Сосновый Бор

– Нет.

– Ну пожа-а-алуйста!

– Ром, ты хоть понимаешь, что творишь? Мы на чужой охраняемой территории!

– Так это ж их проблема, что охраняют плохо.

Лёва вздохнул и пошёл к двери. Рука уже легла на ручку… но так и застыла. Секунда колебаний – и он резко обернулся. В глазах сверкнуло раздражение. С рыком он вернулся к сцене.

– Давай, Мацуев [1], жги! – ухмыльнулся Рома.

– А его ты откуда знаешь? —изумился Лёва.

– А его ты откуда знаешь? – изумился Лёва.

– Ну я хоть и не такой умный, как ты, но не дикарь… По телевизору краем уха услышал!

На лице Лёвы впервые появилась улыбка. Он медленно сел за инструмент, замер – пальцы зависли над клавишами.

– Может, не стоит? – пробормотал он.

– Да хорош уже ныть! Мы же не ломаем тут ничего, а культурно отдыхаем! – Ромка закатил глаза.

"Задрал уже причитать! Ходит и ноет здесь, как бабка…"

Лёва вздохнул, поднял руки над инструментом и застыл. Рома стоял рядом, затаив дыхание. Пальцы друга наконец коснулись клавиш и медленно заскользили. Он играл так, словно вспоминал мелодию, которую знал когда-то давно – в другой жизни. Звуки рождались тихо, неуверенно. Мелодия будто боялась стать музыкой – она рождалась и тут же затихала, как дыхание. В каждом звуке было что-то невыносимо настоящее, в каждой ноте таилось слово, попытка сказать о самом важном. Но слов не требовалось: здесь говорила только музыка – о том, что нельзя выразить иначе.

Он сбился, замер, не раздражаясь. Вздохнул. Снова коснулся клавиш – и вдруг мелодия пошла по-другому. Чище. Грустнее. Трагичнее. Сильнее. Громче. Вновь затихла. Постепенно усилилась. Фортепиано будто понимало его лучше, чем кто-либо другой.

Музыка была слишком откровенной, слишком личной, даже чересчур. Рома слушал и чувствовал: сейчас он прикасается к чужим тайнам, к чему-то сокровенному и болезненному. Он застыл, боясь даже вздохнуть – словно любое движение оборвёт нить и разрушит хрупкий смысл. Он позволял Лёве выговариваться. Не словами – музыкой. Слова никогда бы не передали то, что сейчас рождалось: эмоции, чувства, боль и надежды, вытянутые наружу звуками. Музыка трогала душу, тревожила её и заставляла звучать в ответ.

Сердце Ромки сжалось, когда он обратил внимание на выражение лица Лёвы – оно было настолько печальным, настолько задумчивым, что друга было не узнать. Перед Ромой сидел не тот лучезарный, всегда улыбающийся Лёва, а кто-то совсем другой – серьёзный, переполненный тоской. Роме стало невыносимо тяжело. Больно было не только от звуков музыки, но и от того, что он понимал: словами Лёва никогда бы этого не рассказал. Вернее, не захотел бы. А музыка – рассказывала. И от этого боль становилась лишь острее. Аккорды то взлетали ввысь, становились трагичными, громкими, то снова стихали – будто сами задавали вопрос и сами же отвечали на него.

Ромка сощурился, пытаясь подавить ком в горле. Он не знал, что именно скрывалось в душе товарища, и понимал: не узнает. Всё, что ему оставалось – слышать. Слышать и догадываться. Эта неизвестность убивала, а догадки рвали изнутри. И всё же у него было отчётливое чувство: полной правды он так и не услышит никогда.

Постепенно мелодия изменилась. В ней оставалась тоска, но теперь сквозь неё пробивались тихие капли надежды. Они становились всё ярче, сильнее, словно не позволяли музыке окончательно потонуть в печали. Это была особая грусть – светлая, почти радостная, как улыбка сквозь слёзы. Звуки звучали как размышление, как тихий полёт мысли: сомнение, принятие, примирение. Печаль здесь была, но она уже не давила – скорее согревала. И именно на этой светлой ноте музыка завершилась.

Лёва медленно убрал руки с клавиш. Зал погрузился в тишину – и в этой тишине уже было достаточно смысла.

Только потом он взглянул на Рому. Тот всё ещё не мог прийти в себя от услышанного. Лёва играл иначе, чем в тот раз, в заброшенном лагере. Эта разница чувствовалась очень отчётливо – и именно она тревожила Ромку, хотя он не мог объяснить почему.

– Доволен? – прошептал Лёва с еле заметной улыбкой.

Рома не смог произнести ни слова. Он лишь подошёл к товарищу и крепко обнял его, изо всех сил сдерживая слёзы.

– Спасибо, – спустя время тихо произнёс он и отпрянул. В одно это слово он вложил всё, что испытал во время игры: и сочувствие, и тоску, и сожаление, и вопрос. Рома знал, что Лёва понял его.

Друзья молчали. Филатов стал медленно расхаживать по сцене.

– Знаешь, Ром… – внезапно заговорил Лёва. – Я должен рассказать один свой секрет. Вернее, поделиться мечтой.

Рома остановился и внимательно прислушался.

– Я очень сильно хочу стать профессиональным пианистом.

Филатов повернулся к другу. В глазах мелькнуло приятное удивление, но в то же время он будто и не ожидал ничего другого – ответ всегда лежал на поверхности.

– Помнишь заброшенный лагерь? На самом деле, я очень часто хожу туда заниматься, чтобы исполнить свою мечту. И я верю, что она сбудется.

– Это очень круто… – протянул Рома. Он был искренне рад, что Лёва, кажется, нашёл себя. – Но почему секрет? А отец твой в курсе? Он же у тебя такой… общительный! Наверняка поможет найти хорошего учителя, и поступление пройдёт как по маслу!

Лёва неловко улыбнулся.

– Понимаешь, Ром, всё дело в том, что…

Договорить он не успел. Дверь в актовый зал с грохотом распахнулась. На пороге показались двое взрослых – мужчина и женщина, а за ними толпились дети. Застывшие друг против друга, они несколько мгновений молча смотрели.

– Вы кто такие?! – визгливо выкрикнула женщина.

– Валим! – шикнул Ромка и спрыгнул со сцены.

Мужчина и женщина бросились за ним.

– Стоять! – рявкнул мужчина.

Ромка схватил ближайший складной стул и швырнул его в сторону двери – он с глухим грохотом перевернулся, немного задержав взрослых.

Лёва метнулся к окну. Оно было высокое, деревянное, с массивной рамой, но старая защёлка поддалась под его руками. Он распахнул створку, и луч дневного света осветил их лица.

– Быстрее! – крикнул Ромка и первым нырнул в окно. Лёва последовал следом, пригибаясь и ловко ухватившись за подоконник. Занавеска зацепилась за плечо и с шорохом сползла, едва не замедлив побег.

Оба выскользнули наружу, на солнечный двор, где тени от деревьев едва скрывали их бегство. Друзья бежали изо всех сил, но шум поднялся на весь лагерь. Из соседних корпусов выбегали вожатые и, увидев погоню, сразу присоединились. Вскоре казалось, что за ними гонится уже целый лагерь.

Молодые люди подбежали к забору, на ходу вцепились в прутья и, едва удерживая равновесие, перемахнули через него. На другой стороне они приземлились неловко, едва не растянувшись на земле, но тут же сорвались вперёд – бежали всё дальше, не оглядываясь.

Сначала по широкой каменной тропе, затем по лесу: они спотыкались о кочки, ветки хлестали по лицу, будто сам лес не хотел отпускать их, гнался следом, точно стая голодных волков.

Когда дыхание стало вырываться рывками, а сердце готово было выпрыгнуть из груди, Рома с Лёвой наконец остановились. Оба согнулись, держась за бока, ловя воздух ртом.

– Я же… тебе… говорил!.. – прерывисто выдохнул Лёва.

– Зато… весело! – ухмыльнулся Ромка, едва держась на ногах.

– Ду-рак!

Они простояли так ещё несколько минут, пока дыхание не стало ровным, а после зашагали дальше и, к собственному счастью, обнаружили свои велосипеды.

– Мало того, что проникли на частную территорию, так ещё и окно разбили!.. Ты разбил, – бурчал Лёва.

– Да они находятся хрен пойми где! Хочешь сказать, нас побегут искать на другой конец леса? – фыркнул Рома.

– Всё тебе смешно! А мне – нет! Будь уже серьёзнее!

– Я? Серьёзнее? – вскипел Ромка. – Может, ты про себя? Вечно ходишь с лучезарной рожей, как местный дурачок!

Лёва закатил глаза, не ответил, просто крутанул педали и покатил вперёд. Ромку тут же обдало, как кипятком.

– Ладно, прости. Давай забудем… – он резко вскочил на велосипед и догнал товарища, поравнявшись. – Да, это было легкомысленно, но зато сколько адреналина! Я давно такого не испытывал!

– Проехали. Может, ты и прав… но я переживаю, – пробурчал Лёва, глядя на дорогу.

– Да расслабься ты. Думай об этом как о приключении!

Роме действительно понравилось это "приключение". Последний раз он так смеялся и чувствовал прилив азарта только в детстве, когда с друзьями воровал яблоки у соседей в деревне. Он понимал тревогу Лёвы, даже в какой-то мере разделял её, но адреналин перевешивал всё. Ведь ну какой нормальный вожатый побежит за ними через весь лес? Глупости! Лишние переживания.

Когда парни немного остыли, они уже ехали по тропинкам и смеялись, вспоминая свой дикий побег. Лёва оказался отходчивым и больше не сердился на Рому.

После такого дерзкого приключения они решили охладиться в озере. Сначала наслаждались прохладой воды, потом устроили детскую возню, плескались, пытались утопить друг друга, спорили, кто дольше задержит дыхание под водой. К закату они устало, но счастливо разошлись по домам.

Эту прогулку Рома точно никогда не забудет. В один день он узнал о друге больше, чем за всё время их знакомства. Лёва открылся с новых сторон. Во-первых, у него оказалась настоящая цель – стать музыкантом, и Рома уважал его за это. Он верил, что у Лёвы всё получится. Во-вторых, удивляла сама музыка: слишком личная, будто юноша делился тайнами души. От этого было и восхищение, и неловкость – словно Рома случайно подслушал чужую исповедь. И наконец, Лёва показал, что он не только «вечная улыбка», но и умеет злиться, ворчать, закатывать глаза.

Всё как у обычных людей. Но именно в этом и было что-то особенное: за всеми улыбками, за шутками и перепалками прятался настоящий друг, которого Рома ценил больше, чем когда-либо раньше.

[1]Денис Мацуев – российский пианист-виртуоз, народный артист РФ, лауреат Международного конкурса им. Чайковского (1998).

XVI. Под крылом Луны.

Вот так и проходили летние каникулы у Ромки в Сосновом Бору: прогулки с Лёвой, речка, озеро, вечерние шашлыки с родителями, рыбалка с отцом, вылазки в лес или в заброшенный лагерь… Рома действительно отдыхал и душой, и телом, болезненные воспоминания о неудавшейся любви больше не тревожили. Парень сам не ожидал, что раны так быстро затянутся, но он действительно не переживал по поводу Лили. Неужели он и правда такой отходчивый? Может, он снова забудет её и больше никогда не вспомнит?

Как бы не так. До недавнего времени всё действительно шло прекрасно, но позже Ромку стали мучать навязчивые сны, где он видел Лилю: сначала наблюдал за ней издалека, затем пытался окликнуть – она не отзывалась, и он мчался за ней. Потом ему снилось, что они любят друг друга, дают друг другу ласковые прозвища и нежно целуются или смотрят на звёзды, как в ту роковую для Ромы ночь. Сны возникали не каждую ночь, но кололи в самое сердце, отчего становилось невыносимо плохо и больно. До появления этих навязчивых видений Ромка словно возродился, зажил новой, насыщенной и радостной жизнью, но с их появлением парень становился угрюмее: душевная усталость накапливалась в теле и мучила каждую клеточку, повиснув на сердце тяжким грузом.

Он изо всех сил старался сбросить эту тяжесть: продолжал находить хорошее в каждом дне, радоваться любой живой букашке, ясному солнцу и голубому небу, ценить время, проведённое с Лёвой или с родителями. Но Рома чувствовал, что теряет какую-либо искру и тягу к счастью. Привычный отдых больше не приносил столько удовольствия, как раньше, а был лишь фоном, чтобы избежать дурацких мыслей. Затем парень принял решение не нести эту ношу одному. Он нуждался в поддержке и знал, что может обратиться к Лёве – тот всегда сопереживал и находил какие-то рычаги для устранения уныния друга. И это действительно помогало на какой-то промежуток времени: Ромка вновь мог веселиться, радоваться, наслаждаться каждым моментом и жить дальше, но это длилось недолго.

Потом его стало брать зло, что какая-то девчонка, с которой он провёл один день (да, первая любовь детства, но какая разница?), не выходит из его головы и мучает даже во сне! Ромка даже решился ограничить себя сном, что, естественно, привело к ещё большему недомоганию и эмоциональному истощению. Впоследствии такое состояние привело к тому, что больному воображению стало ещё легче визуализировать во сне сцены расставания или, наоборот, громкой любви.

Рома попал в замкнутый круг: пытаясь избежать навязчивых снов с Лилей, он только усугубил ситуацию. Плюс ко всему, он стал плохо есть, хоть и никогда не славился большим аппетитом. Парень стал реже выходить на улицу, так как не было сил даже встать с постели, и проводил время, лёжа на кровати, пялясь в потолок или глядя в окно. Родители были очень обеспокоены состоянием сына, что ещё больше раздражало Ромку: он не хотел выглядеть жалко и как "глупая девочка, страдающая от неразделённой любви". Он ужасно злился на себя и своё состояние, чувствуя себя слабым – душой и телом. Ему больше не было себя жалко: он презирал самого себя, но ничего с этим не мог поделать или недостаточно старался что-либо изменить.

Таким образом, Рома заболел. Заболел самой страшной болезнью – любовью. Родители думали, что это сезонная слабость, но нет. Их сын стал откровенно бредить и надеяться, что сегодня вот-вот приедет Лиля, но, конечно же, она не приезжала. Зато к нему приходил Лёва: он пытался растолкать Ромку, поднять его настрой и даже заставлял выйти на улицу, но тот совсем не слушался и был категоричен. Однако каждый день Лёва старался навещать Рому и пробудить хоть какую-то тягу к жизни. В один из дней друг всё-таки не выдержал.

– Знаешь, Ром, я устал, – начал Лёва издалека. – Я правда стараюсь тебе помочь, но, когда человек хочет выбраться, он хотя бы что-то делает… А ты… лежишь и гниёшь, как старое бревно!

Роме будто дали пощёчину. Он почувствовал, как щёки загораются.

– Что ты имеешь в виду? – холодно спросил он, сжав губы.

Друг уже не мог остановиться:

– Ты что, не понимаешь? – Лёва шагнул ближе, сжав кулаки, глаза сверкали. – Я устал видеть, как ты превращаешься в жалкую тряпку! Каждый день одно и то же: ты лежишь, смотришь в потолок, и тебе плевать на всё! А я пытаюсь вытаскивать тебя из этого болота! – он сделал резкий вдох, голос дрожал от злости. – Сколько можно? Скажи честно – тебе нравится быть жалким, ныть, как ребёнок, и всем вокруг это терпеть?!

Рома сжал кулаки под одеялом, мысли рвались наружу, но язык будто прирос к нёбу. Сердце билось, как безумное.

– Я не жалкий! – Рома почувствовал, как лицо горит. – Я просто устал!

– Ах, устал? – Лёва рассмеялся горько, почти презрительно. – Ты называешь усталостью то, что ты гниёшь на кровати, ноешь раз за разом, не пытаясь ничего изменить?! Я видел, как ты лежишь и ничего не делаешь, и мне хватило!

Он замолчал, глубоко вдохнул и продолжил, голос режущий, как нож:

– Ты сам себя обманываешь. Тебя никто не спасёт, кроме тебя. Но ты… нет, тебе нравится, что я бегаю за тобой, как нянька, уговариваю начать жить нормально!

Рома почувствовал, как внутри поднимается сжатый ком злости и обиды. Парень сжал пальцы – ногти впились в ладони. Он хотел выкрикнуть что-то, защитить себя, но слова застряли в горле.

– А тебе нравится быть моей нянькой?! – произнёс он сквозь зубы и скривился. – Я тебя об этом просил?!

Лёва задрал голову, поджал губы, горько посмотрел свысока и произнёс:

– Какой же ты неблагодарный… Мне просто надоело смотреть, как ты сам себя уничтожаешь! Думаешь, мне нравится видеть тебя таким? Я хочу, чтобы ты жил, а не наслаждался собственной жалостью, как будто это призвание!

Он сделал шаг назад, глубоко вздохнул, и голос снова закипал:

– Я сострадательный человек – и ты это знаешь. Но у всего есть предел. Мне надоело видеть тебя как убитую любовью девчонку, которая только и делает, что смотрит в окно. Что дальше? Дать тебе роман, чтобы ты поплакал, как в кино? Или ходить вокруг тебя, как вокруг раненого короля, чтобы ты почувствовал себя особенным?!

Лёва замолчал, тяжело дыша. Взгляд метался по комнате, словно ища поддержку, но понимал – её нет.

Рома ощутил внутри себя странное смешение обиды, стыда и тревоги. Он хотел сказать что-то, но слова застряли. Юноша будто окаменел и не мог пошевелиться. Мысли путались: "Я действительно довёл его… Может, он уйдёт навсегда…" Рома впервые видел друга таким – раздражённым, даже злым. Не тот вечно улыбающийся и лучезарный Лёва, а другой человек, которого он будто не знал. И Ромка окончательно понял: он действительно довёл друга.

– Уходи тогда, кто тебя держит? – холодно бросил он.

– Да пожалуйста! – выкрикнул Лёва и с силой хлопнул дверью.

Рома услышал тяжёлые шаги по лестнице. Выглянув в окно, он успел увидеть удаляющуюся спину товарища.

Теперь он один. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках. Пустота сжала грудь, комок тревоги давил на голову. Рома рухнул на кровать. Гордость не позволяла признаться, что Лёва был прав, но пустота и тревога сжигали изнутри. Тишина повисла в комнате вязкой пеленой. Комната вдруг показалась мёртвой. Даже часы раздражали равнодушным "тик-так", словно насмехались: время идёт, а он по-прежнему валяется без движения.

Он натянул одеяло до подбородка, но тепла это не принесло. Пустота внутри была плотной и невыносимой, а мысли о том, что Лёва больше не придёт, оставляли странное чувство обречённости и тревоги – мучили сильнее, чем апатия.

"Вот и всё, достал его… Скоро перестанет приходить вовсе", – мелькнула в голове тяжёлая догадка.

От этого стало пусто и тревожно. Ему вдруг захотелось позвать Лёву обратно, но язык словно прирос к нёбу. Гордость и обида были крепче любого замка.

Он уставился в потолок и, закрыв глаза, представил Лёву за пианино. Музыка зазвучала только в его воображении – тихая и тоскливая, но даже эта ненастоящая мелодия больно щемила душу.

Время пролетело незаметно, и вот за окном уже сгущались сумерки. Рома закрыл глаза всего на секунду, но его вырвал из дремоты неожиданный стук. Парень сел на кровать и дёрнулся: в окно глядела… сова. Но присмотревшись, он понял, что это лишь маска – значит, пришла Сова.

Девушка сидела на подоконнике, закинув ногу на ногу, спокойно ожидая, пока он откроет. Рома нерешительно отворил окно.

– Ты когда-нибудь хотел полетать? – без лишних вступлений спросила Сова; голос её звучал спокойно и ровно.

Рома растерялся.

– Полетать? – он глядел в чёрные пустые очи маски, от которых мороз пробегал по коже.

– Полетели со мной. Тебе понравится, – заключила Сова и пристально посмотрела ему прямо в глаза.

Ромка молчал. В голове смешались сон, вечер, тишина – всё казалось немного нереальным, будто он так и не проснулся. Полетать… Слово отозвалось странным жаром внутри, как будто она предложила нечто запретное, но манящее.

"Полететь? С ней? Зачем? И как вообще?", – он хотел спросить, но язык не слушался. Вместо страха, как ни странно, появилось любопытство. Ему вспомнились ночи, когда он лежал, глядя в потолок, и думал, как всё вокруг скучно и одинаково. А теперь – вот она, возможность чего-то другого, почти волшебного.

"А почему бы и нет?", – пронеслось в голове. Сердце билось быстрее, но не от ужаса.

– Ну так что, согласен? – ровно уточнила девушка.

– Ну… да? – неуверенно пробормотал Рома, а затем спохватился: – Подожди, а зачем ты пришла?

– Чувствовала, что тебе одиноко, – ответила Сова всё тем же спокойным, непроницаемым тоном.

Рома насторожился. Он никогда не был близок с ней, но её немногословие всегда действовало странно: одновременно тревожило и внушало доверие.

– Ладно, видимо, ты не хочешь… – тихо сказала Сова и уже развернулась, готовая прыгнуть вниз.

– Да! – резко выкрикнул Рома. Девушка обернулась, и он твёрдо повторил: – Полетели.

И тут произошло невероятное. Сова подняла руки, и в лунном свете её серая накидка вспыхнула серебром, превратившись в огромные крылья. Лунный свет прилип к их контурам, и Роме показалось, что перед ним не человек, а громадная птица, что расправила тьму над ним. Пустые глаза девушки сверкнули, и в тот миг Рома не знал, дрожит ли он от страха или восторга.

Сердце билось яростно – впервые за долгое время не от тоски, а от чего-то настоящего. И тогда ему показалось, что они вдвоём стали частью ночного неба.

Юноша не заметил, как оказался на спине Совы, превратившейся в чудовищно прекрасную птицу. Но миг взлёта в небо навсегда отпечатался в его памяти. Резкий рывок – будто грудь пронзили крючья и вырвали вверх, в самую темноту. Воздух завыл в ушах – ледяной, терпкий, с запахом полыни и горечью железа, словно Рома пил ржавую воду из колодца.

Страх сковал Ромку. Он вцепился во влажные от ночной росы перья – жёсткие, словно колючая проволока – и прижался к существу, что несёт его сквозь ночное безмолвие. Под ними простиралась чёрная бездна, над ними мерцали звёзды, а он не знал, падает ли в небытие или возносится к чему-то большему.

В тот миг реальность дрогнула: то ли он летел, то ли сам становился частью крылатой тьмы.

Они летели. Под ними расстилался лес – чёрный, залитый синими пятнами, с белой рекой тумана, что струилась между стволами. Звёзды горели острыми гвоздями – до них можно было словно дотянуться и сорвать с ночного одеяла. Луна распухла, как гнилое серебряное яблоко. Тишина была такой густой, что Рома слышал собственное сердце – оно билось, как пойманная в ладони птица.

Поднимаясь всё выше, юноша чувствовал, что мир словно отдаляется, становится плоским и ненастоящим, как рисунок. Сова летела бесшумно, и Рома осознал, что не было слышно даже ветра: он не чувствовался на лице. Только странный холод и лёгкое покалывание в пальцах, как во сне. Однако затем запахи стали становиться ярче – они ощущались более остро, чем обычно: холодные еловые ветки, сырая трава и ледяное озеро. Рома пролетал над лесом, над полем и рекой и узнавал все те места, по которым он так любил ходить. Его дух захватывало; он чувствовал себя невесомым – и это ощущение вселяло свободу, но и тревогу.

Когда юноша обрёл уверенность и спокойствие, он почувствовал себя властелином, который смотрит на свои владения. Внутри зажглось новое пламя – до ужаса пугающее, страшнее любого пожара.

"И какие маленькие люди здесь ходят каждый день… Купаются в речке, жарят шашлыки и просто бесцельно бродят… Какие маленькие и ничтожные. Им никогда не понять, каково мне. Они никогда не познают истинной свободы, никогда не познают, что такое полёт. Потому что они слишком жалкие", – мысли поглощали с новой силой. – "Кому, если не мне, было предназначено знакомство со Зверями? Кому, если не мне, было суждено сейчас лететь над этими лесами и полями? Кому, если не мне?"

Внутри у Ромы разгорелась самая настоящая гордыня. Он никогда не чувствовал себя настолько могущественным и уникальным. Ведь не к какому-то Лёве или ещё кому-то пришли Звери, а к нему – к Роме. Значит, это было что-то большее, что-то возвышеннее, чем простые людские дела и переживания. Вот! Роме было уже абсолютно всё равно на эту глупую Лилю, на всю боль, которая одолевала его все эти дни.

Никакая Лёвина поддержка не давала столько душевного подъёма, как полёт по таинственному, бескрайнему чёрному небу, усыпанному острыми искрами. На протяжении нескольких дней ни одна сила не могла заставить встать Ромку с кровати, ни одни Лёвины слова… И Рома действительно стал думать и верить, что дело в нём самом! Что это его вина – он попал в такое поганое болото и продолжал в нём тонуть, совершенно не сопротивляясь, будто наслаждаясь той самой бесконечной грустью и унынием – даже его друг так сказал…

Да что он понимает? Лёве никогда не познать то, что Рома испытывал сейчас. Он никогда не сможет пролететь вдоль сосен, даже не касаясь их мохнатых лап, обращённых к небу. Никогда не увидит, насколько широка и длинна река, насколько прекрасно озеро, напоминавшее ночное зеркало. Ему не понять.

И это чувство собственной исключительности ужасно тешило эго Ромки – он никогда не чувствовал себя так хорошо. Может, это и есть то самое чувство, о котором говорил Лис?

Рядом каркнул ворон. Рома посмотрел в сторону и увидел чёрную птицу, которая неслась с ними на одном расстоянии. Парень хмыкнул, а ворон, под покровом ночи, полетел к луне и растворился в её свете.

Внезапно парня подбросило вверх, в глазах потемнело, и его душа рухнула с треском под землю, а затем ежесекундно взметнулась вверх. Острые когти вцепились в Ромкины плечи, и он почувствовал облегчение, что не упал на землю. Он залился смехом. И этот смех раздавался по всему лесу – уже не похожий на человеческий. Рома кричал от переизбытка эмоций, смеялся так, как никогда раньше. Как же ему было легко на душе! Вот бы это мгновение продлилось вечность, вот бы он так и летел по звёздному небу, глядя на сосны под ногами, вместе с Совой.