Под другими звёздами

К октябрю, когда новая школа, пахнущая краской и свежими древесно-стружечными панелями, распахнула двери, она была готова штурмовать третий класс. Диктант, где её почерк, угловатый и непривычный к шариковой ручке, всё же вывел каждую букву. Контрольная по математике, где задачи про «яблоки и подосиновики» вызвали у неё лёгкую, снисходительную улыбку – куда сложнее было высчитать долю каждого рода при разделе добычи после большой охоты. «Окружайка», где она без учебника описала повадки волка и следы лисицы. И наконец… английский.

Учительница, недавно прибывшая «с той стороны», скептически протянула ей карточку. Аяжэгобика посмотрела на рисунок, потом на учительницу зелёными глазами, и четко, без акцента, произнесла:

– In this picture, I see a cat playing with a ball.

Затем – собака, дом, мальчик, девочка… Она впустила в себя мелодику чужого языка, как когда-то впустила русский. И когда она, закончив, отложила карточки, в классе повисла тишина, которую можно было резать ножом.

– Ну… – растерянно сказала завуч. – Поздравляю. Ты зачислена в четвертый класс.

Аяжэгобика покачала головой, и рыжая прядь выбилась из-под самодельной заколки.

– Нет. Я пойду в пятый. Мне нужно обогнать Агату.

Пока она сдавала свой зачёт, я защищал проект куда более приземлённый, но оттого не менее важный. Проект, позволивший мне прочитать в её глазах, тех самых, зелёных и чуть раскосых, безграничное уважение, сменившее снисходительность.

Я строил ткацкий станок.

Бруски, которые я сам пилил, сам сушил под крышей нашего дома, сам остругивал ручным рубанком, пока пальцы не стирались в кровь. Артём Сергеевич, мой научный консультант, снова оказался незаменим. От него я узнал, что такое «уток» и «основа», для чего нужен челнок и что за кругляшки из обожжённой глины лежат в мешочке с «приданым» Аяжэгобики – пряслица, грузики для нитей.

В один прекрасный день, когда последний шуруп был вкручен с уверенным рычанием шуруповёрта, а все части сложились в прочную, устойчивую конструкцию, случилось чудо. Девчонка заправила нити, нажала на педаль – и станок ожил. Ритмичный стук, движение челнока… и под её руками начала рождаться самая настоящая ткань. Домашняя, грубая, пахнущая шерстью и степью. Чудо.

Но её слова – «Я никому не скажу, что ты не умеешь ехать» – всё-таки задели меня. Глубоко. И на всякий случай, чтобы больше никогда не чувствовать себя неловко перед этой рыжей амазонкой, я заказал из-за тоннеля два современных комплекта конского снаряжения. С анатомическими, лёгкими, как перо, сёдлами, а также трензелями и стременами из блестящей нержавейки.

И начал каждый вечер «патрулировать» Дубровку. Сначала один, осваиваясь с новой упряжью. А потом – в сопровождении Аяжэгобики, которая, к моему удивлению, быстро оценила преимущества современного конского убранства, особенно на длинных переходах.

Как-то раз, проверяя коров на выпасе, она вдруг коротко бросила:

– А почему бы нам не съездить в стойбище?

Я замедлил коня. Да, действительно, почему нет? Мы же уже почти свои в седле. Но род Санереков, как уточнил Артём Сергеевич, кочевал сейчас примерно в сорока километрах к северо-востоку. По нашим, ещё не обустроенным тропам, это часа четыре только в один конец, если не больше. Целый день пути. А ночёвка в степи в октябре – не самое курортное мероприятие.

Своими сомнениями я поделился за ужином.

– Ну, съездите, – пожал плечами отец, переворачивая котлету. – Возьмите с собой рацию и «Сайгу». Если что – на вертолёте через десять минут прибудет помощь.

Его спокойствие было заразительным и слегка пугающим.

– Но с пустыми руками… как-то не прилично будет, – это уже мама, с её врождённым чувством такта. – Надо вести подарки. То, что пригодится в степном быте. Посуду удобную. Лакомства. И… – она задумалась. – Иголки, нитки, пару хороших топоров. Чтобы с пользой.

Я посмотрел на Аяжэгобику. Она слушала, не проронив ни слова, но по тому, как загорелись её глаза, было ясно – в моей маме она нашла мудрую союзницу. Мы едем!

Через день, когда первые лучи только золотили макушки Самородных гор, мы пересекли протоки Ануя по зыбким плотам, и перед нами открылась бескрайняя, холмистая степь, пахнущая полынью и мёдом. Я, чувствуя себя первопроходцем, гером старых легенд, достал из седельной сумки компас и самодельную карту, на которой отец кое-как набросал ориентиры.

– Вон, видишь тот выступ? – тыкал я пальцем в пергамент. – По-моему, нам туда, а потом вдоль сухого русла…

Моя спутника, молча наблюдавшая за топографическими муками, наконец сжалилась. Она даже не взглянула на карту. Её взгляд скользнул по линии горизонта, где холмы мягко соприкасались с небом, и остановился на одном, ничем не примечательном для моего глаза.

– Нават, – коротко бросила она, указывая подбородком.

– Что это значит? – переспросил я, убирая компас.

– Едем туда, – её тон не допускал возражений. – Увидишь.

Она вела нас не по прямой, а плавно огибая склоны, выбирая самые твёрдые участки грунта. Минут через двадцать мы оказались на вершине того самого холма. И тут мне открылось то, чего я не мог разглядеть снизу.

Холм этот был рукотворным. Кто-то потратил титанические усилия, чтобы сделать его ещё выше и заметнее. Идеальная, как очерченная циркулем, окружность – высокий курган, окружённый глубоким, оплывшим от времени, но всё ещё внушительным рвом. На вершине самого кургана из земли торчали длинные, отполированные ветром жерди. На них трепетали на ветру длинные, пестро окрашенные ленты из грубой шерсти – синие, как небо, зелёные, как трава, и рыжие, как шкура лиса. Это было одновременно и торжественно, и немного жутковато.

Лишь с восточной стороны, откуда вставало солнце, ров прерывался, образуя своего рода «ворота» для живых, пришедших в гости к предкам. И рядом с этими воротами, вкопанная в землю с каменным упором, стояла коновязь.

Аяжэгобика легко спрыгнула с седла, привязала Бараза и, подойдя к краю кургана, наклонилась, касаясь земли пальцами. Я последовал её примеру, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. Так вот, чем был «нават» – пуп земли, маяк в бескрайнем море травы, живая карта, написанная не чернилами, а памятью и потом поколений. И моя спутница читала её так же легко, как я когда-то читал вывески на улицах Барнаула.

Аяжэгобика легко взобралась на склон кургана, жестом веля мне следовать за собой. Воздух здесь был густым и безмолвным, словно вытесняющим все лишние звуки. Подойдя к одному из шестов, обвязанных выцветшими лентами, она замолкла на мгновение, а затем заговорила. Тихо, почти шёпотом, на своём языке. Она говорила минут пять, и это было похоже не на монолог, а на разговор. Она рассказывала, кивая в мою сторону, показывая на наших коней, словно отчитывалась старшей родственнице о проделанном пути или просила совета перед дальней дорогой.

Потом она достала из кармана небольшой, расшитый незамысловатым узором лоскут и бережно привязала его к шесту, к множеству других таких же свидетельств памяти. Затем протянула такой же мне. Я, чувствуя и неловкость, и странную причастность к чему-то древнему и важному, молча последовал её примеру.

– Мамина мама, – тихо сказала она, уже спускаясь с кургана и отвязывая Бараза. – Фаридароза. Из рода Арганат. А здесь… – она обвела рукой горизонт, – земля рода Ялкын. Сюда она вышла замуж за маминого папу. Это их кочевья.

Этот курган был целым миром, живой книгой, где каждая глава – это поколение. Сюда на протяжении многих зим свозили своих умерших родичей, чтобы отсюда, с высоты, те могли наблюдать за живыми. Он был и гордым заявлением: «Эта земля наша, мы пустили здесь корни, глубокие, как эти могилы». И, конечно, он был маяком в степи.

И Аяжэгобика читала эти маяки, как заправский штурман. Прислонив ладонь ко лбу, она всмотрелась вдаль, туда, где на другом холме темнел ещё один курган.

– Темир-Улус, – объявила она, уже в седле. – Туда!

И мы поскакали. Наш путь вырисовывался не по рекам или горам, а по цепи священных холмов, разбросанных предками. Чильби, Кок-Торум, Бурекар… И вот наконец, когда солнце начало клониться к закату, перед нами вырос тот, что она ждала больше всех.

– Саренек, – произнесла она, и в её голосе прозвучала нота, что бывает у человека, вернувшегося домой.

С подножия этого, самого дорогого для неё кургана, в розовеющих лучах заката, мы разглядели тонкие струйки дыма, тёмные точки юрт и бесчисленное, движущееся пятно отары. Не сговариваясь, мы пришпорили коней и устремились вниз, навстречу дыму, блеянию и – её прошлой жизни.

Стойбище встретило звенящей, настороженной тишиной, в которой слышалось лишь дыхание степи – шепот ветра в ковыле и тревожное, отдаленное блеяние отары. Из приземистых, похожих на спящих зверей юрт, молча появлялись люди. Мужчины с лицами, будто высеченными из бронзы суровыми резцами ветра и солнца. Женщины в темных, тяжелых платьях, расшитых серебром, что звенело тише шепота. Их взгляды – любопытные, испытующие, строгие – скользили по мне, и я почувствовал себя капитаном, неожиданно выброшенным на незнакомый берег, где каждый мой шаг, каждое слово решало больше, чем самый хитрый чертеж.

И в этот миг моя спутница совершила маленькое чудо. Она преобразилась. Та самая рыжая прядь, что всегда выбивалась из-под самодельной заколки, теперь была не символом беспечности, а деталью нового, властного и взрослого облика. Легко, как перышко, соскользнув с седла, она сделала мне едва заметный, но не допускающий возражений жест: «Выходи. Доверься». Пока я с трудом отвязывал тюки с гостинцами, она протянула мне несколько листков, испещренных быстрыми, уверенными штрихами.

– Держи, – коротко бросила она, и в ее голосе прозвучала сталь командирской интонации. – Читай, когда подам знак.

Я взглянул на загадочные письмена, выведенные русскими буквами. «Уый у нэ хистэрты рхэд, эфсымэр!» – стояло в самом верху. Даже с проставленными ударениями эти слова казались шифром, тайным кодом иного мира. И я, гордившийся своей пятеркой по английскому и умением читать сложнейшие схемы, стоял здесь беспомощный и немой, как первоклашка. Аяжэгобика, к моему стыду и моей гордости, стала моим переводчиком, моим штурманом и моим дипломатическим советником в этом невероятном плавании.

Первым к нам приблизился старец с посохом из темного дерева. Сама степь, казалось, смотрела на меня из-под его густых, седых бровей. Аяжэгобика чуть склонила голову и легонько, но очень настойчиво толкнула меня локтем в бок.

Я развернул листок, сделал шаг навстречу этому живому утесу и, собрав всю свою волю, начал читать, стараясь вложить в чужие слова как можно больше уважения и твердости:

– Архуэдон, уэлдай зэрдэйы!… Нэ Санеречъи, Нэ Ялкыны…

Я произносил хриплые, гортанные звуки, рожденные в бескрайних просторах, у костров, о которых я знал лишь по книжкам. Я не понимал их смысла, я лишь произносил заклинание, составленное для меня двенадцатилетней девочкой-волшебницей.

Старик слушал, не мигая, его темные, пронзительные глаза, казалось, читали самые потаенные мысли в моей душе. Я протянул ему топор – добротный, стальной, с рукоятью, отполированной до зеркального блеска.

Аяжэгобика что-то тихо и быстро сказала на своем языке, снова кивнув в мою сторону. Я уловил лишь свое имя – «Андыр» – и слово «сый», в котором угадал значение «подарок».

И лицо старца озарила медленная, подобная восходу солнца из-за горизонта, улыбка. Он взял топор, взвесил его на своей мозолистой ладони, оценивая тяжесть и баланс, и громко, на весь аул, произнес что-то одобрительное. Лед недоверия растаял, будто его и не было.

Так и началось наше шествие. Мы обходили дядей, теток, почтенных родичей. Для каждого у Аяжэгобики припасен был свой волшебный листок, а у меня в руках – свой дар: сверкавшие на солнце иголки, крепкие, как стебли степного репейника, нитки, сладости, пахнущие иным, «затоннельным» миром.

– Арфа ма уэ уидаг эгас уа, мадэм, – читал я, вручая легкую эмалированную кастрюлю женщине, чье лицо было похоже на старую, мудрую карту.

– Дыууэ сэрды тынтыл куы мбэлы, уэд уэхицэн дэр ракурын кэн, – объявлял я, передавая сверток с теплой одеждой суровому дяде с руками богатыря.

Затем настал черед сестер Аяжэгобики – двух девочек лет девяти, с любопытством и робостью разглядывавших меня. Девочки, развернув их, ахнули. В их ладонях заблестели простенькие карманные зеркальца в пластмассовых оправах, легкие разноцветные гребни, изящные пудреницы и флакончики туалетной воды, пахнущие, как весенний луг где-то в ином мире.

Пока они, перешептываясь, с восторгом разглядывали диковинки, я развернул очередной листок и прочел самую длинную и витиеватую фразу из всех, что она мне подготовила. Звучало это торжественно и по-птичьи певуче:

– Архуэрондэр чызгджытэ, уадидэн уат куыд архусэн Аяжэгобикэ, уэд дэр уыдадзы ракурын кэнут уасгэ мады эгъдэуттэ!

Я не понимал ни слова, лишь старательно выговаривал непривычные звуки. Но едва я закончил, по женской половине стойбища прошел одобрительный гул. Пожилые женщины с теплыми, внезапно смягчившимися улыбками стали кивать, а их взгляды – полные нового, безоговорочного уважения – обратились на Аяжэгобику. Она же, стоя чуть поодаль, приняла эту немую овацию с невозмутимым, почти царственным спокойствием, лишь чуть тронув уголок губ в подобии улыбки.

Ужин прошел в ореоле дымного пламени и непривычных, дивных запахов. Блюдо, похожее на плов, с огромным куском баранины, таявшим во рту, и с семенами степных трав, собранных чьей-то знающей рукой, стало украшением пира. Меня, как дорогого гостя, усадили по правую руку от старейшины – почтенного Ак-Бора с лицом, похожим на потрескавшуюся от зноя глину. В руки мне вложили тяжелый бронзовый нож с рукоятью, обмотанной кожей, – им полагалось отрезать себе самые лакомые куски. Есть следовало руками, без всяких приборов, и, хоть это и было непривычно, я справился, чувствуя, как каждый жест одобрительно отмечают десятки глаз.

После трапезы Ак-Бор медленно поднялся и жестом пригласил нас с Аяжэгобикой следовать за ним. Сумрак уже поглотил степь, и лишь костры отбрасывали тревожные тени на стены юрт.

– У нас для тебя тоже есть дар, о юный безбородый маг Андыр, – тихо, шепотом, перевела мне Аяжэгобика, пока мы шли за его могучей, чуть сутулой спиной. – Этот негасимый свет мой отец нашел в Каменных садах, очень далеко на юге. Никто не может разгадать его тайну – ни один колдун нашего племени. Приходили шаманы из других родов, но и они отступали. Теперь твоя очередь. И, может быть, тайные письмена, что мой дед нашел рядом с этим светом, помогут тебе.

С этими словами он откинул войлочный полог одной из юрт. Я вошел первым… и замер. Юрта изнутри освещалась ровным, спокойным светом. Воздух перестал вибрировать отблесками пламени, он был наполнен немыслимым здесь, стабильным сиянием. Мое сердце учащенно забилось. На невысоком столике из темного дерева стоял предмет, от которого веяло таким резким диссонансом, что у меня закружилась голова. Небольшой белый керамический светильник, и из его гнезда выглядывала лампочка накаливания. Да, непривычной, чуть вытянутой формы, с цоколем, которого я никогда не видел – не резьбовым, а с двумя странными боковыми штырьками. И на этом цоколе, изящно выведенные тонким, незнакомым шрифтом, красовались слова: «Lumi Engueon corp. Aurelia 1946».

Но откуда энергия? Я не видел здесь ни линий электропередач, ни ветряков, не журчания генератора. От ножки светильника, словно змеи, тянулись два проводка в плотной тканевой оплетке. Они уходили не в розетку, а упирались в прозрачный кристалл, лежащий тут же на столе. Размером с куриное яйцо, абсолютно чистый, и сквозь его граненую поверхность чудилось какое-то внутреннее, глубинное мерцание. И – ледяной на ощупь.

Рядом с этим немым чудом лежала толстая тетрадь в потертом кожаном переплете. Я машинально открыл ее. Страницы были испещрены мелким, убористым почерком. Буквы – латинские, но язык был мне абсолютно неизвестен. Словно кто-то вел здесь, в сердце раннего железного века, научные записи на языке, которого еще не должно было быть.

Я водил пальцем по холодному керамическому корпусу светильника, всматривался в кристалл, пытаясь силой мысли вырвать у него секрет этой вечной энергии. Голова шла кругом, мысли путались, цепляясь за обрывки школьных знаний по физике, которые рассыпались в прах перед этим немым чудом.

– Утро вечера мудреней! – раздался спокойный голос Аяжэгобики. Она стояла, уже разметав свои пледы на правой, женской половине юрты. – Так говорится в сказках вашего народа. Укладывайся и засыпай.

Прежде чем я успел что-то возразить, она легким движением накинула на светильник плотный войлочный чехол. Тьма наступила мгновенно, абсолютная и густая, будто этот незваный свет из иного мира и не являлся вовсе. Лишь слабый отсвет звезд, пробивавшийся сквозь дымоход в вершине юрты, постепенно проступал в черноте, возвращая все на свои места. Спектакль окончился. Аяжэгобика, моя дипломат и переводчица, удалилась на свою половину. А я, юный безбородый маг Андыр, остался один с тяжестью неразгаданных тайн.

Я рухнул на теплый, мягкий ковер. Укрывшись тяжелой, пахнущей дымом и шерстью кошмой, я закрыл глаза. И почти в тот же миг, под звук бесконечного степного ветра и мерцание далеких звезд, видимых сквозь отверстие в вершине юрты, я провалился в глубокий, бескрайний сон, где по бесконечным равнинам бродили призраки незнакомых машин и звучала речь незнакомых людей.

Глава шестая. Бремя чести

Волшебный светильник прожил в нашем доме всего один вечер. Но и этого хватило, чтобы произвести на нашу семью странное, тревожное впечатление. Он не грел, не потрескивал, как лучина, а просто был – холодный, бездушный и совершенный. Мы сидели за столом, и его ровный свет отбрасывал на стены чёткие, непривычные тени, делая знакомую комнату чужой.

– Но… откуда берётся ток? – отец уже пару часов крутил в руках яйцевидный кристалл, подносил к нему компас, водил вокруг пальцами, словно пытаясь ощутить невидимое поле. – Здесь нет химической реакции, нет очевидного источника. Это… волшебство.

– Этот свет ничего хорошего не принёс нашему роду, – тихо, очень чётко сказала Аяжэгобика. Она сидела на диване, поджав ноги, и её зелёные глаза в новом, искусственном свете казались бездонными. – Когда он появился, дела стали идти хуже. Скот болеть, люди умирать, зимой стало выпадать больше снега… Меня лиса укусила.

– Но тебя же спасли, – возразил Ратибор, прибежавший полюбоваться на наш «огонёк».

Аяжэгобика кивнула, но её лицо не стало светлее.

– Да. Спасли. Но давайте не будем этим светом… восторгаться, – произнесла она слово, вычитанное, должно быть, в одном из томиков серии «Классики и современники», которые она теперь поглощала с жадностью ненасытного ума. И предложила то, до чего мы, загипнотизированные техномагией, и не додумались: – И позовём не колдунов, а учёных.

С этими словами она встала и накрыла светильник всё тем же войлочным чехлом, словно набрасывая саван на неупокоенную душу. А затем – щелкнула настенным выключателем. Комната с облегчением вернулась к привычному светодиодному свечению здешнего электричества, выработанного плотиной, перегородившей Ануй.

А я в тот вечер совершил, как оказалось, главный в своей жизни поступок. Когда Ратибор попрощался, я унёс в свою комнату ту самую тетрадь и, листая её с замиранием сердца, аккуратно, не пропуская ни страницы, отсканировал камерой смартфона. Страницы, испещрённые чужими словами, уплывали в память телефона, словно призраки в Лету.

И, как оказалось, не зря.

Утром, когда мы ещё спали, у наших ворот скрипнул тормозами пыльный «УАЗ» со служебными номерами. Мужчины в штатском, вышедшие из него, были на редкость невыразительны. Их документы были настоящими, а объяснения – лаконичными, как выстрел:

– Соображения государственной безопасности.

Они вошли в дом, и их движения были точными и выверенными. Светильник, кристалл, проводки – всё было упаковано в специальные контейнеры с мягкими ячейками.

– И тетрадь. Тетрадь тоже сдайте, – сказал старший, и его голос не допускал возражений.

Я молча протянул ему кожаную обложку, чувствуя, как в кармане за спиной безмолвно горит мой смартфон с бесценными сканами.

Затем последовали подписки о неразглашении. Взяли их со всех, кроме Алёнки – даже с Агаты, которая подписывала бумагу с таким видом, будто это тайный договор с феей. И, зная, что мы всё равно не сможем хранить язык за зубами, старший добавил уже почти по-человечески:

– Поменьше, пожалуйста, об этом рассказывайте.

Когда «УАЗ» уехал, он увёз с собой часть тайны, оставив после себя вакуум, звонкую, тревожную пустоту.

Немного радовалась лишь Аяжэгобика.

– Ну вот, – сказала она, глядя на пыльную колею от колёс. – Они унесли проклятье с собой.

Я же был доволен хоть тем, что удалось сохранить. В школьном кабинете отца цветной принтер, гудя, выдал восемьдесят два листа, пахнущих краской и тайной. Я разложил их на столе, вооружился лупой и погрузился в изучение причудливых букв, пытаясь найти хоть какую-то зацепку. Здесь меня и застал Артём Сергеевич, который с первого ноября должен был стать нашим учителем истории и классным руководителем.

– Ну что, – спросил он, подходя к столу и с интересом разглядывая распечатки, – получилось что-то разобрать?

– Пока только вижу, что язык – явно индоевропейский, – сказал я, водя лупой по строке. – Что-то среднее между английским, немецким и… испанским, что ли?

– Дай-ка мне файл со сканом, – сказал он решительно. – Довольно детских игр с лупой. Попробуем более эффективный вариант.

И он отправил цифрового призрака из Тёплой Сибири по сети в лингвистическую лабораторию университета, что остался по ту сторону тоннеля. Там, где звёзды были привычными, а загадки – хоть и сложными, но всё-таки земными. Наша же загадка была иной. И ответа на неё, я чувствовал, в нашем старом мире найти пока было нельзя.

И вот, спустя несколько дней, что показались вечностью, Артём Сергеевич вновь предстал передо мной. В его глазах читалось то особенное выражение, которое бывает у учёного, когда кусочки мозаики вдруг складываются в осмысленную картину.

– Твоя догадка насчёт индоевропейской принадлежности языка, – продолжил он, расстилая на столе папку с распечатками, – оказалась верной. Более чем верной. – На верхнем листе красовался логотип: «ДГУ, Лаборатория информатизации». – Они прогнали твой файл через «Кулунду».

Я замер. «Кулунда» – квантовый суперкомпьютер, о котором мы знали лишь по скупым новостям с «той стороны». Он решал задачи, неподъёмные для обычных машин. По слухам, именно он стал причиной обвала криптовалютного рынка. И, якобы на нём был разгадан «манускрипт Войнича».

– И вот результат, – Артём Сергеевич положил передо мной толстую стопку бумаг. – Язык относится к германской группе, но… он словно законсервированная древность. Невероятно сложный, синтетический. Как наш русский или латынь – с падежами, спряжениями, целыми гроздьями суффиксов и приставок. В нём сохранилось то, что в английском и немецком давно стёрлось.

Я взял её. Бумага была тёплой от принтера. Я с благоговением перелистывал страницы. Здесь были грамматические таблицы, правила, которые «Кулунда» вывела за считанные часы, и даже небольшой словарик.

– Но… знаешь, – голос Артёма Сергеевича стал тише и значительнее. Он достал из папки последнюю, совсем тонкую пачку листов. —Полный перевод рукописи я тебе не дам. Это будет не интересно. Так что… Читай со словарём, – мягко сказал Артём Сергеевич. – Но приготовься. Это… меняет всё.

Я перевёл дух и начал переводить.

«Meni names es Umar Dontar», – гласила первая строка на том самом, чужом языке. И… это был первый шаг.

«Меня зовут Умар Донтар. И я – лейтенант Армии Энгвеонов, попавший в плен к вендам. Но прежде, чем рассказывать о моём сегодняшнем быте, не столь уж тяжком и безнадёжном, расскажу всю свою историю, приведшую меня сюда, на берега Северо-Восточного океана. История эта долгая, но торопиться мне некуда».

Минут через десять напряжённой работы, я оторвался от листа и посмотрел на Артёма Сергеевича. В его глазах я увидел то же потрясение, что чувствовал сам. Это была исповедь.

– «Венды»… «Армия Энгвеонов»… «Северо-Восточный океан»… – я пробормотал эти слова, пытаясь осмыслить их.

– И этот Умар Донтар. Он солдат. Солдат, который вёл дневник в плену.

Я унёс распечатки домой и снова уткнулся в текст, но теперь буквы оживали. Я уже не просто видел перевод, я слышал голос. Спокойный, смирившийся, принявший свою судьбу. Он не торопился, у него было впереди всё время в мире. И он собирался рассказать всё. Всю свою историю. Историю войны, о которой мы ничего не знали. Историю мира, который существовал здесь, на этой стороне тоннеля, пока на нашей стороне гремели залпы Второй Мировой. И этот мир, судя по всему, был куда больше, страшнее и удивительнее, чем мы могли предположить.