Зарево. Фатум. Том 1

Хелена возвращается в резиденцию с мешком трав – ее сопровождал Норман во время выхода, – довольная и счастливая. "Вот из этих получится отличный чай на холода, эти пойдут на отвары от кашля и простуды, эти – для лечения болей в желудке. А еще я собрала несколько десятков узелков для молельных скруток – возможно кто-то захочет преподнести дар Матери". Череда, мята, мелисса, железница, шиповник, шалфей, полынь, чабрец, ромашка, хвощ… И еще десятки связок, почти любовно заплетенных джутовой веревкой. Среди многочисленных веточек, цветов, листьев бросаются в глаза мелкие белые соцветия.

Покори.

Хорошо помню их россыпь на темных ночных буграх Перешеечной области. Тогда мне было неведомо название, потом уже Льюис рассказал об этих цветах, характерных для Севера и приграничных к нему территорий – мы с Крисом страдали бессонницей (вновь), он варил кофе, я лежала на спальном мешке, подбивая под голову его куртку, запах табака из которой ничего не могло вышибить. Горгоновец негромко читал мне на память легенды – о богах и героях, о ледяных просторах и белых цветах, высаженных Небожителями в память о великих воинах, и о черных покори, являющихся тем, кто божеств прогневал. Безусловно красивые, но порой мрачные сказки.

И сейчас, когда Хелена перебирает травы, чтобы разложить их для сушки, я невольно возвращаюсь мыслями к уехавшим в ночи на выезд в °17-21-20-30. К резидентам, что отправились (но скорее потому что надо и о них волноваться), но больше – к горгоновцам. К Михаэлю. К Стэну. К Саре.

К Крису.

Знаю, что всё будет в порядке, что они вернутся целыми и невредимыми, но… Но ощущения после вчерашней церемонии прощания остры – они обтесывают страхи, обгладывают кости. Самое странное, что вместе с этим пугающим знанием крепнет дух. Ибо на кону значительно большее, чем долг или обязанность, и даже более ценное, чем выживание. Не всех неопределенность судьбы бросает из стороны в сторону. Не все оказались в центре пучины под натиском хмурых волн и бесконечной тьмы под ногами, где нет ни малейшей точки опоры. Что-то остается незыблемым. Кто-то остается незыблемым. "В пекле самой темной ночи, в реках крови и огня. Кто стал горгоновцем однажды, тот им остался до конца". Я бесконечно благодарна Роберту за то, что он позволил мне присутствовать – хотя бы издали, хотя бы опосредованно, – и должным образом проводить Стивена, что стал мне близок и дорог. Пока не до конца осознаю, насколько большая мне тем оказана честь.

Помогаю Хелене с травами. Потом оставляю ее вместе с Моникой и Каролиной, а сама ухожу к Норману. Пока он чистит оружие, я штопаю водолазки и футболки. Стежки словно ложатся ровнее, когда вместе с Роудезом разгоняем шутки с ничего до истерического гогота, и наш еле сдерживаемый смех разносится по коридорам резиденции криком чаек.

К Роберту являюсь ближе к двенадцати.

– Нашел в машине резюме некоторых операций прошлого года на территории Штиля, – говорит Сборт, передавая мне внушительную стопку документов. – Почитай, изучи, оставь свои комментарии по стратегии и тактике действий. Будет неплохо, если сможешь предложить варианты изменений в шагах подразделений и отдельных групп.

Располагаюсь на диване в кабинете командира. Роберт затачивает ножи, параллельно слушая мои рассуждения и направляя поток мыслей, делая замечания и отвечая на вопросы.

Пытаюсь полностью отдаться мозговому штурму, но раз за разом бросаю взгляд на часы и обрываю мысли о о том, как обстоят дела у группы выезда.

Но раз за разом возвращаюсь во вчерашний день и вспоминаю полотнище на древке, терзаемое ветром.

***

Я знала, что где-то в районе Руин находится поместье офицеров Серпенсариевской гвардии, но и подумать не могла, что его восстановили и содержали в должном виде. Вероятнее всего, в последние годы в поместье размещались Трое, когда являлись в °18-21-2-10-12-16-15; в периоды их отсутствия вотчина предшественников "Горгоны" и её первых командиров использовалась как библиотека, архивное хранилище и музей, открытый для посещения высокопоставленных лиц и их приближенных.

Поначалу, вернувшись в свой укромный закуток, мне на эмоциях хотелось собраться и уехать – куда-нибудь подальше, чтобы и Руины остались для меня лишь призрачным воспоминанием, – но поняла: сколько не беги, себя всюду таскаешь следом. Здесь, в самом Мукро или где-то на подступах к Штилю я все равно останусь с собой, со своими мыслями и сомнениями. Да и нельзя было избавиться уже от Змееволосой – прав был Роберт, говоривший о ее яде, становившемся твоей кровью.

Просидела у зажженного костра, пряча лицо в ладонях. Сумбур в голове, еще больший хаос в чувствах. Вспыхивающие воспоминания практически насильственно игнорировала. А затем поднялась, в полусознательном состоянии начала складывать скудные пожитки в машину. Прихватила всё, что смогла раздобыть… Еще через каких-то полчаса, проехав по обнаруженной среди развалин дороге, я парковала маслкар в оборудованном гараже поместья – нетрудно догадаться, что его построили совсем недавно для транспорта Трех. Через час перенесла оставшиеся нужные вещи в дом и разожгла камин в командирском кабинете.

Глянула через плечо на Горгону и высокий стул у рабочего стола. Интересная визуальная иллюзия – входящий в кабинет видел бы сидящего командира, закрывавшего бюст и лицо Девы, со змеиным ореолом.

До самого вечера я осматривала поместье – обошла собственнически комнаты, похозяйничала в библиотеке, оценила сервиз в столовой, запахнула плотными шторами окна. Позволила себе расстелить походную кровать в кабинете. В окнах, располагавшихся по два по обеим сторонам от Горгоны, виднелись верхушки леса и скрывающееся среди деревьев раскрасневшееся солнце.

Я бродила по комнатам и коридорам рука об руку с призраками минувшего и собственными демонами, занимала себя рассматриванием аутентичных деталей интерьера. Возникало чувство, будто реставраторы боялись потревожить прежний облик поместья, осквернить его присутствием символики лиц, предкам которых офицеры гвардии помогли занять трон. Многое переменилось за столько лет, и в период кровопролитных войн прошлого никто даже предположить не мог исхода, с которым столкнулись уже мы.

В зале для аудиенций, где высокие потолки украшали орнаментальные фрески, а стрельчатые своды покрывала позолота и резьба, висело единственное доказательство присутствия в поместье нашего времени. Во всю стену распростерлось изображение Трех – безликих теней, снабженных лишь атрибутами личной власти, – объединенный образ всех поколений монарших особ. А может, когда-то здесь располагались императорские портреты?

Было то, что сильно отличало "Горгону" от своего гвардейского предшественника. Серпенсарии склоняли колени пред коронами. Горгоновцы стояли гордо выпрямившись, не позволяя Змееволосому символу опускаться. По крайне мере, такой была "Горгона", с которой меня свела судьба – верной, но гордой.

Я достала нож, перехватила за лезвие в нерешительности.

Три безликие тени смотрели из затертого пережитого, напоминали об ушедшем времени и воспламеняли в памяти тот жертвенный костер, который я вообразила символом своего перерождения. Усмехнулась горько и несмело – видимо, от поэтичности избавит только могила, – и швырнула нож.

Лезвие вошло в грудную клетку Властителя.

Ночь провела в забытье – сны предыдущей повторялись с издевательской точностью, – и вырвал меня из него протяжный болезненный стон. С трудом распахнула веки, не до конца осознавая, что звук из грудной клетки принадлежал мне. Почудился он в предрассветном мраке чужим, призрачным, потусторонним.

Одинокий звук утонул в холоде комнаты. За окном ночь медленно сменялась утром. Ощущение, будто я потерялась во времени, будто смутно помнила себя.

Себя помнила смутно. Зато ускользающий со сновидением образ Криса, пытающегося поймать меня за руку, видела четко: Льюис был такой реалистичный, настолько живой, что подорвалась на кровати, с клокочущим сердцем осматриваясь по сторонам.

О, Матерь! Пощади! Дай забвения, забери чувства, чтобы внутри не осталось ничего, чтобы засасывающая пустота обратилась в пыль и растворилась… Со стены на меня взирал лик Горгоны. В голубом сумраке не желающей уходить ночи Змееволосая словно сочувственно нахмурилась; и отчаяние мое в ту секунду было столь велико, что я была готова начать молиться даже этому рукотворному символу – одновременно напоминающему и отрезвляющему, взывающему к эмоциям и здравому рассудку.

Символу, который спасает душу, пожирая ее без остатка.

Уснуть уже была не в силах. В полутьме разобрала вещмешки фанатика: совсем немного провианта, самодельное оружие и мешочек ароматного табака. Льюис бы оценил. А еще – путевые заметки. О том, какие города адепт успел посетить, скольких человек "очистил" и скольких "просветил". И от скупого описательного перечня по коже пробежал холодок – многие десятки человек с краткими приписками кровавого исхода. Одна только мысль о том, что я могла пополнить этот список, вызвала тошноту. И, признать откровенно, решить, что хуже – оказаться принесенным в жертву "лучшему миру, который приведут за собой ожившие мертвые" или пополнить ряды потерявших рассудок отморозков, – невозможно.

Труп в лесу уже не казался чудовищной ошибкой. Убила убийцу, мучителя и потрошителя. Моральная дилемма, где из двух зол выбралось меньшее, конечно разрешилась, но от этого убийство не перестало быть таковым. Однако, оставшись с кровью на своих руках, возможно, смогла прекратить многочисленное кровопролитие, которое бы фанатик продолжал учинять.

Сэм выбрал быть святым. Но Небеса не уберегли его.

Я предпочту быть грешной. Пусть мои демоны помогают выжить.

Солнечный луч скользнул по лицу Змееволосой, и Горгона точно одобрительно усмехнулась.

***

Две недели со дня смерти Сэма. Две недели со дня моего бегства. Когда подсчитывала дни, зачеркивая линии на выцветшем листе бумаги, казалось, что миновали годы, столетия. Стоило чуть отпустить мыслей с цепей, как те сразу срывались скакать по воспоминаниям, разрывая нестерпимой тоской, а потому я постоянно следила за тем, чтобы не всплыли лица перед глазами, имена не проникали в размышления – а время продолжало течь неторопливо, но неумолимо. Порой чудилось, будто становлюсь пленницей собственной головы – всё борюсь с навязчивыми идеями, не позволяя им одержать верх надо мной.

Первый день третьего осеннего принес с собой сильную метель. Она обрушилась внезапно, накрыв мир снежным месивом. Вокруг почернело, полуденное солнце скрылось за пеленой, когда я обыскивала последний из оставшихся мной не посещенных погранпостов города. Холод пробирался за воротник, обжигал щеки. Ноги тонули в быстро растущем слое снега. Я пыталась подбодрить себя немногочисленными, но необходимыми находками, однако они не могли мне помочь не заплутать в сгущающейся серой мгле, согреться в крепчающем морозе и добраться до поместья.

Поместье, ставшее за столь краткий срок родным – не могла отделаться от ощущения, что оно мое.

Единственным ориентиром служил лес. О том, как пробираться сквозь его лабиринт деревьев-близнецов предпочитала не думать, чтобы не растерять последние силы на иррациональные переживания.

Сквозь стрекочущий ветер прорвалась череда беспорядочных выстрелов. Ярким желтым пятном на другой стороне сквера мелькнула куртка молодого парня. Следом за ним выскочили три агрессивных кадавера, старающихся загнать "добычу" в угол. Незнакомца теснили к стенам. Всего на секунду мелькнула мысль о том, что я могла поскорее скрыться и остаться незамеченной, ведь зараженным не было до меня дела, но… Но что-то толкнуло выхватить пистолет и выстрелить в воздух, привлекая к себе внимание. Метель сильная, твари слишком близко к выжившему, вдруг промажу? Зараженные дрогнули, замерли на мгновение, обернулись на эхо выстрела, а в следующую секунду два из них кинулись в мою сторону. Прицелилась, спустила курок. Первая пуля под воздействием ветра зацепила кадавера лишь по касательной. В голове точно щелкнуло, доли секунды хватило, чтобы скорректировать отклонение – эхо еще двух выстрелов и два тела, одно за другим, повалились на снег. В этот же миг парень уложил оставшегося кадавера чем-то, что успел перехватить с земли.

Ветер скорбно вскрикнул, вздымая с земли снежные вихри.

– Подожди! Прошу! – донесся голос парня, когда я устремилась к лесу. – Я чистый! Неинфицированный! – слова тонули в шуме метели.

– Рекомендую найти укрытие и переждать бурю, – громко ответила, ускоряя шаг. Пробираться становилось труднее, ветер с мокрым снегом бил в лицо.

– Умоляю!

И эта мольба о помощи была такой искренней, что я невольно замерла.

Ну не мог же он быть фанатиком? Да и смысл был его спасать, если собиралась бросить на растерзание морозному вихрю? Сердце гулко билось в груди, а мне четко подумалось: "Если он попробует напасть, то я просто его застрелю. Попытается убить – и я окажусь быстрее". Эта мысль возникла с такой холодной ясностью, что на мгновение исчезла даже метель.

– Поторопись, – махнула рукой торопливо приближающемуся незнакомцу.

– Спасибо! О, Матерь, спасибо! – тараторил он, в знак мира поднимая пустые руки. – Я чист, не инфицирован, не вооружен. Совсем один. Спасибо, ты спасла меня, не знаю, что…

– Идем, – перебила его, кивком указывая в лес, – если не хочешь оказаться погребенным в снегу, оставим диалоги для подходящего места.

Обратная дорога – практически на ощупь. Вернувшись в поместье, первым делом разожгла камин. Парень внимательно (немного даже испуганно, но анализируя) посматривал по сторонам, но ничего не спрашивал, да под ноги не лез. Я же хозяйничала, подкидывая в огонь дрова и разогревая воду. За окном бушевала метель. Пахло смолой, теплым деревом; потрескивал огонь.

– Зовут как? – бросила через плечо, поддевая горящие поленья кочергой. – Как здесь очутился? Откуда ты?

– Морис Конради, – последовал ответ. Голос у юноши, несмотря на легкое волнение, был сильным и твердым. – То есть… Я не хотел так официально. Просто Морис, – помедлил. – Я родом с Востока, но сюда приехал по магистрали Центра. Машина заглохла на подъезде к городу, думал, что смогу пешим ходом бензина найти, но в итоге на мертвецов нарвался. Они быстрые, черти, попались, еле оторвался, – и чуть тише добавил, – да и то не без помощи. Я уж с жизнью прощался… Вроде хорошо стреляю, но тут почти все пули впустую ушли, разрядился, – он, качнув головой, шумно выдохнул. – В общем, спасибо еще раз. Если бы не ты, возможно… Сейчас для меня всё было бы иначе.

Крайние слова проговорил тихо и бесчувственно. Я обернулась и увидела его отрешенное бледное лицо, карие безэмоциональные глаза, под которыми залегли темные круги.

– Голоден? – спросила как можно мягче. Морис неровно кивнул. – Как в Центральные земли попал?

– Стажировку проходил. В начале лета вступил на службу пограничником, перебросили к линии Рубежей. Только обустраиваться начал, а тут… Сама знаешь. С начала эпидемии границ Центра и не покидал, но последний месяц какие-то помешанные начали на выживших нападать, пришлось искать более безопасное место, – он вдруг замер, с легким недоверием окидывая меня взглядом. – Ты ведь не?.. – не договорил. Замолчал боязливо.

– Нет. Если бы была членом Сообщества, то и от кадаверов бы не спасала.

Морис ответил не сразу.

– Значит они – Сообщество? А зараженные твари – кадаверы?

– "Сообществом" фанатиков называют все, с кем я сталкивалась до тебя. Не уверена, что эти "адепты новой веры" (или старой, тут уж как посмотреть) сами себя так величают, но негласно за ними именно такое название закрепилось. А "кадаверами" зараженных прозвали на Севере, где эпидемия и началась, – я поднялась. Вытащила из сумки две пачки быстроприготовляемой лапши, запыленную банку тушенки, что достала из-под завалов бывшего погранпоста. Картинка вырисовывалась не самая радужная, веяния Сообщества расползлись во все стороны. – Значит, говоришь, фанатики уже как минимум месяц в границах Рубежей хозяйничают? А кадаверов в той стороне много? – Конради настороженно наблюдал за каждым моим движением. Вздохнула. – Не пытайся во мне увидеть врага, – но, с секунду прикинув, серьезнее добавила, – я не нападаю, но защищаюсь до последнего. Так что если в твоей головушке будут зреть какие шальные мысли – гони их сразу, – и резким движением вскрыла банку тушенки кинжалом, который нашла среди экспонатов на втором этаже. Рукоять его была выполнена в форме двух сплетенных змей.

– Я стану доверчивее, когда и ты хотя бы представишься.

Никогда бы не подумала, что подобная просьба может ввести в ступор. Кем я была? В прошлом – оппозиционная журналистка. В нынешнем – беглец. Тень того, кем могла стать.

– Мое имя – Штефани Шайер. Этой информации будет вполне достаточно для того, чтобы переждать бурю за окном.

Конради нетвердо кивнул, перенимая протянутую ему тарелку с лапшой и тушенкой. Я тут же отвернулась, безмолвно давая понять, что на дальнейшие расспросы отвечать не намерена. Твердо убеждала себя, что накормлю парня и выпровожу, как только метель успокоится. Я не искала ни попутчиков, ни спутников и не хотела пускать кого-либо в выстроенную отшельническую крепость.

Но Морису было суждено задержаться.

У бедняги к вечеру поднялся сильный жар, и, хотя внешних признаков заражения не наблюдалось (как и не было знакомых "этапов трансформации" в кадавера), я не могла позволить себе рисковать. Почти двое суток провела практически без сна, наблюдая за состоянием Конради, пытаясь сбить высокую температуру и привести мучащегося в сознательное чувство. Морис бредил. В его бессвязных речах проскальзывали имена, мольбы, куски молитв – он просил прощения, вновь пытался спасти кого-то, находясь в галлюцинациях снов. Я не отходила от него ни на минуту, а в между приступами лихорадки дремала в кабинете, закрываясь на ключ.

Периодами редких прояснений рассудка Морис лишь просил пить. Иногда его затуманенный взгляд останавливался на мне, и он, точно вспоминая что-то, пытался улыбнуться.

Словно Судьба насильственно создавала вокруг меня болезненные образы прошлого, испытывая на прочность.

В ночь второго дня Конради метался на кровати, стеная и задыхаясь, и я была уверена, что он не сможет дожить до утра. Однако упрямо продолжала говорить с бредящим Морисом, протирала его лицо смоченным холодным платком, вливала ложкой воду в рот – та стекала по его пересохшим губам, скатывалась подобно слезам на влажную от пота подушку, – держала за руки и просила прийти в себя. Использовала последнюю ампулу сильного жаропонижающего, оставшегося еще от Михаэля… Метель бесновалась за окнами, хрипя и плача, ударяла в двери и окна, точно умоляя впустить ее внутрь поместья, чтобы погрести нас вечным сном белоснежного холода. В камине догорали последние угольки, и я сама лихорадочно ждала рассвета. Не молилась, нет. Пила остывший горький кофе и, кажется, даже выкурила пару сигарет – призрачное присутствие Льюиса поддерживало и давало сил.

С первыми лучами солнца Морис провалился в спокойный сон, и лишь влажное постельное белье да таблетки на тумбочке напоминали о лихорадке. Я тяжело опустилась в кресло напротив кровати, устремила взгляд на витиеватую лепнину на стене. Конради ровно дышал, а в растворяющемся полумраке терялись и очертания ночных страхов. Смертельная усталость отзывалась слабостью в теле, тяжелыми веками и дурной головой – в ушах не то шумело, не то пищало. Перед глазами плыли разноцветные круги. Не знаю, как долго просидела, слушая дыхание Мориса. Солнце поднялось, его лучи прокрались в заснеженный лес. Ветер утих. Температура Конради нормализовалась.

Я дошла до кабинета, держась о стену. Закрылась, добрела до кровати и, рухнув на нее, мгновенно уснула.

Прошла пара дней, прежде чем Морис окончательно пришел в себя и поднялся на ноги. Слабость оставалась, он продолжал подкашливать, но в целом хорохорился и бодрился, прилежно принимал таблетки и смиренно выслушивал рекомендации. Искренняя благодарность Конради прослеживалась в каждом его слове и действии, в деликатном подборе тем и умении промолчать. Последнее особенно ярко продемонстрировала ситуация, когда он впервые зашел в мой кабинет, принеся чашку горячего чая.

Вечерело. Я стояла у окна и смотрела на заходящее солнце, и мысли мои были очень далеко от поместья: они блуждали по коридорам резиденции, старались найти ответы на оставшиеся вопросы, прокручивали раз за разом возможные варианты разговора с горгоновцами, подбирали подходящие извинения и… Не находили их. Я заметила Мориса боковым зрением, когда он замер на месте, въедаясь взглядом в портрет Горгоны.

– Ты знаешь, чье это поместье? – спросил после небольшой паузы Конради, ставя чашку. Конечно, сам он понял, чье оно, но хотел понимать, известно ли то мне.

– Командиров Серпенсариевской гвардии, – ответила непринужденно и легко, будто меня саму это не поразило раньше. – Отреставрированное и подготовленное для встречи высокопоставленных гостей в периоды их передвижения по стране. Хотя такое трепетное отношение к первозданному образу поместья вызвано, скорее, искренней любовью его смотрителя.

Почти незаметным кивком указала на разложенные на рабочем столе дневники и кожаные книги в мягком переплете. С самого дня моего прибытия в поместья я жадно изучала библиотеку и архив, записи хранителя музея, учетную документацию, подробно рассказывающую о здешних экспонатах; журналы посещений, заметки офицеров, письма политических деятелей. Обернулась к Морису, продолжая держать руки заложенными за спину ладонью на ладонь. И Конради тотчас выпрямился. Глаза его округлились. Он пожелал спешно "доброй ночи" и покинул кабинет. Я не сразу поняла, что вызвало в нем такую резкую перемену, но… Футболка, что была надета поверх водолазки. Футболка с вышитым у сердца ликом Змееволосой девы, которую он впервые увидел на мне.

Морис принял меня за горгоновца. Он не стал ни озвучивать свое предположение, ни спрашивать напрямую; потом узнаю, что у Конради не возникло даже сомнений в своем озарении. Я же сделала то, что делала в резиденции: не стала лезть в чужую голову. Зачем пытаться убедить или разуверить в чем-то человека, когда его предположения играют тебе на руку? К тому же, в общем-то, с моей стороны лжи и не было: во-первых, Морис сам сделал для себя вывод. Во-вторых…

А во-вторых осталось где-то далеко. Тенью за пределами поместья и Руин у Перешеечной. Дрогнувшим голосом в °13-16-8-28, в кабинете Роберта. И должно оно было давно раствориться, сгореть в костре полумраком утра, но продолжало змеиться за мной невидимой нитью.

***

В стенах Серпенсариевского поместья укрывались призраки прошлого – горгоновского и моего собственного. Вместо страха или мук, однако же, я испытывала лишь необычайное спокойствие и крепость духа, точно тени эти берегли, укрывали и наделяли силой преемников, пришедших в их дом. Я ощущала незримое присутствие живших здесь ранее офицеров. А еще мне казалось, будто рядом были и мои горгоновцы – вот обернусь и увижу Роберта, услышу смешки Нормана с Сарой или пересекусь взглядом со Стэном. Порой чудилось, что за спиной стоит Крис и вот-вот заговорит. Это выматывало, но я научилась жить с этим, и когда смирилась – пришла необъяснимая внутренняя уверенность.

Ковала из призраков непробиваемую броню.

Трое суток мы с Морисом провели в поместье, не выходя на улицу ни на шаг. Два дня в городе слышалась стрельба – и ночью, и днем, – и по звуку было ясно, что перестрелку вели друг с другом выжившие. Я могла только предполагать ее причины, но разум и сердце твердили, что это фанатики загнали кого-то в лабиринт Руин. Подтвердить свои догадки не спешила. Улицы сохранят память, можно будет осмотреться, когда все завершится. Город на пару дней ожил. С Морисом поглядывали на дым, что виднелся над деревьями, дежурили и следили за обстановкой. Спала я все так же тревожно: пожалуй, даже более тревожно, чем прежде. Доверять Конради еще не могла, хотя здраво понимала, что к нему мои подозрения явно лишнее. "Своих чувствуешь сразу", – звучал в голове голос Роберта… Но вторил ему голос Криса, твердившего, что "доверять нельзя никому, даже себе".

Ночью второго дня в городе прогремел взрыв. Огненное облако взметнулось вверх, опалило серые тучи красным штормом камней и остатков боезаряда. Спавший Морис подорвался с постели, упал на пол, закрывая голову, а я стояла, сцепив руки за спиной, и смотрела в окно, глядя на дрожащее пламя. Предчувствие неминуемого становилось острее.

За стрельбой и взрывом явился закономерный результат: Руины заполонили кадаверы, собравшиеся со всех уголков и близлежащих местностей. Мы с Морисом наблюдали из окон поместья за тем, как полуразложившиеся гниющие туши брели по лесу, рыща источник шума. Значительно страшнее и опаснее медленных обезображенных тварей – агрессивно-активные; они бесновались по снегу, отпрыгивали от деревьев и мало уже напоминали людей. Да и зараженных периода начала эпидемии.