Под другими звёздами

Николай Чуваев

Под другими звёздами

Пролог

Каменистая осыпь, нагретая за день до зноя раскалённых углей, медленно остывала, отдавая вечернему воздуху сухое тепло. Сверху, цепляясь корнями за трещины в скале, нависала одинокая берёза-коряга, её кора в бликах заката казалась чеканной. А в самом сплетении её корней, словно чёрная дыра, проваливающаяся в нутро горы, зиял неширокий, но пугающе правильный проём, привлекший внимание троих друзей – любителей находить загадки в тех местах, где, казалось бы, всё давно уже известно.

– Нет там ничего, Оганез! Почудилось, – Матвей Гладышев, снимая каску и вытирая пот со лба, устало опустился на камень. – Обычная расселина. Кончается через пятнадцать метров глиняной пробкой.

Виктор Казанцев молча кивал, сверяясь с картой на планшете. Все логичные аргументы опытного спелеолога были на его стороне.

Но Оганез Карапетян не слушал. Он стоял на коленях перед чёрным провалом – каким уже по счёту в его жизни? – уперев руки в бока, и всем существом чувствовал странность этого места. Не просто пустоту, а именно странность. Воздух, выходящий из отверстия, был не спёртым и влажным, как в любой пещере, а сухим и теплым, с едва уловимым, незнакомым запахом – словно из огромного, давно запертого подвала, где пахнет не сыростью, а пылью чужих миров.

– Нет, – тихо, но с железной уверенностью сказал он, не отрывая взгляда от темноты. – Там не пробка. Там… поток.

– Какой поток? – флегматично спросил Виктор. – Водный? Воздушный?

– Поток другой, – Оганез обернулся к друзьям, и в его глазах, обычно весёлых и насмешливых, горел непривычный огонь одержимости. – Доверьтесь. Я не могу это объяснить. Но я чувствую. Эта дыра… она не заканчивается.

Он снова склонился над провалом, и его фигура на фоне огромного алтайского неба казалась вдруг нелепо маленькой и в то же время бесконечно значительной – фигурой человека на пороге. На пороге того, что должно было навсегда перевернуть не только их жизни, но и сам мир, хотя они этого ещё не знали.

Оганез вдохнул странный, прохладный воздух и сделал шаг вперёд, в темноту, которая оказалась не концом, а началом.

Глава первая. Тоннель

Последний звонок прозвенел где-то глубоко внутри, отзвучал и растворился в майском мареве. Барнаул плыл за окнами трамвая второго маршрута, раскалённый и сонный. Казалось, сам асфальт источает пар, а с Шинного завода ветер приносил запах металла, резины и тяжёлое, сладковатое дыхание нагретого бетона.

Я ехал домой, и в кармане у меня лежал табель о завершении восьмого класса – очередная страница жизни была перевёрнута с лёгким, почти неслышным шелестом. Впереди – три месяца свободы, бесконечные, как это небо. А пока трамвай, позванивая на стыках рельсов, вёз меня через весь город.

За пару остановок до своей, я, как по команде, встал и начал готовиться. Снял с плеча сумку, достал из неё свёрнутый китель кадета МЧС. Надел его, застегнул на молнию, поправил воротник. Потом – оранжевый берет. Глупая, упрямая надежда, что в форме ты нравишься девчонкам больше. Может, дело в погонах? На моих погонах не было никаких лычек. Несмотря на все старания, я так и не дослужился до вице-ефрейтора, оставаясь в гордом, но скромном звании кадета. Просто кадета.

– «Детский сад», – хрипло, слегка задумчиво, как бы вспоминая что-то, проскрипел динамик.

Я выскочил из вагона на палящий воздух. Двор нашего дома встретил меня непривычной пустотой. Ни души. Только пыль кружилась в столбах света. И только одни качели скрипели, выписывая в воздухе упрямые дуги. На них, отчаянно закинув ноги и заплетя косички по ветру, раскачивалась моя сестра Агата, третьеклассница. Она раскачивалась как-то не по-детски, с каким-то незнакомым, лихорадочным упорством.

И тут я увидел машину. Незнакомый УАЗ. «Патриот» в самой что ни на есть люксовой комплектации, зелёный, огромный, как бронетранспортёр. С огромным багажником на крыше и заляпанными грязью колёсами. Я знал все машины во дворе – от старенькой девятки соседа до нового хёндэ дяди Миши. Этой здесь не должно было быть. Вопросы, кто и зачем, сами собой развеялись, когда Агата, зависнув в верхней точке, крикнула на весь двор, и в её голосе было столько радости, что аж сердце ёкнуло:

– Папа приехал!!!

И всё. Воздух сгустился, время сломалось. Пустота двора, скрип качелей и этот зелёный УАЗ, который вдруг стал не просто машиной, а вестником из другого, незнакомого мира, в котором существует мой отец. Папа, который уехал в командировку на «новые территории» полгода назад и чьё возвращение всегда было чем-то далёким и неосязаемым, как завтрашний день.

А сейчас он был здесь. За той дверью, в нашей квартире. И каникулы, которые только что казались просто бесконечной лентой свободных дней, вдруг натянулись, как тетива. Что-то начиналось. Что-то огромное. Я это чувствовал кожей.

Тайна висела над нашей семьей все эти месяцы, как сгусток невысказанного.

– А где у тебя батя?

– На новых территориях?

– Это что, Донбасс? Херсонская область? – не унимались мои одноклассники.

А я и не знал, что им сказать. Только пожимал плечами, чувствуя себя то ли сыном секретного агента, то ли обманщиком.

И вот сейчас, когда папа, настоящий, пахнущий дорогой и чем-то чужим, стоял в прихожей и обнимал нас всех разом, я был уверен – щелчок, и тайна станет явью.

– Пап, ну и где это? Как там? – выпалил я, едва мы отлепились друг от друга.

Отец посмотрел на меня, потом на маму, вздохнул и… огорчил.

– Нет, не могу рассказать, – он развел руками, видя мое разочарование. – Подписку давал о неразглашении. Железную. И тут, – он показал пальцем на пол нашей квартиры, – ЗДЕСЬ, ничего об этом не говорить. Ни слова.

Я почувствовал, как во рту пересыхает. Это было серьезнее, чем я думал.

– Но ты уже завтра всё увидишь. Сам, – его глаза вдруг блеснули, как у мальчишки, затеявшего шалость. – А пока… Нам надо хорошенько приготовиться. Настоящий шоппинг.

И началось. Это был не поход по магазинам, а какая-то стратегическая закупка для колонизации неизвестной планеты.

В садоводческом гипермаркете он сгреб с полок мешки с клубнями картошки десятков сортов, пакеты с семенами моркови, баклажан, томатов.

– Так уже поздно сажать! – удивилась продавщица, глядя на наши тележки. – В открытый грунт уже всё, время ушло!

– Это вам поздно! – парировал отец с такой уверенностью, что женщина только рот открыла.

Потом был магазин одежды. Мы покупали всё. Зимние пуховики, шапки, термобелье и летние шорты, футболки, платья. Полный комплект на все случаи жизни, словно мы собирались жить в месте, где за полярным сиянием сразу следует тропический ливень.

Затем – автомобильный центр. Отец, не моргнув глазом, купил огромный двухосный прицеп. И всё началось заново. Мы поехали в магазин бытовой техники и стали грузить в этот прицеп холодильник, посудомоечную машину, плиту, микроволновку, два телевизора. Казалось, он выкупает весь ассортимент.

– Папа, – не выдержал я, глядя, как он бездумно сует в терминал свою карту, – такое впечатление, что у тебя не карточка… а эмиссионный центр!

Отец расхохотался.

– Ну, почти угадал. Не центр, но хватит. Всё пригодится. Всё, – повторил он загадочно.

Последней, самой безумной покупкой стал минитрактор с целым арсеналом навесных агрегатов. Мы ухватили его в магазине мототехники буквально за десять минут до закрытия, и продавец смотрел на нас, как на сумасшедших.

Вечером наш двор напоминал склад экспедиции. Всё это богатство сияло на закате у нашего подъезда. Отец обвёл его довольным взглядом и поставил жирную точку:

– Ну, вроде всё. Завтра выезжаем. В шесть. А сейчас – все спать.

Но уснуть в эту ночь было невозможно. Воздух трещал от напряжения. Завтра «новые территории» перестанут быть абстракцией. И что бы это ни было – Донбасс, Луна или дно Марианской впадины, – мы были готовы. Почти.

Почти. Удивительно, но мы выехали действительно в шесть утра. Город еще спал, и только мусоровозы с грохотом сопровождали наш кортеж – папин увенчанный багажником и прицепом забитый до самой крыши «Патриот» был похож на корабль пришельцев в спящих улицах.

И тут до меня дошёл хитрый план отца: не тащить с собой старую жизнь, а купить новую. Сколько бы ушло времени, чтобы упаковать всю ту же посуду? Вытаскивать из квартиры старую стиралку? Матрасы? Ну да, ну да… Гениально и безумно.

Итак, мы выехали на Панфиловцев. Где всё знакомо до последнего кустика и трещинки на асфальте. Свернули на «50 лет СССР». Георгиева. Ну, это ещё ни о чём не говорит. Павловский тракт – повернули налево. Интересно. Малахова – поворот направо. Затем кольцо, Власихинская, шоссе «Ленточный бор»… И вот уже город позади, а мы едем по пустынному Змеиногорскому тракту. Куда? В Казахстан? В Тибет? Гоби?

И вот, часа через три, когда солнце стало уже хорошо так припекать даже сквозь тонированные стекла и натужную работу кондиционера, машина свернула в сторону Поспелихи, которую, впрочем, проскочила не останавливаясь. Загадок становилось всё больше и больше.

Выяснилось, что на всём протяжении нашего пути чьи-то мощные силы вовсю расширяли дорогу. Где-то уже было четыре полосы с отбойником посередине. Где-то их активно закатывали в асфальт, где-то монтировались новые мосты и насыпались насыпи. Артерия, в которую вкладывались безумные ресурсы.

– О, новая «железка»! – прильнул я к окну, увидев свежую насыпь и вспомнив репортажи местных новостей. – Это к приискам ведут. Где-то в Курьинском районе.

Отец загадочно улыбнулся. Он знал всё-таки чуть больше.

– Чуть не забыл! – воскликнул он в Курье, резко тормозя у обочины с импровизированным рынком. – Грецкие орехи есть? – это он уже к продавцу. – Давай десять килограммов!

Зачем? Загадка! Ещё одна.

Ещё пару часов спустя асфальт всё-таки резко оборвался. Мы были в каком-то низкогорье. Было пыльно и жарко. Впереди – большая, огороженная колючей проволокой территория, въезд на которую – через шлагбаум. Проверка документов и груза. Собака с милой мордой овчарки, с умными, всепонимающими глазами, обнюхивала колёса, днище, заглядывала в салон. Мы получили её молчаливое благословение. Но тут же – фитосанитарный контроль.

– Выкладывайте… И картошку, и грецкие орехи, и все остальные семена, – потребовал офицер в непривычной форме. – Так, случайно «вертолётики» клёна ясенелистного не подхватили? А семена борщевика?

Все наши сокровища обработали чем-то, гарантированно убивающим личинки всех вредителей, после чего мы проследовали на следующую площадку.

– Ну что же, теперь ждать. Минут тридцать, – сказал отец, заглушив двигатель.

Я огляделся. Площадка, засыпанная свежей щебёнкой, представляла собой прямоугольник метров пятьсот на двести. Одной узкой стороной она упиралась прямо в скалистый склон горы. И в этой горе зиял проём.

Тоннель.

Он был идеально круглым, без каких-либо опор или порталов, словно выжженный в известняке чудовищным лазером. Диаметром метров восемь. Его чёрная глубина казалась неестественной, поглощающей свет и звук. Возле въезда в тоннель горел красный глазок светофора. Безапелляционный и неумолимый.

Машины на площадке накапливались. Их водители и пассажиры, глуша двигатели, выходили и начинали переговариваться друг с другом с каким-то особым, понимающим выражением лиц. Отец тоже встретил кого-то из старых знакомых «с той стороны». Они отошли в сторону, и их тихий разговор, полный странных терминов и намёков, был слышен лишь обрывками.

Я сидел в машине, не в силах оторвать взгляд от этого тёмного круга в скале. Сердце стучало где-то в горле. Это была граница. Дверь. И она была закрыта. Всего лишь красным светом светофора, как на обычном городском перекрёстке. Но от этого становилось только страшнее и нереальнее.

Всё было готово. Мы были на пороге. И оставалось только ждать, когда зелёный свет разрешит нам шагнуть в ничто, за которым, как я теперь точно знал, скрывалось всё.

И вдруг – свистящий шум приближающихся турбодизельных двигателей. Глухой, нарастающий гул, идущий из самого нутра тоннеля. Один за другим, словно выплевываемые невидимой силой, из черного провала вырвались с десяток бронетранспортёров, а за ними – вереница большегрузов с высокими бортами и натянутым брезентом. Их было много, штук двадцать, не меньше. Колонну замкнули ещё около десятка БТРов. Они пронеслись через шлагбаумы, не останавливаясь, поднимая тучи пыли, их свинцово-серые бока сверкали в солнце.

– Золото, – коротко и без всяких эмоций ответил отец на мой немой, вопросительный взгляд. – Очень много золота. Там, – он кивнул в сторону тоннеля, – его за эти полгода уже добыли больше, чем до этого накопило человечество за всю свою историю.

И он начал рассказывать. Теперь уже было можно. Впрочем, пересказывать его сбивчивый, полный технических и не очень подробностей рассказ – бессмысленно. Это было похоже на попытку описать слепому человеку радугу. Расскажу лучше, что началось после того, как последняя встречная машина покинула тоннель и на светофоре наконец-то загорелся зелёный.

Мы въехали под каменные своды. Оказалось, что узкий тоннель расширяли: под потолком и вдоль стен была натянута металлическая сетка, и в тусклом свете аварийных ламп мы видели запылённых рабочих в касках, отщипывавших от скальной массы куски породы мощными отбойными молотками. Работа, судя по всему, велась в круглосуточном режиме, не останавливаясь ни на минуту. Грохот стоял оглушительный.

Ехали мы под землёй километра три, а затем впереди показался свет – не искусственный, а солнечный. Мы выехали на точно такую же площадку (единственное: здесь нас никто не останавливал и не досматривал)… но всё изменилось.

Да, здесь тоже было низкогорье. Такое впечатление, что мы ехали к бабушке в Солонешное. Но…

Мы из первых дней лета попали в первые дни весны. Воздух был пронзительно свеж и влажен, пах талой землёй и чем-то цветущим. Кое-где в расщелинах и на северных склонах всё ещё лежал зернистый, грязный снег. А на прогретых южных склонах, прямо из прошлогодней жухлой травы, цвели подснежники и… тюльпаны! Да, самые обычные тюльпаны, алые и жёлтые, которых у нас в дикой природе увидеть было невозможно. Южные склоны были каменистыми, но там, где они были пологими, стояли в розоватой дымке цветущие дикие яблони, вишня и… абрикосы? А на северных склонах вместо привычных берез росли дубы. Их почки только собрались набухать, но ни с чем невозможно было спутать эти величественные, приземистые деревья с кручёными ветвями. И кое-где старые сухие листья, оставшиеся с прошлого года, ещё даже и не думали опадать, шелестя на ветру, словно медные монеты.

– Папа, где мы? – вырвалось у меня, одновременно удивлённо, восторженно и испуганно.

– Мы называем всё это Тёплой Сибирью, – ответил отец, и на его лице наконец-то появилась не сдержанная улыбка, а широкое, счастливое облегчение. – А вот где это на самом деле… По ту сторону Тоннеля. Больше и лучше никто объяснить не может. Пока не может. Но посмотри вокруг. Это – наше. Теперь уже точно.

И отец начал рассказывать о географии этой местности, медленно ведя машину по свежей гравийке, которая вела в долину. Он показывал рукой на далёкие сизые хребты, на широкую ленту реки внизу, на клубы пара, поднимающиеся где-то за лесом – там, говорил он, горячие источники.

Машина, нагруженная до предела, с трудом съехала с гравийной дороги к роднику. Отец заглушил двигатель, и на нас обрушилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь шепотом воды.

– Давайте пополним запасы, – предложил он, вылезая и потягиваясь. – Вода здесь чистейшая.

Я, выбрался из заднего ряда, где делил пространство с сестрами, и глотнул воздух полной грудью. Я первым подошел к свежему срубу, из которого бежала вода.

– Ой, холодная! – пискнула сзади Агата, тыкая пальцем в струю и тут же отдергивая руку. – Как из морозилки!

Алёнка же не полезла к воде, а присела на корточки, увлеченно ковыряя что-то в рыхлой земле у корней огромного, незнакомого дерева.

– Смотли, какой кам! – радостно прощебетала она, подбегая ко мне и протягивая зажатое в кулачке. – Бистит!

Я взял у нее из руки тяжелый, неровный камешек. Он был теплым на ощупь. И тогда солнечный луч упал на него, и он вспыхнул. Не желтым, а каким-то глубинным, рыжим огнем. У меня перехватило дыхание. Это не могло быть правдой

– Па… Папа, – голос у меня сдал. Я просто протянул руку.

Отец взял самородок, покрутил в пальцах, и на его лице расплылась спокойная, знающая улыбка.

– Ну вот, – сказал он, глядя на всех нас. – Алёнка только что нашла свою первую зарплату. Настоящее золото.

– Что?! – мама ахнула, бросившись смотреть. – Прямо под ногами? Не может быть!

– Может, – отец невозмутимо открыл багажник и достал электронные весы. – Здесь много чего может. Девятнадцать грамм. По нашим местным законам, Алёнка, ты теперь богачка. Все, что меньше тридцати грамм, можно оставить себе.

– Ура! – закричала Агата, подпрыгивая на месте. – Алёнка, ты молодец!

– Но это, сынок, еще цветочки. Эти горы так и называются – Самородные.

– Золотые горы… – задумчиво прошептала мама, с опаской оглядывая склоны, словно ожидая, что они вот-вот засверкают целиком. – И мы будем тут жить? Среди этого?

– Будем, – твердо сказал отец. – И не только мы. А теперь садитесь. Хотите увидеть два моря сразу?

– Море? – мама снова оживилась, ее практицизм отступил перед детской мечтой. – Два? И далеко?

– Рукой подать. Километров двадцать.

– Ура-а-а! Море! – завопила Агата, запрыгивая в машину.

– Мо-е! – подхватила Алёнка, тыча пальчиком в свой самородок.

Мы тронулись в путь, и теперь пейзаж за окном читался иначе. Это были не просто красивые горы. Это были Самородные горы. И где-то совсем рядом, за этими хребтами плескались целых два моря. Одно – тёплое и ласковое, но с низкими, болотистыми берегами. Зимой не замерзает, и его, не мудрствуя лукаво, назвали Южным. Другое – суровое и холодное, в его свинцовые воды с шумом обрываются скалы Самородных гор. Даже летом по нему плавают сизые льдины, и имя ему дали соответствующее – Северное.

– А как между ними ходить? На корабле? – не унималась Агата.

– Можно и на корабле, – объяснял отец, лавируя между скалами. – Там две большие реки, Ануй и Чарыш. Мы их так назвали, уж простите за скромную фантазию. Они на равнине так переплетаются, что по их протокам можно проплыть из одного моря в другое.

Я смотрел в окно, на мчащуюся рядом реку, которую отец назвал Чарыш. Она была в разы мощнее и полноводнее своей алтайской тезки. Затем, после долгих часов по ущельям, где некоторые пики вздымались до небес, не уступая славе Эльбруса, нас встретил и Ануй. Он, как и его алтайский собрат, был мутным от горной взвеси и с грохотом несся по камням, но сила его была иной – он казался в десять раз полноводнее и могучее.

А когда солнце начало садиться, окрашивая самые высокие пики в розовый цвет, мы наконец увидели первые огни и табличку с надписью: «Дубровский острог».

Я проснулся. И не понял, где я.

Не то чтобы я испугался. Сознание всплывало медленно, вязко, как со дна темного озера. События двух предыдущих дней – безумный шоппинг, дорога, тоннель, золотой самородок – висели в памяти тяжелым, нереальным грузом. Может, это был сон, который только что закончился? Или же он продолжался, и я все еще в нем нахожусь?

Нет, действительно. Где я?

Я лежал, не двигаясь, и по капле собирал информацию. Под спиной – непривычно скрипящий надувной матрас. Под головой – чужая подушка, отдающая легким запахом стирального порошка. Легкое одеяло сползло на пол, и утренняя прохлада щекотала кожу.

Я повел глазами по сторонам, не поднимая головы. Стены. Никаких обоев – толстые, пахнущие смолой и древесиной бревна. Потолок был собран из светлой вагонки, и в окно пробивался солнечный свет, рисуя в немного пыльном воздухе длинные, узкие лучи. Плотная, звенящая тишина, в которой слышалось лишь собственное дыхание и отдаленный, незнакомый щебет птиц.

Медленно, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие этого мира, я приподнялся на локте. Матрас скрипнул. Я повернулся к окну – неширокому, с деревянной рамой.

И выглянул.

Узкая улочка из утоптанного гравия. Противоположная стена такого же бревенчатого дома. А за ним, выше крыш, в утренней дымке, поднимались в небо суровые, покрытые лесом склоны. Не алтайские предгорья. Другие. Совсем другие. Высокие, неприступные, с зубчатыми гребнями, розовеющими на восходе.

И тут память накрыла меня с головой, как ледяная волна. Тоннель. Светофор. Перевал. Самородок. Два моря. Дубровка.

Это не сон. Это – правда.

Я резко сел на кровати, и скрип матраса прозвучал уже не как досадная помеха, а как первый звук нового дня. Дня в Тёплой Сибири.

Я начал ходить по дому, на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, и по кусочкам собирал вчерашний рассказ отца. Дом был новым, пахнущим оцилиндрованной сосной и свежей краской. Сруб, мощный бетонный фундамент, целых четыре комнаты на первом этаже и мансарда под крутой двускатной зеленой крышей. Я чувствовал себя не наследником, а скорее первооткрывателем в этих хоромах, построенных за неделю до нашего приезда.

Из-за одной двери доносилось ровное дыхание родителей, из другой – тихий шепот Агаты и Алёнки, которые уже проснулись, но боялись выйти в незнакомое пространство. Третья комната – моя. А в кухне царил хаос переезда: ящики, коробки, на скорую руку расставленная посуда. Зато в самой большой комнате, гостиной-столовой, основательный порядок: дубовый стол, как остров стабильности, и полдюжины стульев. На стене висело ружье – молчаливое напоминание, что мы не на дачу приехали.

Я поднялся по крутой лестнице на мансардный этаж. Здесь было просторно, пусто и тоже слегка пыльно. Две большие комнаты-пустыри, которым лишь предстояло стать царством игр и взросления моих сестер. Но меня манило не это. Я подошел к широкому окну, вделанному в фронтон, распахнул его – и ко мне ворвался целый мир.

Воздух. Незнакомый, непривычно тёплый, густой. Он пах влажной землей, цветами, которых я не знал, и какой-то сладкой травой, утренними загадками и надеждой, смешиваясь с едва уловимым ароматом хвойных опилок и смолы. Этот воздух я запомнил на всю жизнь.

Справа, почти вплотную, стеной стояли горы, их склоны, обращенные к северу, поросли теми самыми дубами, что дали имя поселку – строго-официальное Дубровский острог или по-простому, Дубровка. Весь он лежал передо мной как на ладони: десяток таких же срубов, маленький магазинчик с вывеской «Продукты», пустая площадка – «здесь будет школа», как сказал вчера отец. Дороги, темные от недавнего дождя, были посыпаны острым, колким щебнем – отходами от работы золотодобывающей драги.

А слева, за небольшой поляной, заросшей сочной, почти тропической травой, виднелась тихая, блестящая на солнце протока. И за ней – сплошная стена незнакомых высоченных деревьев. А дальше, за этой зеленой стеной, лежало Вязовое болото. Где-то в его глубине, в той самой протоке, драга день и ночь мыла золото. И эта же протока, в результате этих работ, должна была превратиться в канал для океанских судов. Соединить два моря. Мысль была настолько грандиозной, что в нее не верилось. Пока здесь царили лишь утренняя тишина и спокойствие.

– Вы, – раздался за завтраком голос отца, – вообще-то самые первые дети в этом поселке. Можете начинать гордиться.

Отец ушёл на работу, бросив на прощание ироничное: «Все деньги мира сами себя не заработают. И канал, соединяющий два океана, сам себя не построит». Но перед уходом он, не говоря ни слова, снял со стены в гостиной «Сайгу» и перевесил ее на веранду, на самый видный гвоздь. И, как выяснилось, не зря.

Я сидел на этой террасе, развалившись в плетеном кресле, и пытался вникнуть в инструкцию к мини-трактору. Да, мне – одному из трех детей во всем этом молодом поселке – предстояло вполне себе взрослое дело: освоить железного коня и вспахать ту самую полянку между домом и протокой. Бумага была белой и невыносимо блестела на солнце, строки сливались, слова упорно не хотели складываться в смысл.

Я отвел глаза от ослепляющего текста, чтобы дать им отдохнуть, и взгляд упал на сестер. Агата и Алёнка, счастливые и беззаботные, возились в куче песка, оставшейся после стройки. Они строили замки, их смех был единственным звуком, нарушавшим утренний покой.

А затем. Сначала я подумал, что это галлюцинация – игра света и тени в листве на опушке. Но тень отделилась от стволов и сделала плавный, неслышный шаг вперед. Огромная кошка. Шерсть – золотистая, в черных розетках. Мускулы играли под кожей при каждом движении. И она смотрела. Не на меня. Смотрела на песочницу, где мои сестры, ничего не подозревая, лепили куличики.