ПОХОЖДЕНИЯ МАЛОИЗВЕСТНОГО ПИСАТЕЛЯ, МЕРТВЫЕ ДУШИ (КНИГА ВТОРАЯ)

Мне необходимо было торопиться, и я шел вперед. Любопытство что ли меня обуяло, я, оставив усадьбу Фуры позади, не удержался и как в детстве заглянул в одно из окон дома, в котором когда-то жил мой школьный товарищ Мишка Рудой, а теперь его занимали Бройлер с Надей.

Моего товарища там не было. Да и не могло быть. Дом отцом Паньком Рудым был неожиданно, сразу же после окончания им первого класса, продан, и они перебрались на новое местожительство, в лесничество (оно располагалось в нескольких километрах от Щурово, у реки Ваги). Однако это обстоятельство отчего-то нас разделило, хотя мой дружок ездил учиться в ту же школу, что и я. Мне довелось раз несколько встречаться с Мишкой Рудым. Одна встреча состоялась, когда я, приехав в отпуск из Москвы, помогал отцу заготавливать на зиму дрова и ездил в лес. В другой раз я его увидел сразу же после женитьбы товарища на одной из Щуровских красавиц ― студентке педагогического института. Затем, по прошествии многих лет один из наших общих знакомых сообщил мне, что Рудой умер. Умер под забором, от обычной водки, перепил. Сам он на похоронах не был, однако уверен на все сто процентов, что это так. Возможно, оттого я, по сожалев о случившемся событии, постарался о нем забыть. Правда, это произошло не сразу, долго во мне звучал голос знакомого:

– Мишка Рудой мужик был нормальный. Никому ничего плохого не сделал. Одно время он, как и его отец, много лет работал в лесничестве. Но сломался и запил. Отчего, одному Богу известно. Мужик давно уже был бы там, ― на кладбище, если бы не один человек, ― и он назвал его имя. Я тогда не придал тому значения: ну назвал и назвал, лишь только теперь осознал, кого он имел в виду: благодетеля Павла Ивановича Чичикова.

Однажды я наведался к своему бывшему классному руководителю Александру Олипиевичу и пробыл не один час. Мы сидели за столом, пили чай, и перебирали школьные фотографии. Во время этого занятия в дом к учителю зашел какой-то неприглядного вида мужик, отозвал учителя в сторонку и принялся что-то нашептывать на ухо.

– Нет, нет и нет! ― сказал Александр Олимпиевич и неприглядного вида мужик после такого категорического отказа, махнув в сердцах рукой, недовольный ушел. Я в это время натолкнулся на отпечаток своего выпускного класса ― небольшую карточку размером девять на двенадцать. Учитель снова подсел к столу и успокоился. Из всего класса двадцати парней и девчонок только у меня одного в руках был небольшой букетик белых цветов. Он мог быть и в руках Мишки Рудого. Рядом сидел. Но нет. Не было. Я держал цветы. Тут же мелькнула мысль: не случайно. Мы вглядывались в лица красиво одетых молодых людей, без страха смотрящих в будущее, вспоминали прошедшие годы и ужасались: многие из них уже покинули этот мир, хотя были и не так стары, ― они, оторвавшись от семьи, не смогли выдержать испытания свободой. Их глаза, упав на качающуюся под ногами землю, были вытоптаны толпами, народившихся новых людей. Жалко, очень жалко, потраченные без смысла, впустую, на беспросветное пьянство, прекрасно вырисовавшиеся в мечтах годы. Мечты, сформированные на втором уровне, являлись своего рода энергетическим посылом для кропотливой работы в реальном мире. Не все ими воспользовались. Не смогли претворить их в жизнь, прекрасные годы пошли, я бы потребил в данном случае выражение: коту под хвост.

Перед тем как уйти, я снова увидел на пороге дома учителя еще одного мужика. Он своей внешностью ненамного отличался от предыдущего посетителя, да и поведением тоже, одним словом ― бомж, иначе его не назовешь.

Мой бывший классный руководитель не выдержал и попросил этого мужчину зайти.

– Вот, познакомьтесь Семен Владимирович ― это перед нами в прошлом отличник, ― сказал Александр Олимпиевич и представил мужика. Правда, мне его имя не о чем не говорило: он не был моим одноклассником. ― Учитель, заметив мой недоуменный взгляд, тут же сообщил: ― Этот вот спившийся человек отлично рисовал, мог бы закончить Строгоновку или еще какое-нибудь художественное заведение, не закончил. Ну, ладно. Его картины и так ценились. Их покупали «новые русские». Отчего ему не рисовать. Тем более, сейчас, когда это можно делать сидя дома, необязательно где-то числиться, например, художником в Доме культуры. Сейчас никто не стоит у вас над душой. Губернаторша занята своими делами и в управу не вызывает. Так вот, он с доски почета школы не слезал, ― из года в год висел, ― продолжил учитель. ― Его бы там и оставить, но слез, натворил много разных пакостных дел и теперь с определенной периодичностью ходит ко мне, да, думаю, не только ко мне, и что еще, не за знаниями ― вымогает на выпивку деньги. Из-за того, что я фронтовик и у меня большая пенсия. Может другая причина, не знаю. По расчетам этих алкашей для меня одинокого старика это много. Они меня уже достали. Разве я, Семен Владимирович их чему-нибудь плохому учил? ― помолчал, затем дополнил свою речь: ― Хорошо еще, что одна женщина их гоняет. Дочь наняла мне по дому помощницу, сам я с хозяйством давно уже не справляюсь.

– Да-а-а вот она жизнь без каких-либо прикрас, ― сказал я и тепло попрощавшись с учителем, ступил за порог, словно в темноту, из которой через порог дома один за другим лезли и лезли настырные пьяницы.

Дом Александра Олимпиевича был для меня одним из светлых островков, где я мог побывать. Сколько дней еще будет в угасающей жизни учителя, и как часто я смогу заходить к нему, чтобы поговорить о прошлом, вопрос? Просто так идти не хочется. Для посещения необходимо определенное настроение.

Заглянув в окно бывшего дома Мишки Рудого, я в черноте большой комнаты у печи заметил еле видимую тень. Неужели это он, собственной персоной? Но я ошибся. Перед глазами была Слюнявая, худобой своей похожая на девочку, женщина, которую Фура, соседка матери нашла для своего неработающего сына. Я узнал ее по копне густых волос на голове. Она стояла в нерешительности, держа в руке бутылку и не зная, куда ее припрятать. Вряд ли Слюнявая могла догадаться принести самогон из дома Федора Шувары. Это проделки Бройлера. Он, думая о завтрашнем похмелье, тайком из-под руки выкрал у Оксаны пузырь и, не дав подруге допить стакан сивухи, вытолкал ее на улицу с особым заданием. Я даже слова его услышал: «Иди зараза, припрячь и чтоб…, а то получишь от меня …» ― далее предложение заканчивалось матом.

Надя или Слюнявая топталась на месте. Я наблюдал за ее действиями, но тут вдруг вспыхнула яркая молния, и над головой раскололось небо, женщина от неожиданности вздрогнула, добыча выскользнула у нее из рук. Надя неловко дернулась, пытаясь поймать, но бутылка ударилась об пол, разлетевшись вдребезги. Затем я отчего-то вдруг кашлянул и женщина, подобно лани, неожиданно сорвалась с места ― вон из дому, задевая ногами на пути пустые консервные банки, бутылки, пакеты, натолкнулась на табурет. Вы думаете, он отлетел в сторону? Ничего подобного ― табурет был громоздок, тяжел и неуклюж, ― это Надя отлетела. Она ударилась об одну из стоек, подпиравшую потолок, массивную грубо отесанную, что ту колонну, и заохала от боли. У Бройлера в доме, довольно старом, купленном им однажды по случаю за бесценок у нового хозяина ― Сурова (у какого я не знал: их было два брата Михаил и Николай), готовом развалиться было все беспорядочно укреплено и ни кем-нибудь, лично им самим. Постороннему человеку ориентироваться в доме было крайне тяжело, ― умереть, не встать. Трудно понять, как он, Слюнявая, а еще Убийца ― брат хозяина дома, часто находившийся с ними рядом, могли передвигаться по его половицам и не получать травмы. То, что случилось со Слюнявой не в счет, она просто-напросто испугалась. Минуту-две женщина приходила в себя, затем с криком выскочила из дому, прошмыгнула через калитку, в шаге от меня, чуть не задев, и в одно мгновенье исчезла в темноте.

Ударила еще одна молния, и я увидел запоздавших и оттого торопящихся на сорок дней Алининых мужиков (мелькнула мысль: ну вот и вырвались) и далеко впереди Слюнявую. Что меня поразило: их грязные силуэты, Нади тоже, они были бледные. Им недоставало красок и четкости. Тут же отчего-то мне припомнились слова Ивана Сергеевича Тургенева: «Это оттого, что эти люди еще не попали к нам…. Их души неокончательно сформировались. Необходимо время».

– Да, не попали, но они уже одной ногой стоят на второй ступени существования, ― прошептал я и продолжил: ― и, если не изменят свою жизнь, то очень скоро попадут в руки одного из писателей. Ими будут заниматься по мере возможности с тем пренебрежением, с которым они относились к своей жизни. Рая им не видать. Они не видят себя в нем и не способны сделать выбор. Они ненавидят себя, ненавидят весь окружающий их мир и без колебаний выберут ад. Да здравствует Ад!

Я отправился следом за мужиками Алины: Пленным, Дробным, и Слюнявой Надей, пропустив слева дом Ильюшихи. Он был пуст. А раньше в нем жила пугливая девочка. Было время, когда Мишка Рудой мой школьный товарищ, любил ее пугать из-за угла, и она брала немыслимо высокие ноты. Мне даже казалось, что он был в нее влюблен. Что было бы, если их судьбы соединились? Большой вопрос. Нет теперь этой девочки. Она выросла и стала солидной женщиной, живет в районном городке Климовке, а дом матери давно сдала государству и уже даже получила за него большие деньги, так называемые чернобыльские; миллион рублей, а то и больше.

Затем я отчего-то остановился у дома Григория Лякова ― он когда-то учился с моим младшим братом Федором в одном классе, лет пять назад умер от известной и широко распространенной у пьяниц болезни ― цирроза печени. На него страшно было смотреть.

Григорий Ляков оставил вдовой жену Татьяну и лодыря сына ― Алешеньку, так ласково его величали дома, когда-то счастливые родители. До поры до времени. Счастье их лопнуло, лишь стоило уехать из Щурово любимице Григория ― Светлане. Она работала в аптеке, попав в наше село по распределению. На нее, оглядываясь и жил долгие годы Ляков. Исчезла красивая невысокого роста со светло-русыми волосами девушка, и развалилось счастье Григория. Запил, затем и совсем скурвился мужик. Этот самый Алешенька его сын не был научен работать, он лишь только ел, спал и справлял естественные надобности. Одним словом, байбак. А еще он пристрастился пить горькую подобно своему отцу, но отец понятное дело ― от неразделенной любви, а этот неизвестно отчего. Сейчас в России многие события происходят неизвестно от чего, запросто так.

Алешенька, стоеросовая дылда, любимый сын Григория Лякова и Татьяны начинал с малого: после застолья допивал остатки самогона со стаканов. Работать он даже не пробовал. Незачем работать на поле или же на ферме, если полки и так ломятся от продуктов. Чего только нет: хлеб, мясо, колбасы, молоко, сметана, творог масло есть, а поля и фермы пусты ― коров нет. «Баб в городе, что ли доят, ― не раз говорил двадцатипятилетний разгильдяй и хохотал, в чем-то он был прав. Да пусть, развалятся, лопнут ломящиеся от товаров полки магазинов, если нет возможности выставлять на них что-то пустяковое сделанное руками людей в возрасте Алешеньки. Лично для него нужно было оставить хотя бы небольшой кусочек полочки и всего лишь.

Лодырь, хотя был и молод, но тоже торопился попасть на сорок дней к Федору Шуваре. Я чуть было не столкнулся с ним, посторонился и пропустил вперед со словами: «Молодым у нас дорога…» ― не договорив известную фразу, осекся. Торопливость Алешеньки мне была понятна ― это такое событие, которое не требует особого приглашения: помянуть покойника может любой индивид. Правда, ты должен после помолиться, отбить соответствующее количество поклонов у икон за покой души умершего человека. Хмыкнул: «Жди, ― они отобьют! Почки, легкие, еще что-нибудь ― это можно, налетят, что злые собаки ― толпой и поколотят. Им, в темном угле лучше не попадаться».

Для пьяниц Щурово, что свадьба, что похороны стали едины: ушел в небытие старообрядческий ритуал прощаться с покойным без спиртного. Настоящий стол теперь мог ломиться, нет, не от закусок, от самогона, налитого для красоты или же из-за неимения посуды во всевозможные заграничные бутылки. Пластиковые бутылки полтора литровые и даже двухлитровые из-под воды, найденные или же опорожненные лично, не выбрасывались, тоже шли в дело.

Устремившись за Алешенькой, я не замечал более ничего, хотя и стоило постоять у каждого дома и рассказать о людях, живших в них или же и ныне живущих, не только с одной стороны улицы, но и с другой. Но, другая сторона улицы для меня отчего-то была, что обратная сторона луны ― сокрыта. Я бы мог нарисовать ее в голове, например, огромное здание лесничества или же не менее огромный дом Павла Ивановича Чичикова, но чернота, чернота заполняла мой разум, да мне и не до того было; я, миновав дом Михаила Сурова приблизился к добротному деревянному дому Федора Шувары. Он, волей случая был отдан самому младшему из детей, несмотря на многочисленную родню. Не знаю, уж за какие такие заслуги. Может за то, что младшенький вернулся из армии в то время, когда его старшие сестры Мария и Валентина были устроены: одна находилась замужем и жила отдельно, другая, получив образование, работала на заводе в районном городке, где ей дали квартиру, брат Вячеслав и тот жил на чужбине. Наиболее близкий Федору по духу брат Виталий давно уже был в мире ином. Он погиб трагически ― утонул недалеко от Щурово в небольшой речке Ваге. Занимаясь поисками его тела, люди нашли на берегу, прислоненный к дереву велосипед харьковского завода. У нас в детстве тоже такой был: отец покупал его вместе с Григорием Семеновичем Шуварой на ярмарке. Я уж и не помню, куда он задевался. Возможно, где-то пылился в сарае. Желания найти его не было. На старом велосипеде ездить в новом мире? Как-то «стремно», да и отчего-то не по себе.

Оксана новая супруга Федора после трагической гибели мужа все делала, чтобы создать у соседей иллюзию полноправной хозяйки. Она и хотела ею быть, так как рассчитывала на добротный деревянный дом на три окна, участвовала в похоронах и девять дней справила и на сорок дней пригласила людей, знавших Федора, чтобы помянуть его.

– Я, законная супруга. Дом мой, ― сказала женщина однажды Фуре за столом, опрокидывая стакан водки. ― Я столько денег в него вложила, не пересчитать. Забор металлический я поставила, окна, да вот этот линолеум на полах тоже мой. Да все здесь мое!

На похоронах и других поминальных днях по Федору были и его родственники, правда, отчего-то в меньшинстве. Особое место за столом занимала любимая сестра Федора ― Валентина. Она прибыла на обшарпанном небольшом автобусе из районного городка. Рядом с нею на широком стуле восседала грузная Мария. Та хоть и жила в Щурово, но появилась с запозданием, возможно, оттого что страдала от тромбофлебита и передвигалась медленно с трудом, не без помощи своей невестки. Жену сына Марии, Оксана тоже хотела усадить рядом, за стол, однако той не позволили семейные дела и она, извинившись сказала:

– Я приеду за Марией Григорьевной, заберу ее домой, ― после чего, поспешно выскочив из дому, молодая женщина забралась в ожидавшую старенькую машину «копейку», под бок к мужу. У него в коей мере появилась возможность немного подработать ― отвезти клиента в Климовку на вокзал. Иначе и ему следовало присутствовать на данном мероприятии.

Мария, не забыла слов Оксаны, едва двери закрылись она тут же зыркнув черными глазами, ― у них в семье у всех были такие, ― чуть было не вспылила, усмотрев ненадлежащее поведение Оксаны, не понравились ей слова, хотя они были произнесены для Фуры, но их за столом слышали все. Хорошо, что Валентина удержала старшую сестру, шепнув ей на ухо:

– Да и пусть говорит. Дом, ей не при каких обстоятельствах не достанется. Знай о том, и не переживай.

Федор умер, но втайне от подруги дом оформил на Валентину, после смерти брата Виталия она была ему ближе всех, хотя бы по причине того, что помогала ухаживать за парализованной матерью. Однажды он не выдержал, и Валентина, вняв доводам брата, взяла родительницу к себе в районный городок, в квартиру и долгое время, до скончания дней ухаживала за нею. То, что он отписал дом сестре ― молодец, но мог бы и о дочери вспомнить, хотя бы часть какую подарил: Валентина одинокая женщина, зачем ей весь дом, но это уже на совести Федора и не наше дело обсуждать.

Не зря Оксана, ухватившись за Федора, торопилась оформить свои взаимоотношения. Она долго подобно птице дятлу «долбила» мужика. Он отнекивался и не желал ехать в районный городок. Не один год прошел, прежде чем ей удалось вытащить Федора в ЗАГС. Этот брак с Шуварой у женщины, можно сказать, был третьим. От первого ― рядом надоедливо топтался сын подросток. Больше от законного мужа ничего не удалось получить. Жить и то приходилось у матери в захолустном селе. Глядя на парня, она нет-нет и заводилась:

– Весь в отца. Когда ты от меня отойдешь, ― женишься. Сколько можно напоминать мне о нем своей ехидной рожей. Сил уже больше нет! ― Но жизнь не прощает ошибок и заставляет смириться во имя неизвестного будущего.

Затем, прежде чем появиться в доме Шувары, она пыталась завоевать невзрачного мужичонку ― Стопарика. Он в Щурово слыл лохом из-за того, что был мягкотелым, но на этот раз сообразил, чего женщина от него хочет, не дал прижиться: пустил на жительство Галстука и выгнал Оксану на улицу несмотря на то, что в тот год зима была очень морозная.

– Не нужна мне такая…, ― сказал он, правда, какая не уточнил, но соседи и так поняли, что мужик имел в виду.

За дом Федора Оксана ухватилась мертвой хваткой: сразу же после смерти мужа привезла свою старую мать на жительство и занялась ее пропиской. Правда, ее походы в паспортный стол были безрезультатны. Отказывать не отказывали, просили подождать шесть месяцев, как-то требовалось по закону, и женщина в огорчении выходила за двери казенного учреждения, при этом чертыхаясь. Она понимала, что нужно было сделать это раньше, при жизни Федора, может даже обманным путем. Не раз привозила она к себе в гости престарелую мать лишь только для того, чтобы похвастаться новым мужиком, и жизнью в достатке.

Шувара долго терпеть тещу не желал, и часто после очередных капризов жены отказавшись их выполнять, понимая, с чем они связаны, отправлял родительницу Оксаны восвояси:

– А поезжай-ка ты тещенька туда, откуда приехала. А если тебе, ― обращался он к Оксане, ― не за кем ухаживать так я тебя от скуки быстро вылечу, мне не трудно от сестры Валентины «выписать» на жительство свою парализованную мать. (Прасковья Ивановна тогда была еще жива.) Походи за ней. Ты ее не застала здесь, в доме, так вот узнаешь какого это. ― Далее Федор принимался уличать свою сожительницу в разных грехах: ― Я, что, думаешь, не знаю, чем ты тут без меня занимаешься? Стоит мне только уехать в Москву на заработки, так ты торопливо бежишь на трассу. Понятное дело. Оно, конечно, копейка завсегда нужна, но не таким же путем. Что тебе моих денег не хватает? А потом ты ведь и самогонкой торгуешь.… ― Правда, все эти увещевания были напрасны. Оксана умела ладить с мужиком и при этом быть не в проигрыше. Себя она никогда не забывала: довольство слащавой улыбкой расползалось у нее по лицу.

Мария и даже Валентина, приезжая из районного городка долго на траурных мероприятиях по Федору не задерживались и хорошо, так как за полночь в доме такое начиналось ― уму непостижимо, одним словом, шабаш.

Пьяницы собирались со всего села даже с дальних улиц, например, Криуши, Лаптюховки, Сахаровки, Деменки, а еще и из Буговки, Фович, Перикопа, Варинова и других деревушек. Толпы народа. Среди них выделялся Селифан и Петруша. Правда и Магдан был не промах. Добирались эти люди-человеки, как могли. Они все хотели помянуть покойного Федора. Всех их мучила особая жажда, понятная только им и оттого желание выпить они даже не скрывали. Их рты в предвкушении лобызания, наполненных самогоном стаканов источали из себя слюну, которая пыталась вырваться и смыть на своем пути все препятствия.

После ухода сестер покойного Федора их ― препятствий не было. А задержись женщины, дольше нужного срока ― выгнали бы. Так, эти пьяницы были распалены своими пагубными желаниями.

Они уповали на большой задел браги, заблаговременно поставленный Оксаной, и на полученную после ее перегона «живительную» влагу. Я знал эту ее самогонку и представлял, какого будет желудкам мужиков после ее потребления. Однажды я был вынужден купить у нее бутылку, правда, не лично и не для себя, мне нужно было заплатить за работу: одних денег оказалось недостаточно и человек, ставивший мне забор из бельгийского листового железа, по окончанию работы не удержался и так культурно сказал:

– А положенное? ― Я его не понял и заглянул в маленькие поросячьи глаза. Он их не спрятал и тут же без обиняков выразился ясно и четко:

– Работу я свою сделал? ― помолчал и утвердительно продолжил: ― сделал, так вот гони «магарыч!»

– Подожди, я сейчас, ― неуверенно пролепетал я и, оставив мужика у дома на скамейке, бросился в дом к матери: может быть, у нее где-нибудь затерялась в углах дома бутылка водки, оставленная для натирания.

Выручила меня жена двоюродного брата Александра, Алла. Она на то время была у матери в гостях. Мне мотаться в магазин, уже не было времени, а взять самогонку я стеснялся. Да мне бы, и никто не дал из-за боязни нарваться на «засланного казачка». Человек должен быть проверенным. Штраф платить никто не хотел. Женщина сама предложила мне сбегать за бутылкой, правда, при этом предупредила:

– Ты особо ее не пей. Она у нее хотя и слабая, но настоянная на вербе. Вначале идет ничего, а затем так одуреешь, ― мало не покажется. Смотри, не тягайся с нашими мужиками. Они у нас стойкие. Все могут принять даже царскую водку при этом и не поморщатся.

Я попытался вообще не притрагиваться к налитой тут же и предложенной моим работником рюмке самогона, но он начал нервничать и готов был на меня обидеться, так что пришлось выпить. Но уж затем я отказался на отрез, но тут он меня уважил и не настаивал, допил бутылку и домой поехал, ― полетел на своей «работяге», «четверке», можно сказать подобно Карлесону. У меня после долго еще жужжал в голове его пропеллер.

Добравшись до дома Федора Шувары, я был вынужден остановиться: даже на второй ступени существования плохое место, есть плохое и тут ничего не поделаешь. Оно реально действует: меня начало слегка мутить, затем я испытал позывы к рвоте, будто при отравлении. Для снятия этих странных эмоций я принялся топтаться на месте, переступая с ноги на ногу. Это мне несколько помогло. Отлегло.

Мой мозг не бездействовал, забираясь в глубины своей памяти, я вспомнил, что еще в детстве не единожды слышал от матери об этом месте. Наша улица (да и не только она) была не та, что сейчас: приткнуться некуда. Дом стоял возле дома, что солдаты в строю и вдруг пустырь и что странно никто на него не зарился ― обходили стороной. А все оттого, что до его появления на нем стоял большой дом, в котором обитала добропорядочная семья, человек семь душ. Их вырезали. Из семьи осталась одна девчонка: спала за печкой и не слышала нашествия убийц-грабителей. После эта девчонка куда-то на время пропала, затем люди стали о ней говорить, что ходить. Объездчик старый Листах, пугавший нас детей и не только, все видящий вокруг, утверждал, что это она сожгла вместе с домом двух извергов, действовавших ночью, а днем, выдавших себя за ее родственников, чтобы продать хоромы, жалко ― не всех, оттого и не знает спокойствия: ищет остальных. Они от возмездия не уйдут.

– Я думаю, не ушли? ― спрашивал я, глядя блестящими зелеными глазами на родительницу.

– Не уйдут, ― поправляла она меня, будто и не прошли годы после того злодеяния, и оно все еще требует возмездия.

У меня не было желания заходить в дом, там бы мне стало еще хуже, хотя он был Федора Шувары и совсем не походил на дом однажды сгоревший. Я, имеющий вход на вторую ступень существования, попытался разобраться, как такое могло быть. Люди не вечны. Сколько прошло лет с того случая? Пятьдесят, да нет, больше, наверное, все сто! Прасковья Ивановна, подруга матери, справив в новом доме новоселье, бывая у нас, часто шептала: «Ходит по ночам худющая дама, нет, не дама девочка, жуть, просто жуть», ― и при этом крестилась. Нас детей пугали ее рассказы. По описанию старой Шувары, сейчас уже покойницы, она была похожа на Надю ― эту дурочку. Об этом мне сказала мать, правда, потом от своих слов отказалась. Я же их принял на веру и посчитал что такое совпадение неслучайно и неслучайно то, что она пришла из Мамая. Что мне еще запомнилось из рассказа матери: «Мне от моих родителей остался в Варинове дом, и я предложила твоему отцу перевезти его в Щурово и хорошо, что мы не перевезли, ты догадываешься, где бы мы его поставили? Нас спасло то, что мы отказались от строительства дома и купили готовый, у родственницы твоего отца. Она с семьей неожиданно уехала на новое место жительства, а дом предложила нам. Это был самый лучший вариант, тем более что деньги нужно было отдавать частями в банк, погасив за нее кредит».