ПОХОЖДЕНИЯ МАЛОИЗВЕСТНОГО ПИСАТЕЛЯ, МЕРТВЫЕ ДУШИ (КНИГА ВТОРАЯ)

На ярмарку приезжали и машины ― автолавки, их было немного. Они работали от государства или же от кооперации. Процветал ― «частный сектор». Он в лице крикливых баб и небритых мужиков за свой товар радел, хотя попадались и недобросовестные торговцы, но это было исключением, так как по второму приезду его опозорят, и он уедет с таком, ничего не продав. Торговля государственная за качество отвечала гарантиями производителя. А вот на современной ярмарке такого уже не было: ― за товар никто не отвечал. И я должен был надеяться лишь на себя. Торговец мог быть твоим соседом ― жить под боком, но заставить поменять, что-либо купленное у него, было невозможно. Ответ был следующим: «Не я его производил. Нужно было смотреть, когда покупал. Ты, может, испортил товар сам и чего-то от меня хочешь» ― и в таком духе. Что еще? Люди из-за безденежья стали жадными, наверное, оттого я нигде между рядов никого не встретил приплясывающего с гармошкой и лихими песнями. Известно, что люди скажут: «Ах, гад, ты еще и веселишься! Тут жить не на что». Лишь человек, ползающий, подобно червю, мог рассчитывать на подаяние. Это не труд. Это унижение. За него и платят. А раньше деньги запросто так не брали: пытались их отработать. Даже женщины-богомолки и те за монету усиленно причитали и отбивали поклоны.

Часам к двенадцати пополудни торговцы начали убирать свои товары и загружать их в машины, оставаться было не резон. Ярмарка заканчивалась в одно время, и та знакомая мне с детства и эта, на которую я приехал. Дожидаться полного ее окончания я не стал. Смотреть было нечего. Что нужно купил и достаточно, можно, как говорят, сматывать удочки.

Правда, по прибытию на ярмарку у меня теплилось желание порадовать жену и приобрести задешево эксклюзивные для города предметы, например, повседневную глиняную посуду для приготовления мяса, кувшины для молока, что-нибудь особенное для посадки и разведения на окнах цветов, но на ярмарке не оказалось ни одного гончара. Они, наверное, все крутились вокруг Москвы, занимаясь изготовлением одних лишь шедевров. Не нашел я и не одного резчика по дереву, а то бы купил обычных когда-то липовых ложек, досок для разделки мяса. Не было умельцев, продающих свой товар. Даже не попался на глаза точильщик ножей.

Управился я, со своими покупками, наверное, за час и, держа в руках тяжелые сумки, направился к брату. Лавируя среди снующего народа, я увидел в стороне профиль Павла Ивановича, называемого в Щурово, Чичиковым. Недалеко от него стояли уже виденные мной два мужика. Павел Иванович находился возле инвалидной коляски, на которой сидела Надя, и отчитывал Бройлера и его брата Убийцу ― сыновей Фуры. Из-за базарного гама ничего не было слышно, да я и не стремился подслушивать: мне было не до того. Но то, что он говорил о деньгах, я понял даже издали. Забрав Федора с ярмарки, чтобы подвезти его до дома я, усаживаясь в свою «Ласточку», снова увидел Павла Ивановича: он отъезжал на своей машине непонятного цвета, не то черной, не то бежевой, с затемненными стеклами, не старой, но и не новой. На такой машине, обычно ездят холостяки. Что мне бросилось в глаза: он был один, и я тут же сообразил, отчего Чичиков не взял с собой мужиков: у меня в памяти всплыли слова из поэмы нашего классика: «Ну, ты брат и воняешь, потеешь что ли, сходил бы в баню». Это так герой поэмы высказался о своем лакее. Я фыркнул, будто почувствовал неприятный запах от одного из мужиков Павла Ивановича.

Мой новый знакомый уехал, а я, вдруг неожиданно вспомнив о желании купить матери несколько бутылок минеральной воды, оставил брата в машине, а сам отправился в магазинчик.

Долго не был, как говорят: зашел и вышел, едва уселся и взялся за руль, брат тут же спросил:

– Ну, что? Каковы успехи?

– Нет воды. Ну, той, которую, я хотел взять ― нашей «Затишинской». Она более приятная, наверное, из-за своего состава, чем «Боржоми» или другая какая…. Мне посоветовали заехать в бар на пересечении улиц Школьной и Большой.

Федора, я высадил у дома и уж, затем, отпустив тормоз, подъехал к бару. Это было недалеко. У здания стояла машина Павла Ивановича Чичикова. Что мне еще бросилось в глаза: Павел Иванович в просторном зале из пластика и стекла угощал двух девочек, совсем еще соплюшек, газировкой. Однако, стоило мне зайти в зал, как он тут же ретировался. Я купил воду и отправился следом за ним. Уж очень он меня заинтересовал, терять его из виду не хотелось. Машину Павла Ивановича я догнал на Школьной улице. Бег «лошадей» его иностранного автомобиля остановили уже известные на дороге колдобины. Минут через пять я уже двигался за ним следом, затем он вырулил на трассу, и я тоже. Некоторое время мы шли друг за другом, я заметил, что Чичиков хотел со мной еще раз встретиться, но его неожиданно остановил дэпээсник.

– Не повезло, ― сказал я про себя, аккуратно обходя автомобиль Павла Ивановича, но затем, взглянув в зеркало заднего вида, понял, что ему ничего не грозит. Он, выбравшись из автомобиля, неторопливо шел к «стражу дорог» с широкой улыбкой, протягивая ему для пожатия руку. Да они друзья-товарищи. Мне нечего о нем беспокоиться, и я тут же, прибавил газу. После мне стало известно, что не только в полиции у Чичикова есть знакомые, но и в других государственных учреждениях района, области и даже Москвы.

Недалеко от перекрестка мне попалась навстречу карета скорой помощи. Она торопилась на очередной вызов. У дома, я чуть было не наехал на Галстука. Он мне чем-то напоминал героя Николая Васильевича Гоголя из «Мертвых душ» ― Манилова. «Есть род таких людей известных под именем люди так себе, ни то ни се, не в городе Богдан не в селе Селифан». Так и этот Галстук. На первый взгляд он был человек видный, черты лица были не лишены приятности, но в этой приятности было чересчур много сахару: улыбался без какой-либо необходимости.

Мужик, прозванный Галстуком за видимую интеллигентность в одежде: носил белые штаны и рубаху, да и еще ― разговаривая с людьми, сдерживал себя, не матюгался, так вот он вдруг рванул через дорогу прямо перед самым носом машины. Я еле успел надавить на педаль тормоза: не ожидал от него такой прыти. Галстук долго раскланивался передо мной, прося прощения. Из-за чего я был вынужден простоять на дороге до появления машины. Это лишь позволило угомониться соседа и уступить мне трассу. А вот его товарищ Стопарик, увидев меня, остановился, дождался, когда я проеду, и его сосед, Февраль, интересный субъект тоже не побежал. Они на тот момент отчего-то дорожили своими жизнями. Причина мне стала понятна несколько позже.

Дома на расспросы матери: «Ну, как тебе наша ярмарка?» ― я, ничего не выдав вразумительного, сообщил ей, что мне на дороге попалась «скорая помощь» ― мать тут же ответила: ― Это она ко мне приезжала, давление подскочило. Хорошо, что я удержалась и не поехала на ярмарку. Наверное, сегодня нехороший день. Надо заглянуть в календарь, ― затем сказала, что Людмила ― новая фельдшерица сделала ей укол. ― Я ее знаю сызмальства, однажды, когда еще работала в школе мне в коридоре попалась девочка, идет вздыхает. Я у нее и спроси: ты, что же это так вздыхаешь? Никак двойку получила? «Да нет! Папка с мамкой снова ругаются. Не знаю, что мне с ними делать?», а самой ― лет десять всего! ― мать усмехнулась и подняла на меня глаза. Я не удержался и начал расспрашивать у нее о торопящейся куда-то странной компании мужиков, и тут же услышал:

– Ты не знаешь, куда они идут? На «сорок дней» собрались. Федор Шувара погиб. Я тебе по телефону о том говорила еще до приезда в Щурово. Не так давно заходила Валентина ― сестра Федора Шувары, ― это она мне вызвала «скорую помощь» ― приглашала и меня. Мы все-таки с Прасковьей Ивановной, ее матерью, были подругами. Я на ее похороны ходила, да и на похоронах Федора тоже была, однако взглянула, что там творилось, и тут же припомнила поговорку, которую не раз повторяла твоя бабушка Вера Борисовна: «приглашают на горячий обед, ― удирай, а на сорок дней спеши ― коня запрягай». Правда, у меня все наоборот получилось: я тогда ходила, а вот сейчас для себя решила лучше дома помолюсь за упокой души убиенного: жалко, все-таки человек. Там, в их доме, вечером и моя соседка Фура обязательно будет, без нее не обойдутся и ее дети: Бройлер с Надей, этой Слюнявой и Убийца. Алинины мужики: Пленный и Дробный тоже не пропустят данное мероприятие, ― обязательно отметятся. Придут будто на шабаш. Народу между четырех стен большого дома о-го-го сколько набьется. Напьются, что те свиньи, а затем известное дело будут разговаривать с самим чертом. Федор не поленится, ― лишь часы пробьют полночь, приведет рогастого в разгар этого так называемого в кавычках «праздника», то-то еще будет!

– Неужели у Оксаны много денег? Для этого ведь нужно иметь ну хотя бы тысяч…, ― и я задумался, пытаясь подсчитать расходы, которые эта женщина могла понести. Но мать не стала меня ждать и тут же ответила: ― А Павел Иванович на что? Он у них, этих пьяниц благодетель, ― и принялась говорить о том, что Чичиков один из этой странной компании, тоже не менее странный человек, но совершенно другой, не похожий ни на кого из них. У него даже своя свита имеется. Ходят за ним тенями два каких-то охламона из Буговки. Нужно будет у молочницы Марии спросить кто такие. Я смотрю на Павла Ивановича, с виду солидный человек, но кто он, не знаю. Не раз о том спрашивала у твоего двоюродного брата Александра: он одно время водил с ним дружбу… ― мать хотела что-то сказать об этой их дружбе, но махнула рукой: ― Не понял он его. Лишь отец твой знал, что за человек этот Чичиков. Одно время до того, когда Павел Иванович перевелся в лесничество, они работали вместе в школе. ― Родительница еще что-то хотела сказать о нем, но разговор неожиданно был прерван: что-то темное со всего размаха ударилось в окно, заслонив на миг свет и открыв его снова. Я бросился к окну, следом за мной мать. Это плохое событие, ― подумал я. Что будет? А может и ни чего. Понятное дело ― птица не успела увернуться или же просто перепутала отражение в окне с действительностью. Мне бы тоже не опростоволоситься и не перепутать реальный мир со второй ступенью существования, ненароком можно забраться куда-нибудь и выше, например, на третью ступень…, а уж оттуда назад хода не будет. Не дай Бог. Рано еще, рано.

2

Остатки ярмарочного дня я потратил на ничего не деланье: слонялся по комнате из угла в угол, затем по дому из комнаты в комнату. А еще я отчего-то выбрался на воздух и долго ходил по двору, заглядывая то в летнюю кухню, то в баню, то в сарай, будто что-то искал, хотя мне ничего не нужно было. Я не желал в день приобретения материалов и необходимого мне инструмента заниматься ремонтом дома, даже из машины не удосужился вытащить покупки, как лежали они все в багажнике, так там и остались. А зачем? ― размышлял я, ― займусь завтра или же послезавтра в зависимости от погоды. Для моей работы она должна быть сухая.

Со стороны соседки Фуры было тихо, а вот за забором другой ― Алины слышался грозный крик. Баба в который раз занималась воспитанием своих родственников: худенького сынка ― Дробного, выгнанного за пьянство толстой женой и мужа, носящего прозвище Пленный. Раньше, когда он жил отдельно и носил прозвище Чинарик оттого, что любил покурить на халяву, жизнь его была очень скучной, теперь грех пожаловаться: окрики, а порой и оплеухи сыпались без задержки. Алина строго смотрела на этих двух охламонов и спуску им не давала.

– Ишь, что учудили, ― кричала баба: они ― эти двое болтающихся от временной незанятости мужиков, завидев на дороге Галстука, Стопарика и Февраля вознамерились от нее улизнуть и тоже отправиться к Оксане, чтобы как следует, на славу помянуть Федора Шувару, но не удалось. ― Им, видите ли, хочется нажраться. Я вам нажрусь! Вы меня попомните! ― Алина держала ухо востро, и для пресечения повторных попыток, так материла мужиков, что у меня, не очень понимающего ее не Щуровский выговор, ― она приехала лет тридцать назад из захолустного села ― вяли и закручивались в трубочку уши, даже на расстоянии.

Алина словно предчувствовала ненастье и всем своим поведением сообщала о том окружающим людям. И старый пес матери Тимон, следовавший повсюду за мной, тоже чувствовал непогоду. Но он реагировал по-своему, высунув из пасти, насколько это было возможно язык, тяжело дышал, часто останавливался. Однако, чтобы там тявкнуть это ни-ни, шума и так хватало.

Парило, на небе неторопливо собирались тучи. Они становились огромными и, трансформируясь в фантастических страшных чудовищ, с каждой минутой приобретали более и более черный, зловещий вид. Ночью, непременно жди, разразится мощный ливень с молниями и громом.

Мне было тошно, я находился не в себе, размышлял над словами матери. Федор Шувара жил-жил и вот умер, хотя был намного лет младше меня. Я учился в десятом классе, ― оканчивал школу, тогда была десятилетка, когда он появился в ее стенах. Однажды я стоял на переменке с Вячеславом ― его старшим братом и о чем-то разговаривал, а он ― маленький «шпингалет» заметив нас, затеял скандал, требуя от брата денег на буфет. Я так понял, что Федя хотел купить булочку, не выдержал и дал ему несколько монет. Мальчик тут же спрятал их в карман, при этом, не сказав обычное в таких случаях «спасибо», забежал за спину Вячеслава и ударил брата ногой.

– Вот, маленький сволоченок! ― поморщившись от боли, сказал старший Шувара, но поделать он ничего не мог: шустрый Федя торопливо скрылся в толпе сверстников-одноклассников.

Федя Шувара ― был пятым ребенком в большой семье Прасковьи Ивановны и Григория Семеновича. Он рос хулиганом и оттого довольно быстро встал на учет в детской комнате милиции. В Щурово единицы парней были призваны и отправлены в Афганистан для оказания военной помощи. Он оказался, можно сказать, одним из первых и два года под огнем душманов водил машину, перевозя продовольствие для солдат и забирая грузы под номером двести. Демобилизовавшись, Федор женился. Девушку он взял из Щуровского училища. Прижил с нею дочь, и затем после двух-трех лет совместной жизни супруга подала на развод. Она, недоуменным соседям объяснила свой поступок следующим образом: «Это хорошо, что я родила девочку. С девочкой я как-нибудь управлюсь и сама. А вот если бы получился мальчик? ― и она, для привлечения всеобщего внимания, подняв указательный палец вверх, на минуту замолкла, а затем резко выкрикнула: ― Нет, мне не нужен еще один невменяемый афганец. Я уже от этого торчу, намаялась, ― время идет, а жизни никакой».

Федор не один день пытался удержать жену в доме, даже сделал для себя небольшой перерыв: перестал курить травку, правда, не такую к которой он пристрастился в Афганстане, а приготавливаемую лично из подсобного материала, произраставшего в Щурово. Что еще? Не поленился мужик и привлек на свою сторону мать, хотя она не раз сына предупреждала:

– Уж лучше бы ты пил, как Вячеслав, чем бегать по чужим огородам и воровать мак. ― Прасковья Ивановна отвела невестку в сторонку, но ненадолго: молодая женщина что-то сказала свекрови на ушко, и та отшатнулась, махнула рукой, оставив молодых наедине.

– Нет, не проси Федор, не проси, я не останусь, ты сколько раз давал мне обещания, кричал, что завязал и, да, завязывал, но потом снова начинал и снова завязывал… ― сказала молодая женщина забрала девочку и уехала к родителям, ругая себя за затянувшуюся учебу в Щурово. Дома родителям она сообщила просто: ― Научилась, умная стала, вместо одного года, ― столько обычно длилось обучение на счетовода, ― чуть было не застряла на всю жизнь. Но, Бог миловал. Вот я и дома. Принимайте родные.

Я ходил по двору и размышлял: шабаш ― сборище нечестивцев; сорок дней ― дата поминовения со дня гибели Федора Шувары на трассе под колесами автомобиля, как и то и другое понимать. Что-то не вяжется здесь. Не по-христиански. Да, не по-христиански, но что им ― этим людям думать над тем, правильно или же неправильно они живут. Моя жизнь, говорят они, что хочу то и ворочу. Изменился строй и частное «я» стало довлеть в человеке над его общественным «мы», не нужна людям, теперь забота государства обо всех и о каждом, шага нельзя было сделать в сторону, но все теперь мы свободы. Ты ― человек теперь хозяин самого себя, что хочешь с собой то и делай. И люди делают, не понимая смысла жизни, а значит и, не осознавая, что творят, лишь бы убить, ставшие вдруг ненужными, например, из-за безработицы, длинные-предлинные годы. А куда их девать? Дай возможность, так за водку бы оптом продали, что те ваучеры, но никто не покупает. Даже олигархи, а им бы, ох как пригодились эти самые годочки, не берут, проходят мимо оттого, что не приплюсуешь их к своей жизни. Не зря однажды мать назвала пьяниц «мертвыми душами». Не зря! Они только одной ногой стоят в нашем реальном мире, а другой уже давно там… ― на второй ступени существования. Что с ними этими людьми будет? Их же по России не сотня и не тысяча и даже не миллион ― миллионы. Неизвестно?

В дом я зашел, когда уже где-то, в стороне речки погромыхивало, и виделись сполохи ― вспышки отдаленных молний. Мать при мне закрыла последнее окно, зашторила, затем выключила радио и даже телевизор, хотя он и привлекал ее: шел один из любимых сериалов.

– Ничего не поделаешь, ― приближается гроза, ― сказала она. ― Все должно быть обесточено. ― Однако, холодильник родительница не выключила, да и свет, пусть и в одной комнате, оставила, правда, ненадолго.

Во время грозы в Щурово жизнь замирала, среди жителей не принято было чем-либо заниматься ― работать, да и шумно отдыхать тоже, например, петь, танцевать, громко разговаривать, смеяться. Иначе, жди неприятностей. Отец, однажды, чуть было не поплатился: в ожидании окончания ненастья вышел на крыльцо покурить: молния как бабахнула, выбила из пальцев сигарету ― хорошо, что не зацепила его самого, жив остался.

Закончив приготовления к надвигающей на Щурово грозе, мать тут же спросила у меня:

– Сеня, ты голоден? ― и, не дождавшись ответа, принялась накрывать на стол. Хотя желания ужинать у меня не было, но под ее присмотром, чтобы не расстраивать родительницу я тут же выполнил указание: похлебал холодного ― это смесь измельченного зеленого лука, петрушки, укропа, листового салата, огурцов и вареных яиц, залитых кислым молоком, называемым в Щурово ― кисляком. Затем, я немного посидел за столом, пока мать измеряла японским аппаратом себе давление и пила таблетку, после чего, пожелав друг другу спокойной ночи, мы тут же отправились на покой.

Обычно до постели я дохожу не сразу, прежде подолгу работаю, но сейчас положение было другое: надвигалась гроза. Уж, если родительница не стала смотреть телевизор, то и мне не подобало включать свой компьютер. Можно и не за столом, а в полной темноте, например, развалившись на диване или же лежа на кровати поразмышлять над новой книгой, а на другой день торопливо записать, набежавшие мысли, на белый лист виртуальной бумаги, затем сохранить файл и все, дело будет сделано.

Меня, не знаю отчего, вдруг стали волновать люди, которых мать называла «мертвыми» ― русские пьяницы. Они заводятся там, где неустроенность и безработица. Жизнь этих бедолаг не из легких. Я бы им, наверное, поставил памятник. Они, что те гастарбайторы, так называемые «черные», но если одни выполняют грязные и тяжелые работы за гроши, нужные для прокорма семей, то наши за одну лишь водку, забывая и о женах, и о детях, даже на родителей не обращают внимания, что те сироты. Есть еще одно отличие у них от пришлых работников ― не могут наши пьяницы трудиться качественно изо дня в день, им обязательно нужны перерывы, не для отдыха, а, чтобы в очередной раз напиться и валяться где-нибудь в канаве.

Задумавшись о русских пьяницах, я мысленно представил невысокий грязный постамент и неожиданно для себя увидел лежащую на нем огромную с расколотым горлом бутылку, из нее, что из того фонтана вдруг принялась хлестать дурманящая жидкость и, находящиеся рядом страждущие люди, мучимые странной жаждой, поползли к этой самой посудине. Они буквально атаковали ее. Затем я неожиданно придумал еще один вариант, альтернативный: в качестве «героя», конечно, негативного, изваял неряшливо одетого неустойчивого мужчину и для чего-то в шапке ушанке с не подвязанными и оттого топорщащимися во все стороны «ушами», с повернутой назад головой. У него, этого неряшливого мужчины лет сорока, из карманов торчали горлышки множества бутылок. Мелькнула еще одна задумка: рядом с мужчиной на постаменте могла быть, и женщина и не только она: в России даже малолетние дети и то вовлечены в это нехорошее дело, попросту попивают. Жизнь для них зашторена серыми тучами. Из этих серых туч идет мелкий холодный, осенний дождь, забираясь под воротник. А где же лето, спросите вы, а где оно солнце, где? Нет его, нет, и не будет!

Тема о «мертвых душах», то есть в моем понимании о русских пьяницах чрезвычайно серьезная. Их вокруг меня о-го-го сколько, и вокруг вас россияне их тоже предостаточно. Может, вы даже и сами пьете. Они, что грибы после дождя вырастают. Пьяниц, сколько не считай, не пересчитаешь. Говорят, что русский человек с бутылкой рождается, но не с травкой ― это необходимо принимать во внимание. Нам нечего даже зариться на наркотики. Они созданы для высокопреосвященного европейца, пытавшегося завоевать весь мир и однажды подцепившего это зелье, что тот вирус на южных просторах нашей огромной ― необъятной земли. Мы ― русские предпочитаем потреблять водку. Даже не пьющие люди и то пригубят водку. Я не хочу писать о наркоманах и при желании могу попытаться написать книгу только о людях пьяницах, а вот справлюсь, или нет, это лишь одному Богу известно. Венедикт Ерофеев вот справился, читал я его книгу «Москва ― Петушки», а я может подобно Николаю Васильевичу, если что-то и напишу, то это написанное тут же следует немедленно сжечь. Не удастся книга, ― сожгу. Уж очень трудная тема ― пьяницы, очень трудная.

Мне далеко до Николая Васильевича Гоголя, далеко. Он, чтобы продолжить работу над своей второй книгой о «Мертвых душах», прежде подолгу готовился, нет, не физически ― душою, ― молился Богу. А народ требовал продолжения, торопил писателя: «Где книга, когда она выйдет?» Ни раз он принимался писать, не чувствуя душевного удовлетворения ― заставлял, насиловал себя и что из того? Ясно, что. Ясно, не только ему, но и всему миру: Николай Васильевич все написанное сжег один раз и затем, другой. Не идет книга, так не идет. Прежде чем сесть за стол нужно прийти в согласие с реальностью.

Это все мне следует понимать при написании своей книги о падших людях ― пьяницах и не уподобляться классику, далеко еще до него. Николай Васильевич Гоголь для меня стоит особняком: на одной ноге с Александром Сергеевичем Пушкиным. Поэт не раз подбрасывал сюжеты для книг талантливому малороссу. Даже книга о похождениях Чичикова и то была написана не без его участия. Так говорят. Кто говорит? Ни сам ли Николай Васильевич после очередной встречи с великим поэтом? Для него ничего не стоило описать в поэме случай, произошедший в Миргороде, а не тот произошедший якобы в Кишиневе и рассказанный Александром Сергеевичем. Я думаю, Гоголь ссылался на Пушкина лишь для того, чтобы, опершись на великого человека ― его имя, найти в себе силы и осуществить задуманное. А еще ― чтобы книга имела успех. Пушкин сказал, Пушкин. Ну да ладно. Для меня что один, что другой ― недосягаемая высота.

Шумный день ушел прочь. Я в подсвечиваемом сполохами далеких молний интерьере спальни, неторопливо принялся раскладывать постель, взбил подушки, разделся и лег, тут же будто кто-то, имеющий власть над миром неожиданно нажал на кнопку выключателя: меня охватила кромешная темнота. Я застрял в ней с головы до ног. Не пошевельнуться. Что это, один из миров моего товарища писателя Андрея Пельмина? ― мелькнула мысль и погасла.

Я не спал. Мой разум бодрствовал. Скоро я почувствовал легкость и слабое движение тела, тут же инстинктивно выбросил вперед руки, чтобы как при ДТП не «расквасить» себе лицо.

– Этого мне еще не хватало, ― сказал я сам себе, ― нужно быть осторожным и не торопиться. Рядом столбовая дорога ― международная трасса. Придавят, и пикнуть не дадут, ― затем рассмеялся, ― не придавят. Наезд на меня равносилен наезду на обычную тень. Я ― эта тень и всего лишь, значит, буду отброшен потоком воздуха, подобно обычному листику от вербы, их на нашей улице предостаточно. Опасаться следовало надвигавшейся грозы, и я опасался ее, оттого оказавшись за калиткой и едва касаясь ногами поверхности земли, не достал из кармана сотовый телефон, чтобы освещать им себе дорогу. Однажды так делал. Для меня достаточно было, чтобы прошло какое-то время и вот ко мне неожиданно пришло ощущение пространства, уже знакомое при посещениях второго уровня, и я, что тот водитель, запустивший навигатор ― новинку двадцать первого века и определивший свое положение на местности, ободрился и тут же, прибавил скорость.

Под ногами у меня был твердый асфальт, над головой, время от времени, разверзалась черная бездна от резких сполохов молний. Даже здесь на второй ступени существования в любой момент мог хлынуть дождь.