Под другими звёздами

– Молодец! – Лорик снова возник рядом и сунул мне в руки свёрток. – Теперь вот это отнеси Зарине. – В пакете лежали румяные яблоки, бутылка молока, свежий батон. – И проследи, чтобы лекарства приняла. И извинись за меня. Честно, сам не могу отойти.

Общежитие для работниц находилось тут же, прямо над цехом на втором этаже, куда вела узкая, крутая, гулкая железная лестница. Я поднялся и замер в дверях. Большая комната, заставленная рядами простых кроватей с серыми одеялами, те же скромные тумбочки… Это было до боли знакомо. Прямо как наша казарма в кадетском корпусе. Тот же дух коллектива, та же строгая бедность, но здесь пахло не порохом и мужским потом, а мылом, нитками и лёгким, терпким ароматом девичьих волос. В комнате было тихо, и лишь в дальнем углу, на одной из коек, лежала, укрывшись до подбородка одеялом, хрупкая фигура.

– Я починил твою машинку, – выпалил я, переступая порог и чувствуя себя неловко от собственной прямолинейности. Приличного приветствия в голове не нашлось. – А ты… как?

– Уже лучше, – её голос прозвучал тихо, но в нём слышалась искренняя благодарность. И её лицо, хоть и бледное, казалось удивительно тёплым. Потом она вздохнула и задала вопрос, который, видимо, давно её мучил: – Зачем вы это сделали?

Пришлось, с трудом подбирая слова, ковылять по минному полю объяснений. Я рассказал ей о «Лотерее», о мерзком обычае кадетов-энгвеонов, о нашем решении дать бой не людям даже, а самой системе. И – честно признался, сгоряча, что бой этот мы выиграли с грехом пополам, а настоящее сражение – за выживание этого фабричного островка – только начинается.

– Но я верю в Лорика, – твёрдо закончил я. – Он справится. Он умеет сварить обед из щепок и пустого ящика. Починить примус сломанной иголкой. Или добыть огонь трением двух ледяных глыб.

«И в тебя тоже верю», – промелькнуло у меня в голове, когда я смотрел на её серые глаза, на строгие, прекрасные черты её слегка смугловатого лица, на волосы, которые были не белоснежными, как у матери, а цвета спелой пшеницы. Но я, конечно, ничего такого не сказал. Вместо этого спросил с подчёркнутой деловитостью:

– Он вам хоть выходные-то даёт?

– Да, конечно, – она даже слегка встрепенулась, словно оправдывая Лорика. – Послезавтра как раз будет. И… фельдшера он мне оплатил. И зарплата будет… восемь шиллингов.

– Вот и замечательно, – кивнул я, и на душе стало чуть светлее.

А через день я снова стоял у проходной фабрики, со скромным, пёстрым букетом полевых цветов, собранных по дороге. И понимал, что чинить машинку оказалось куда проще, чем разобраться в том, что творилось сейчас в моём собственном сердце.

Глава седьмая. Голос из-за горизонта

В школе мы с Ратибором сидели за одной партой, у самого окна, за которым плыли какие-то другие, более неторопливые и задумчивые облака, совсем не те, что остались в прежнем мире. Честно говоря, на уроках порой накатывала такая тоска, что хоть беги из класса. Но мы нашли свой способ спасаться – мы начинали переписываться.

Не в соцсетях, конечно. О них здесь и не слыхивали. На самом первом же собрании нам, а потом и нашим родителям, чётко и ясно объяснили: носить в школу смартфоны строжайше запрещено. Закон Республики Тёплая Сибирь №32, и точка. Нарушишь – получишь учёт, гаджет изымут, да ещё и дорога в учебные заведения следующего уровня может оказаться закрыта. Частная собственность? Здесь, в Тёплой Сибири, она не была такой уж «священной и неприкосновенной». Знания и дисциплина ценились куда выше.

Так что мы переписывались по старинке, как пионеры-разведчики или герои приключенческих романов – на последней странице тетради. Чтобы учителя и одноклассники не догадались, о чём мы толкуем, мы использовали тайный шифр – фразы и слова на энгвеонском. Их мы брали из того самого бесценного справочника, что родился в недрах «Кулунды», расшифровавшей рукопись Умара Донтара, да и из самой этой пожелтевшей распечатки.

«Hvat thu makos hodie?» – вывел я на полях, запуская очередной сеанс нашей тайной связи. «Что делаешь сегодня?»

«Hlosa radio», – пришёл с той стороны парты лаконичный ответ Ратибора. «Слушать радио? Какое радио?» – мысленно удивился я. «У нас же нет эфирного вещания!»

«In mein?» – отправил я ему обратно, что в нашем с ним коде означало возмущённое и недоуменное «В смысле?!».

«In direkt mein. Von des Grand Landessendum stark radio-emfanger. Ik anband antenna et grounding», – ответил Ратибор. Над этой замысловатой фразой мне пришлось покорпеть, мысленно перебирая грамматические правила и словарь. «Grand Land» – так Умар Донтар в своих записках называл Империю, метрополию. Здесь же Ратибор, конечно, слегка съехидничал, окрестив так земли «по ту сторону тоннеля». А в целом выходило: «В прямом значении. С Большой земли прислали мощный радиоприёмник. Подключил антенну и заземление».

Я поднял на него глаза и посмотрел как на изменника-профессионала. Это было уже второе предательство с его стороны – после той истории с пилорамой. Получил приёмник? Установил антенну? И хоть бы пискнул! Я же его сразу же позвал, как только привез из Саренека «неугасимый свет»!

Но, сжимая карандаш так, что вот-вот хрустнет дерево, я сдержал возмущение и вывел с подчёркнутым спокойствием:

– Et hvat thu hortes? (И что ты слышал?)

– Thu ok skal hortes dat. Det es… atom-braun hjarne. Ik hortes EI. (Ты тоже должен это услышать. Это… атомный взрыв мозга. Я слышал ИХ.)

Я чуть не выронил ручку. Страница в тетради поплыла перед глазами, буквы поползли, как растаявшие снежинки.

– Hvem?! (Кого?!)

– Tei, spaek ni skriva, bat spreka in sprak. (Тех, кто не пишет на этом языке, а говорит на нём.)

И он, выдержав паузу, будто вбивая гвоздь в стену тишины, вывел роковое слово:

– Engveons.

– Круглов! Калинин! – внезапно раздался над нами голос, сухой и резкий, как удар линейки по парте. – Уберите свою декабристскую переписку! И возвращайтесь в реальный мир!

Артём Сергеевич смотрел на нас поверх очков, и в его глазах читалось не столько раздражение, сколько усталое понимание. Но на сей раз мы не потупили взоры. Едва прозвенел звонок, мы ринулись к учительскому столу, словно шлюпка – к тонущему кораблю, наскоро вырвав его из окружения вопрошающих пятиклассников.

– Артём Сергеевич, – начал я, едва переводя дух, – мы как раз и хотим поговорить о реальном мире! На уроках мы учим историю ТОГО мира, что остался по ту сторону тоннеля. Мы знаем про Венский конгресс и Наполеона. Но мы ничего, кроме рукописи Умара да коротких сказаний «сынов степей», не знаем об истории мира ЭТОГО! Разве это правильно?

Ратибор молча кивнул, его обычно насмешливые глаза сейчас были серьёзны. Мы ждали отпора, возражений про учебный план. Но Артём Сергеевич, помедлив, лишь качнул головой, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на согласие и даже на долю вины.

– Но что делать, ребята? – тихо спросил он, разводя руками. – Учебники не пишутся за один день. Материалов пока… очень мало.

В его словах не было отказа. Было признание. Признание того, что и он сам – всего лишь первопроходец в этом новом и в то же время старом мире.

– Значит, будем исследовать сами, – твёрдо сказал Ратибор.

Артём Сергеевич посмотрел на него, потом на меня, и в уголках его глаз обозначились лучики одобрительных морщин.

– Значит, будем, – заключил он.

И в тот вечер, собравшись у радиоприёмника с его таинственными проводами и стрелками, мы слушали уже втроём. Два юных конспиратора и их взрослый учёный-союзник, вглядывающиеся в бескрайнее море эфира в поисках голосов из прошлого, которое оказалось куда ближе и реальнее, чем все учебники истории вместе взятые.

Радиоприёмник, или der radio-emfanger, если пользоваться словами из di tunga engveoniska, лишь глухо шипел, словно старый паровоз, выпускающий пар на запасном пути. Из его динамика доносились шорохи, похожие на шелест сухих листьев в пустом дворе. Мы с Артёмом Сергеевичем перевели взгляд с приёмника на Ратибора. В его сторону полетели молчаливые, но красноречивые взгляды, полные разочарования и подозрения в мистификации.

Тот лишь раздражённо отмахнулся, словно от назойливой мухи.

– Вчера было то же самое. Пока не началось сияние.

Ах, да! Я ведь ничего не рассказал вам про сияния. Явление это было здесь, по словам отца, самым что ни на есть обычным в те месяцы, что совпадали с нашими ноябрём и декабрём. По крайней мере, вчера у Аяжэгобики оно не вызвало никакого удивления – лишь привычное восхищение. Выглядело же оно точь-в-точь как полярное сияние где-нибудь под Мурманском – те же переливающиеся полотна, повисающие в ночном небе, те же фантастические сполохи, зажигающие звёзды новым светом. И, вероятно, природа у них была схожей.

– И я… – Ратибор выдержал эффектную паузу, – записал целых три часа эфира. На ноутбук. Через аудиовход. – Он посмотрел на нас с видом заправского секретного агента, сдавшего блестяще выполненное задание. – И зафиксировал, на какой волне это поймал. Время начала и окончания передачи. И файл я вам уже переслал. На электронную почту, – уточнил он, и в его голосе прозвучала деловая важность.

Артём Сергеевич смотрел на него уже не как на ученика, а скорее как на младшего, но многообещающего коллегу по научному цеху. В его взгляде читалось внезапное уважение.

– Вы же перешлёте его своим знакомым… in des Grand Landes? – с надеждой спросил Ратибор, ввернув энгвеонское словечко. – Для расшифровки?

Артём Сергеевич на секунду замер, его взгляд стал отрешённым, будто он мысленно уже видел те самые данные, уплывающие по оптоволокну в мир, где звёзды на небе были другими. Пальцы его непроизвольно постучали по столу, отбивая какой-то учёный ритм.

– Ja. Ik sendas dat… in des Grand Landes, – тихо, мечтательно произнёс он. И тут же, вернувшись в нашу реальность, добавил по-русски, но уже с другим, твёрдым оттенком: – Обязательно перешлю.

Словно в ответ на его слова, небо озарилось первой, робкой вспышкой. Сначала – далеко-далеко на севере, почти у самого края мира. Затем – будто огненный меч рассек небосвод, пронзил звёздные скопления и пронёсся прямо над нашими головами. Фантастический свет хлынул в окно, залив комнату ослепительным, холодным зеленовато-алым сиянием, ярче любого прожектора.

И в тот же миг шипение приёмника сменилось чистым, уверенным голосом. Der radio-emfanger ожил и заговорил на языке Умара Донтара. Из динамика, сквозь лёгкий шелест, полилась размеренная, хорошо поставленная речь, звучащая как глашатай из другого пространства:

– Hir sprekas Aurelia! In der Capitol von des Engveonisk Imperium, klokka es nigen. Vesper-Tidende for atano-okta November, duo mil…

И после коротких музыкальных позывных, тот же голос продолжил:

– Seine Majestas akseptas abdanko von der Ministerium Kabinett. Interim-Leiter von Erste Lord-Kanzler es appointas – leader von Socii-Demokrates, Andronik Enveit. Vorzeit elektos in der Hus von Communes es announcas…

Машина «Кулунда» подтвердила, что язык – естественный. А теперь эфир подтвердил, что мир, откуда он пришёл – реальный. Мы сидели в тишине, слушая, как по радио другого мира передают новости и сводку погоды для городов, которых, как мы думали, не существует…

В школе же вовсю шли «мероприятия по профориентации». Казалось, сбылась моя тайная мечта – официально разрешили пропускать уроки ради бесед с психологами. Но эти беседы оказались странными. Милые тёти в очках задавали кучу вопросов, вроде «что вы чувствуете, глядя на облако?» или «представьте, что эта клякса – зверь. Какой?».

Мы с Ратибором отнеслись к этому как к забавной игре. Я с упоением рассказывал о запахе свежескошенного сена, о том, как приятно держать в руках только что родившегося ягнёнка, о планах скрестить местную скифскую корову с якутским быком. И был уверен, что все видят во мне будущего зоотехника. Все так и считали.

Ратибор же с умным видом рассуждал о «рыночных нишах», «логистике» и «спросе и предложении», рисуя в воображении карьеру успешного предпринимателя.

Каково же было наше изумление, когда через неделю нам вручили официальные бланки с результатами. Строгие господа психологи, проанализировав наши «кляксы», вынесли вердикт, от которого у нас отвисли челюсти.

«Калинину Андрею рекомендуется профессиональная деятельность, связанная с глубоким изучением иностранных языков, межкультурной коммуникацией и аналитической работой в структурах, требующих повышенного уровня доверия».

«Круглову Ратибору рекомендуется профессиональная деятельность, связанная с лингвистическим анализом, оперативной информационной работой и стратегическим прогнозированием».

Мы были ошеломлены. Это было похоже на то, как если бы тебе всю жизнь твердили, что ты будущий капитан дальнего плавания, а потом вдруг объявили, что твоё призвание – балет.

И, тем не менее, ещё через две недели нас пригласили. В кабинет директора школы. Отца в этот момент не было – он на уроке географии объяснял восьмиклассникам причины установившейся в местном январе дождливо-снежной погоды противоборством холодных и тёплых воздушных масс, сформировавшихся над двумя соседними океанами. Поэтому в кабинете нас ждали двое. Один – учёный-администратор с портфелем, полным бумаг, второй – человек в строгом сером костюме, чей взгляд кажется одновременно и всезнающим, и всевидящим.

– Ваши результаты профориентации совпали с нашими собственными наблюдениями, – начал учёный. – Мы создаём первый университет по эту сторону тоннеля. По новым лекалам. Будем брать сразу после девятого класса. И предлагаем вам стать студентами факультета иностранных языков. Кафедра германской филологии.

Мы, перебивая друг друга, возмутились, выкладывая свои заветные, выношенные планы. Я – о ферме, о новых породах скота, о том, как мои руки созданы не для ручки, а для доильного аппарата и трактора. Ратибор – о своей будущей бизнес-империи, о её первом шаге – пилораме, о деньгах, которые нужно зарабатывать здесь и сейчас.

Человек в сером костюме слушал нас очень терпеливо, а затем выдал один, но убийственный аргумент, обращаясь ко мне:

– Посмотрите свои оценки по английскому. У вас же сплошные пятёрки!

– Но в восьмом классе у меня была тройка! – тут же парировал я, чувствуя, как почва уходит из-под ног.

– А у меня в третьей четверти чуть двойка не вышла, – честно, почти с вызовом, признаётся Ратибор. – А сейчас пятёрка только потому, что… – он вдруг переключается на энгвеонский, наш тайный язык, ставший для нас второй кожей, – … English sprak es galore lik mit Engveonisk tunga. [1].

– Но мы не хотим его учить! – возвращаюсь я к русской речи, настаивая на своём. – Английский нам не пригодится! Здесь, в этом мире, на нём никто не говорит.

Человек в костюме обменивается с учёным едва заметным взглядом, в котором читается что-то вроде «я же говорил». Затем он снова смотрит на нас, и его голос звучит тихо, но с такой железной убеждённостью, что спорить кажется бесполезным.

– Верно, – соглашается он. – Но около четырёхсот миллионов человек в десятках тысяч километров к югу от нашего региона говорят на энгвеонском. И нам нужны те, кто будет в этом языке разбираться. Кто научит других. Кто будет пионерами в этом нелёгком деле.

Он сделал паузу, давая этим словам прочно осесть в нашем сознании.

– Ферма, молодой человек, будет стоять прочнее, если вы будете понимать, о чём говорят ваши соседи за горизонтом. А бизнес, – он перевёл взгляд на Ратибора, – будет иметь смысл только в рамках большой, сильной экономики. А чтобы её построить и защитить, нужно понимать тех, с кем ты либо торгуешь, либо воюешь. Вы уже начали эту работу. Мы просто предлагаем вам закончить её.

И в его последней фразе мы слышим не приказ, а вызов. Тот самый вызов, от которого закипает кровь и заставляет забыть о самых радужных, но таких уже тесных, планах. Они предлагали нам стать не просто студентами, а картографами незнаемых земель и мостовыми между цивилизациями. И это было куда страшнее, интереснее и желаннее, чем любая ферма или пилорама.

Наше юношеское, безоговорочное, стопроцентное согласие прозвучало как единый залп. Оно, казалось, ещё долго висело в воздухе кабинета, смешиваясь с запахом свежеструганного дерева и пыли далёких дорог. И нам выпала первая задача: вслушиваться в эфир, в голос далёкой Империи, ловить обрывки её жизни на лету и переносить на бумагу – переводить, переводить, переводить.

Разумеется, мы были не одиноки в этом странном ремесле. Где-то в сорока верстах от нас, на мысе, омываемом всеми ветрами, стояла астрономическая обсерватория, и её стальные «уши» – громадные параболиты – день и ночь тянулись к небу, записывая всё подряд. И могучий электронный разум «Кулунды» ворочал гигабайтами текстов. Но машинам было невдомёк, отчего в голосе диктора, упомянувшего в сводке погоды Зиберфельс, вдруг проскальзывала едва слышная ностальгическая тревога. Это могли понять только люди. И мы с жаром первозданных звездоплавателей принялись за дело.

Но.

Внезапно, всего через несколько дней, голос в эфире оборвался. В последней, прощальной передаче некий начальник станции на Лидс-Айленде, человек с натруженным, добрым голосом, сообщил, что ретранслятор закрывается. «Af finansisk overlegungom[2]», – сказал он, и слова его прозвучали как печальный финал давней песни. Эта станция много лет, как верный маяк, связывала северных китобоев и рыбаков с их далёкой родиной, и теперь её персонал, как он выразился, «крайне сожалеет о случившемся». И наступила тишина. Глубокая, бездонная, мёртвая.

Мы сидели перед тёплым, но уже бессмысленно шипящим приёмником, словно нас обманули в самой завязке великого приключения. Казалось, мы только расставили фигуры на шахматной доске, приготовившись к долгой игре, а наш незримый партнёр с противоположного края вдруг встал и ушёл, оставив нас в гордом одиночестве.

Расстроенные, почти не разговаривая, мы поехали в Славноморск. «Метеор», белый и стремительный, как чайка, за полчаса домчал нас по протокам, разрезая свинцовую воду. Новые корпуса университета, пахнущие сосной и краской, мы нашли без труда.

Не нужно было и слов – наше разочарование читалось на наших лицах. Учёный, тот самый, что вёл с нами беседу, встретил нас спокойно. Он напоил нас горячим чаем из походного термоса, и представился просто:

– Игорь Анатольевич. Щербинский.

Затем, порывшись в ящике стола, он извлёк маленькую, блестящую флешку, похожую на плоскую речную гальку.

– Не переживайте. Вот, – он положил её мне на ладонь. Она была тёплой. – Здесь сотни часов их эфира. Записано обсерваторией. С других станций. Этого хватит, чтобы проложить подробный маршрут по их миру.

Его рука на мгновение повисла над другой, точно такой же флешкой, лежавшей рядом. Но он одёрнул себя, словно поймав на преждевременном движении.

– Нет, – покачал он головой, – это вам пока рано.

– А что там? – не удержался я, поддавшись любопытству.

Игорь Анатольевич посмотрел на меня поверх очков, и в его глазах мелькнула тень какой-то далёкой, не нашей тайны.

– Там… записи на других языках. Не энгвеонском. Но тоже здешних. Некоторые мы не можем расшифровать. А некоторые… – он сделал небольшую паузу, – некоторые и не нуждались в особой расшифровке…

Он не стал распространяться, а я не успел спросить, что он имел в виду.

– Ваше задание – прежнее. Слушать. Переводить. И выуживать из этого моря слов крупицы знаний. Нас интересует всё. От мощности их автомобильных моторов до цены на хлеб в булочной на окраине Аурелии. От проблем в их школах до последних открытий учёных. Всё, что заметите, все ваши находки, догадки – вносите в систему. В особые каталоги. Пока, – он развёл руками, – доступ у вас будет лишь к вашим файлам. Но это только начало. После поступления, – Игорь Анатольевич обвёл нас с Ратибором твёрдым, ободряющим взглядом, – начнётся самая что ни на есть настоящая работа. Та, о которой вы пока даже не догадываетесь.

И, словно благословение нашим предстоящим трудам, за окном пророкотало что-то тяжёлое и могучее. Сперва это был низкий гул, входивший в самое нутро, заставлявший дребезжать стёкла. Он нарастал, превращаясь в оглушительный медвежий рёв, в яростный гром, рвущий небесную синь.

Мы, не веря своим ушам и глазам, бросились к окну.

И застыли.

Прямо над университетскими корпусами, задевая крыши концами могучих крыльев, в небе повисла исполинская крылатая махина. «Ту-95». Он шёл на посадку так низко, что нам, казалось, видны были загорелые лица лётчиков за остеклением кабины, их спокойные, сосредоточенные улыбки покорителей стихий.

– Прислали «оттуда», – тихо, но так, что было слышно сквозь грохот, произнёс Игорь Анатольевич. Он стоял рядом и смотрел в небо с тем же мальчишеским, затаённым восторгом. Он кивнул в ту сторону, где за горами уходил в скалу тоннель – пуповина, связующая два мира. – В ящиках, в разобранном виде. А здесь собрали. Теперь обкатывают. Для разведки дальних земель и морей.

Самолёт прошел над нами, отбрасывая на землю бегущую тень-гиганта. Его четыре винта, крутясь в разные стороны, ворошили саму атмосферу, и этот рёв был голосом нашей прежней жизни, нашего большого дома, который теперь протягивал свою стальную руку сюда, в этот новый, незнаемый мир. Чтобы помочь нам его нанести на карты.

[1]Английский язык очень схож с энгвеонским.

[2] По финансовым соображениям.