным, но – по острастке «лучше синица в руке, чем журавль в небе», – всеми фибрами души (по горькому опыту) народ отчаянно противится выступать статистом обмирщения «горячечных», часто пустых, утопических взглядов, единосущно принимая в расчет: «основание небесной лестницы, по коей хотим мы взойти в горние сферы, должно быть укреплено (! – В. И.) в жизни» (Гофман).

Но этого-то не достигается…

В эпицентре образующейся коллизии активны разновекторные движения: от (1) – реализм; от (2) – тиранизм; от (3) – идеализм. До вступления в фазу социального форсажа с подключением директивных объективирующих инструментов техно-, социоморфизма, коллизия могла бы микшироваться, а то и сниматься включением толерантных процедур легально-легитимной выработки, принятия общесоциальных решений, для чего требовалось бы развертывание ламинарных институционально конституирующих рычагов вовлечения и участия, омассовления гражданского строительства, политико-управленческого процесса. Однако такой естественный ход в виде прогресса парламентаризма, народовластия в Отечестве был заказан. По вине народа, не боровшегося за свои права; по вине власти, всемерно торпедирующей «увенчание здания», консервирующей архаичные самодержавные устои.

Как после цареубийства высказывал внедренный во властный корпус заинтересованный интеллектуал-интеллигент (автор «Манифеста» 29 апреля 1881 г. «Об укреплении самодержавия») Победоносцев, народовластие, парламентаризм – великая ложь, плодящая жизненные болезни (того!?) времени вроде религиозного релятивизма, этического нигилизма, отвлеченного рационализма. Посему: «Очистим внутренность, поднимем дух народный, осветим и выведем в сознание идею (! – В. И.), – тогда грубая форма распадется сама собою и уступит место другой, совершеннейшей»[66].

Просвещение народного духа, монархизм, этатизм, православие, – вот путь обустройства и перемен, за который в XIX в. ратовали Достоевский, Леонтьев, а в XX в. – высланные из страны страстотерпцы ФП.

(2) Власть программирует, затем технологически (техно-, социоморфизм) трансформирует жизнь. Продумывание такого диспозиционного строя человеческого существования своей предельной точкой имеет сталкивание идеальных – материальных начал антропного сущего.

Акцент целесообразно-целеполагательного момента в миротворении наводит на примат идеального. Выстраивается логичная картина: будирующая идея – омассовление идеи – преобразовательная ее объективация.

Достоинство картины – гуманитарный конструктивизм – утрирование креативного статуса антропной реальности, являющейся продуктом «абсолютного» созидания по дихотомизации: дочеловеческий универсум (неорганика, органика) суть богатство природы – человеческий универсум (надорганика) суть богатство культуры.

Недостаток картины – латентная радикальность, а значит, – безответственность. Одно дело – искусство – художественное проектирование – необязывающе-необязательные экзерциции in mente. Как у Сологуба: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт»[67]. Иное дело – жизнь – ответственная деятельность in re.

Примат идеального влечет смешение топологических модусов: in mente и in re, превращает политику в искусство – насилующее «искусство жить». Подобная стратегия устройства мира – патернализм – отеческое попечительство, покровительство со стороны власти, ее приспешницы, – падкой на высокомерную снисходительность интеллигенции. Но она (стратегия) претит народу, не понимающему и не принимающему патетику абсолютизма (максимализма, экстремизма) «государство – это я» (Людовик XIV); «Я и мой дом» (Фридрих Вильгельм IV); «хочу – казню, хочу – жалую».

Народу, подчеркивалось, нужны гарантии. Интенция на гарантии влечет завязанный не на идеи, а на реалии акцент неимпульсивного легально-легитимного момента миротворения. С диаметрально противоположной картиной: наличное – практическая схема преобразования наличного – массовизация схемы с ее претворением.

Достоинство картины – остракизм антигуманитарности – утрирование консенсуального статуса антропной реальности, являющейся продуктом «относительного» созидания по дихотомизации: актуальный универсум суть безусловное богатство – потенциальный универсум суть условное богатство.

Недостаток картины – латентная паллиативность, а значит, – сверхосторожность.

Оценка двух сценографий реальности с встроенным в ее контекст преобразовательным фактором навевает объемные философские квалификации: «идеализм – материализм» – содержательная типология сущего предельной общности – получает социально-политическую спецификацию, – а именно: идеализм тяготеет к гражданскому активизму по вектору потенциальное наполнение; материализм – по вектору актуальное наполнение. С приуроченными к ним инструментами: радикализм, дирижизм, волюнтаризм, субъективизм, деспотизм – мелиоризм, консенсуальность, толерантность, демократизм.

Различия – в отношении к «потенциированию» – переходу от модуса «идеальность» к модусу «реальность», от «логоса» к «вещественности» через становление. Опосредующая определенность «становления» в одном случае уточняется в модели необходимости преодоления акцидентального «недобытия», в другом случае – в модели необходимости поддержания субстанциального «положительного обладания».

Максимализм – минимализм в конструировании сущего в опоре на роль «идеальной формы – материального содержания». С профессиональных позиций, проблема серьезна, глубока, но снимаема – снимаема перспективой согласования фигур Lebenswelt с Wertswelt[68] или в более приземленной редакции – сообщения техно-, социоморфизму причастия природо-, культуроподобию[69].

Для спорого движения в сюжете, однако, прояснение морфологии явления – не главное; главное – архитектура властной космологии, выстраивающейся на альтернативе: возвеличивание ума-нуса, сконцентрированного в госаппарате, правительственной бюрократии, – возвеличение духа народа, сконцентрированного в «завете», «предании». Сосредоточение на идейном полете и рациональном расчете – сосредоточение на жизненной крепости, повседневной тверди; ставка на политический – в прочтении: «чистый», обслуживающий «Далекое» – разум; – ставка на обыденный – в прочтении: «практический», обслуживающий «Близкое» – разум. Творение «легендарного» – творение «насущного», – в том великое отличие, доктринально фундируемое абстрактной типологией «идеализм – материализм», в гражданском, социально-политическом преломлении имеющей нетривиально-инспирирующее истолкование: народ – косное подножие власти; – власть – корыстная прислужница народа.

Избавим себя от тщеты пространного разъяснения, почему выбор между взаимоисключающими возможностями на национальной почве делается в пользу власти. Однозначно-односложно – потому, что отечественный типаж правления до мозга костей – идеалистичный – отеческий. Не воля народа, вердикт «молчаливого» обывательского большинства – архимедов рычаг выживания; идеально-типическое проектирование, идеократическое программирование – «наше все» в постановке задач, выборе средств, принятии судьбоносных решений.

В некритически позитивистском мыслительном оправдании сказанного – при всей неожиданности заключения – участвовали и высланные на ФП корифеи философии, не расходившиеся с репрессировавшими их агентами новой-старой властной элиты, из полумрака царских гимназий вынесшие онтогенетический код – устав русской жизни: сарынь, на – кичку!

Выше всякого разумения: как в стране, с 1917 г. директивно насаждавшей воинствующий материализм, не нашлось случая привить его полномочным спецам властного корпуса.

Капитальнейшее conditio sine qua non российских реалий – первоисточная идеалистичность, рефлексия причин которой, конечно, требуя особой мысли, специфической формулы, тем не менее эксплицирует две эссенциальные черты нашего строя.

Первое: цивилизационное отличие России от Запада, который при всех упреках в прагматизме, консьюмеризме, бездуховности – живет, и весьма неплохо, по жизнеукорененной философии материализма.

Второе: затратно-досадные разломы, расколы двойчатки «власть – народ» в особенности в ситуациях форсированных – вынужденных рывков. Любая модернизация, реформация, инновация беспрепятственно налаживается там и тогда, где и когда санкционируется материальной народной волей. У нас же пробивание инициатив не «согласно», а «вопреки» – с неисчислимыми издержками силовых воплощений.

Одиозный финал властного идеалистического вопрекизма, питаемого нескончаемыми авантюрными мечтаниями, запусками фабрики грез, искусной промышленности покрывается обескураживающими исходами

– «час испытаний», взыскующий немедленного разворота всех лицедеев национального процесса к народу как единственному спасителю Отечества;

– народный бунт – бессмысленный и беспощадный, ломающий любое правление, но не настраивающий управления;

– прозрение окончательно зарывающихся визионеров – патерналистов по части вынужденного «сбережения народа» (иначе – не только «некем взять» – следствие порочного непотистского регламента оформления управленческой элиты[70], но и «нечем править» – следствие опустошающей дворы депопуляции).

Как видно, печалование о народе возбуждается в «минуты роковые», времена чрезвычайные – приближения катастроф, угрозы утраты идентичности; народ – последняя надежда спасения. Как бы ни было ему плохо, он всегда всех спасает, ибо в нем «общенациональные связи прочнее личных и даже родственных»; самая сталь корчится на полях России, но не вышедший из народа просточеловек[71].

(3) Интеллигентское отрешенное образопроизводство «смущает», – подвергает эрозии сокровенные материально-жизненные опоры. Многосортное самоутверждение интеллигенции описывается довольно точным понятием «вариация», обозначающим малость изменения независимого переменного (функционала). Совершенно ясно – все интеллигентские поиски – происки поля purs senglots по сокровенному – данному вне труда, как пение птиц.

Верно, сие трудно воспринимать, оценивать, понимать в разрезе дискурсивного, но все же можно – в разрезе интуитивного, склоняющего к парадоксальному (коего много в нашем «разумно-неразумном» и даже «безумном» мире): мир несется к… гибели, но остается прекрасным. Воистину: от великого до смешного «от критики до клиники» (Делез) – никакой дистанции, ни малейшего шага.

Тезис Троцкого, будто «… эмиграция не может назвать ни одного имени, ни одной книги», ей «просто-напросто нечего сказать»[72] – запальчив, предвзят, преувеличен, несправедлив. Имелись имена, книги, слова. Однако по большей части – невнятные.

Растерзан мир, разрушена судьба, низвергнуты святыни; обстановка телесной боли, духовного мучения… Что же – образное самосознание в пророчествах выдворенных его носителей? Ограничимся звучащими декрещендо опусами Г. Иванова.

Опус 1.

Хорошо, что нет царя.Хорошо, что нет России.Хорошо, что Бога нет.…Хорошо, что никого.Хорошо, что ничего.

Ну, а что – хорошего?!

Опус 2.

И нет ни России, ни мира,И нет ни любви, ни обид —По синему царству эфираСвободное сердце летит.

Не уберечься от шквала набегающих вопросов: почему – эфира? Как – свободное? Куда – летит?

Идеальная вымученная модель «эфирной» реальности со «свободно» летящим «сердцем» – своим «нутром», которое ловит и не может поймать по недоумию выпроставший его выдохшийся интеллигент – первоисточно – terminus a quo исключена из corpus solidum как народа, так и власти, в общем, чурающихся пустяков издержанного, экзальтированного существования.