Хроники Алдоров. Узы ненависти

Она медленно, будто против своей воли, вернулась к его столику и опустилась на табурет, напротив. Она не смотрела на него, уставившись в свою кружку с чем-то крепким, что она, видимо, заказала до его появления.

– Они приходили каждую неделю, – тихо начала она, говоря больше в стол, чем ему. – Сначала вежливо. Потом… не очень. Я говорила, что не знаю, где ты. Они не верили. Думали, я покрываю. Однажды… однажды они вломились. Перевернули все вверх дном. Искали тебя. Искали твои вещи. Сломали дверь.

Она сжала кружку так, что костяшки пальцев побелели.

– Я ночевала у подруг месяц. Пока не нашла деньги на то, чтобы от них отцепиться. Отдала почти все, что было. Все, что мы… что я копила.

Она замолчала, глотая ком в горле. Физ сидел, не в силах вымолвить ни слова. Его собственная нищета и страх казались ему теперь мелкими и жалкими по сравнению с тем, через что прошел из-за него человек, которого он… которого он когда-то любил.

– Почему, Физ? – ее голос сорвался на шепот, полный недоумения и старой, незаживающей боли. – Почему ты просто не сказал? Почему не предупредил? Мы бы что-то придумали… Вместе. Мы же всегда все делали вместе.

Он наконец поднял на нее глаза. Его собственная обида на мир, его цинизм, его маска неудачника – все это треснуло и осыпалось, обнажив то, что он прятал годами: страх, незащищенную вину и стыд.

– Я… я испугался, Эмилия, – его голос звучал хрипло и несвободно, будто он разучился говорить. – Не их. Я испугался… что подведу тебя. Что не справлюсь. Что ты увидишь, какой я на самом деле… никчемный. И уйдешь. И я решил, что лучше уйти первым.

Он сказал это и понял, насколько это звучало глупо и жалко. Но это правда. Его самая постыдная правда. Эмилия покачала головой, и по ее щеке скатилась одна-единственная слеза, оставив блестящий след на запыленной коже.

– Идиот, – прошептала она с обидой. – Я же любила тебя. Таким, какой ты есть. Со всеми твоими недостатками, страхами и дурацкими попытками заняться магией. Я верила в тебя больше, чем ты сам. Она посмотрела на него прямо, и в ее взгляде, сквозь обиду и горечь, проглянуло что-то старое, теплое и знакомое. То, что не смогли убить ни годы, ни предательство.

– А сейчас что, Физ? – спросила она тихо. – Снова влип в историю? От тебя же снова пахнет страхом за версту. И… чем-то еще. Проклятой магией и бедой.

Он не стал лгать. Кивнул, опустив голову.

– Да. И на этот раз… на этот раз все серьезно. Я должен кое-что сделать. Очень опасное. Или меня убьют.

Он не ожидал сочувствия. Он ожидал, что она встанет и уйдет, на этот раз навсегда. Но Эмилия лишь тяжело вздохнула.

– Как всегда, – устало констатировала она. – Ничего не меняется. Идиот.

Но она не ушла. Она осталась сидеть напротив, и это молчаливое присутствие, эта невысказанная, но ощутимая связь была для него в тот момент большим утешением, чем все деньги Зипа. Она все еще злилась. Она все еще была обижена. Но старое чувство, сильное и глупое, давало о себе знать. Она все еще любила этого неудачника. И от этого не было спасения.

Тишина за столиком повисла густая и тягучая, как патока. Слова Эмилии, ее боль, ее усталость – все это висело между ними, и Физарий чувствовал каждый грамм этого груза. Он видел, как она смотрит на него, и в ее взгляде, помимо гнева, читалась та самая, знакомая до боли жалость, смешанная с остатками чего-то теплого. И именно эта слабость, этот проблеск прошлого, стал для него крючком.

Его собственный стыд и раскаяние, такие острые мгновение назад, начали отступать, вытесняемые холодным, цепким расчетом. Он истощен, измотан до предела. Ему нужно место, чтобы прийти в себя, поесть, выспаться перед новым, смертельно опасным ритуалом. И она, его бывшая, все еще тоскующая по нему, была идеальным решением. Грязным, подлым, но решением.

Он опустил глаза, сделав свое и без того изможденное лицо еще более несчастным и потерянным. Он позволил голосу дрогнуть, вложив в него всю ту фальшивую искренность, на которую был способен.

– Ты права, – начал он тихо, голосом, полным надлома. – Я дурак. Я трус. И я… я не прошу прощения. Я не заслуживаю его. После того, что я сделал… – Он сглотнул, изображая борьбу с эмоциями. – Но эти годы… я не переставал думать о тебе, Эмилия. Каждый день.

Он рискнул поднять на нее глаза, стараясь выглядеть разбитым и раскаявшимся.

– Я знаю, у меня нет права тебя о чем-то просить. Никакого. Но… – Он сделал паузу, чтобы его слова возымели больший эффект. – Мне негде переночевать. И завтра… завтра мне предстоит то, после чего я, возможно, не вернусь. Всего одна ночь. Под крышей. Просто… поговорить. Как раньше. И утром я уйду. Исчезну. Ты больше никогда меня не увидишь. Обещаю.

Он говорил мягко, почти умоляюще, играя на ее старых чувствах, на ее доброте, которую он когда-то так легко отбросил. Он видел, как ее лицо дрогнуло. Гнев и обида боролись в ее глазах с состраданием и той глупой, непобедимой надеждой, что, возможно, он и правда изменился, что в нем еще есть что-то от того парня, которого она любила.

Она отвела взгляд, нервно теребя край своей кружки.

– Одна ночь, – наконец выдохнула она, и в ее голосе прозвучала усталая покорность. – Только чтобы поговорить. И утром – уходишь. И я больше никогда не хочу тебя видеть. Понял?

Сердце Физария ёкнуло от низменной, подлой победы. Он кивнул, делая скорбное, благодарное лицо.

– Понял. Спасибо, Эмилия. Ты не представляешь… – Он замолчал, делая вид, что не может говорить от переполнявших его чувств.

Он снова использовал ее. Снова втягивал в свои проблемы. Снова лгал. Но на этот раз он убеждал себя, что это необходимо. Это ради выживания. Ради того шанса, который ему дал Зип. Он заставит это работать. А потом… потом он действительно исчезнет. Навсегда.

Он поднялся, оставил на столе несколько купюр за свой недоеденный суп и последовал за ней к выходу, чувствуя, как тяжесть денег и «Песка» в кармане смешивается с тяжестью нового, только что совершенного предательства.

Глава 5

Они шли молча, утопая в густых, почти физически ощутимых сумерках Стикс-Сити. Физарий шел чуть сзади, наблюдая за напряженной линией плеч Эмилии, за тем, как она избегает смотреть на него. Его собственная совесть, придавленная грузом выживания, лишь тупо ныла где-то глубоко, как забытая рана.

Она привела его в район, который местные за глаза называли «Отстойник». Воздух здесь был гуще и имел специфический привкус – смесь химической горечи от электростанции на другом берегу канала, запаха стоячей воды и вечной сырости, въевшейся в кирпич. Они свернули в узкий переулок, заставленный переполненными мусорными баками, из которых доносилось настойчивое попискивание крыс.

Дом, перед которым они остановились, был типичным многоквартирным ульем для тех, кому не хватило места даже в гетто. Девятиэтажный, когда-то, возможно, желтый, а теперь грязно-серый от копоти и времени, с осыпавшейся штукатуркой и кривыми, ржавыми балкончиками, заставленными хламом. Из нескольких окон доносились звуки жизни: ссора, плач ребенка, громкая музыка из дешевого радиоприемника. Где-то наверху лаяла собака.

Эмилия молча ткнула ключом в скрипучую дверь подъезда. Внутри пахло дезинфекцией, старостью и чужими обедами. Она не стала ждать лифта, тот, судя по табличке, сломался еще в прошлом году – и повела его по лестнице, ступени которой были истерты до вогнутости тысячами ног.

Ее квартира располагалась на третьем этаже, в конце длинного, темного коридора, освещенного одной тусклой лампочкой без плафона. Дверь та же, что и раньше, но теперь на ней красовался новый, более массивный замок – немой свидетель тех событий, о которых она ему рассказывала.

Она отперла дверь и пропустила его внутрь.

Квартира была маленькой, но чистой. Убогость скрадывалась старанием: потертый, но чистый ковер на полу, занавески на окнах, несколько увядших комнатных растений на подоконнике. В воздухе пахло тем же супом, что она, видимо, ела до ухода, и едва уловимым, знакомым ароматом ее духов – дешевых, но таких для него родных.

Но была и новая деталь. В углу, у окна, стоял небольшой стол, заваленный книгами по бухгалтерскому учету и старенький, потрепанный терминал для удаленной работы. Эмилия явно пыталась выкарабкаться, найти честный путь.

– Раздевайся, – бросила она ему через плечо, направляясь к крошечной кухне. – Брось пальто там. И помой руки. Ты весь в… в чем-то.

Он послушно скинул пальто, стараясь не задеть комнатные растения, и повесил его на вешалку. Пакетик с «Песком» он, на всякий случай, переложил в карман брюк. Он прошел в совмещенный санузел, умыл лицо и руку от уже засохшей крови. В зеркале на него смотрело изможденное, бледное лицо тифлинга с безумными глазами. Лицо лжеца и предателя.

Вернувшись в комнату, он увидел, что она поставила на стол две тарелки с супом и ломоть черного хлеба.

– Ешь, – сказала она просто, садясь напротив и уставившись в свою тарелку.

Они ели молча. Только хлопки ложек о фарфор нарушали тяжелую тишину. Физарий чувствовал каждый ее взгляд на себе, полный немых вопросов и невысказанной боли. Он снова здесь, в ее жизни, в ее доме. И он снова принес с собой только проблемы. Разница была лишь в том, что теперь он делал это осознанно.

Молчание за столом становилось все тяжелее, давя на уши, как перепады давления перед грозой. Эмилия отодвинула пустую тарелку и, не поднимая глаз, протерла салфеткой уже чистый край стола.

– Ну так что, Физ? – ее голос прозвучал глухо, без прежней ярости, лишь с усталой обреченностью. – Во что ты вляпался на этот раз? Кому ты должен?

Он замер с ложкой на полпути ко рту. Суп внезапно показался ему безвкусным. Он опустил ложку, избегая ее взгляда.

– Это… ничего серьезного, – пробормотал он, глядя на свои руки. – Просто небольшие неприятности. Разберусь.

– «Небольшие неприятности», – она повторила его слова с такой ядовитой иронией, что ему стало жарко. – Из-за «небольших неприятностей» от тебя пахнет страхом и жжеными волосами? Из-за них ты выглядишь так, будто тебя неделю пытали, а потом выбросили в канаву? Не ври мне, Физ. Хотя бы сейчас. Здесь.

Он сглотнул, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он не мог сказать ей правды. Не мог втянуть ее еще глубже.

– Не хочешь говорить – как хочешь. – Она резко встала, взяла его тарелку вместе со своей и понесла к раковине. Ее движения были резкими, угловатыми. – Как всегда. Увиливай. Прячься за свою стену. Молчи, пока все не рухнет тебе на голову и на головы всех, кто рядом.

Она повернулась к нему, опершись о столешницу. В ее глазах не было ни злости, ни даже обиды. Только горькое, бесконечное разочарование.

– Я думала… глупая, я думала, что годы хоть чему-то тебя научили. Что ты хоть немного повзрослеешь. А ты… – она покачала головой, и ее голос сорвался, – ты стал только хуже. Раньше ты был просто испуганным мальчишкой. А теперь… теперь ты просто врешь. И используешь. Даже извиняясь, ты пытаешься что-то урвать. Я вижу это, Физ. Я же не слепая.

Она отвернулась к раковине, включила воду, заглушая любой возможный ответ. Разговор был окончен. Приговор вынесен.

Физарий сидел, сжав кулаки под столом, и смотрел на ее спину. Ее слова жгли больнее, чем пощечина. Потому что они были правдой. Абсолютной и беспощадной. Он не стал спорить. Не стал оправдываться. Он просто сидел и принимал это, как принимал все удары судьбы – молча, внутри сживаясь в комок ненависти к самому себе.

После короткой, но убийственной беседы в кухне повисло тяжелое, неловкое молчание. Эмилия, не глядя на него, прошла к стоящему в углу старому комоду и вытащила оттуда свернутое валиком тонкое одеяло и плоскую, потрепанную подушку без наволочки.

– Вот, – бросила она ему, кивнув на свободный угол комнаты, заставленный коробками с ее бухгалтерскими бумагами. – Места мало. Диван мой.

Она не предлагала ему лечь рядом. Даже в ее жесте, в том, как она бросила постель, сквозила не столько злость, сколько окончательная, бесповоротная черта, которую он сам и провел своими поступками.

Физ молча взял одеяло и расстелил его на полу, отодвинув коробки. Ложе было жестким, холодным и неуютным, как и все в его жизни сейчас. Он погасил свет, и комната погрузилась в темноту, нарушаемую лишь тусклым отсветом уличных фонарей, пробивавшимся сквозь щели в шторах.

Он слышал, как Эмилия поворочалась на скрипучем диване, устроилась поудобнее, и через несколько минут ее дыхание стало ровным и глубоким. Она уснула. Уснула легко, несмотря на все, что он ей принес. Потому что ее совесть была чиста.

А он лежал на спине, уставившись в потолок, и не мог сомкнуть глаз. Физическая усталость была всепоглощающей, каждая клетка тела молила о сне, но мозг отказывался отключаться. Он горел.

Мысли метались в голове, как пойманные в ловушку осы. Обрывки ритуала – боль, золотой вихрь, видения. Холодные глаза Зипа и вес денег в кармане. Пощечина Эмилии и ее слова: «Ты стал только хуже».

Он ворочался на жестком полу, пытаясь найти положение, в котором боль в теле и душе хоть немного утихла бы, но тщетно. Он видел ее лицо – уставшее, разочарованное. Он слышал ее голос, полный той самой боли, которую он причинил. И хуже всего было то, что он понимал: она права. Абсолютно права.

Раньше его подлость была от страха. Теперь она была осознанной. Расчетливой. Он пришел к ней не за прощением, а за крышей над головой. Он использовал ее чувства, ее одиночество, ее доброту. Снова. И завтра он уйдет, чтобы, возможно, никогда не вернуться, оставив ей лишь горькое послевкусие его визита и новую порцию разочарования.

Он сжал кулаки, впиваясь когтями в ладони, пытаясь физической болью заглушить боль душевную. Но ничего не помогало. Он был заложником собственного выбора. Завтра его ждали дренажные туннели, орки и новый, еще более опасный ритуал. А сегодня он лежал на полу у женщины, которую когда-то любил, и чувствовал себя самым последним ничтожеством в этом проклятом городе.

Первый бледный луч утра, грязный и холодный, пробился сквозь щель в шторах и упал прямо на лицо Физария. Он вздрогнул и открыл глаза. Тело ломило от жесткого пола и вчерашнего перенапряжения, но разум был неестественно ясен, пронзительно остёр. Эмилия еще спала, повернувшись к стене, ее дыхание было ровным.

Тишина и неподвижность комнаты вдруг стали невыносимыми. Как панцирь, сдавившим его. В голове, без всякого приглашения, всплыло четкое воспоминание: маленький деревянный барельефный ящичек в нижнем отделении серванта. Там она всегда хранила свои сбережения. На «черный день». Деньги, отложенные на курсы, на новую жизнь.

Низменный, подлый порыв, холодный и стремительный, как удар змеи, пронзил его. Деньги. Они ему нужны. На расходники. На побег. На все что угодно. Она и так его ненавидит. Одним предательством больше, одним меньше…

Он поднялся бесшумно, как тень. Пол не скрипнул под его босыми ногами. Взгляд упал на Эмилию – она не шевелилась. Сердце колотилось где-то в горле, громко, предательски громко. Он подошел к серванту, затаив дыхание. Старая фурнитура поддалась с тихим, скрипучим вздохом.

И он увидел его. Тот самый ящичек. Он потянулся внутрь, пальцы нащупали шершавое дерево. Он открыл его. Внутри лежала аккуратная, не толстая пачка банкнот. Не богатство, но возможность. Он взял деньги. Бумага была прохладной на ощупь. Он уже развернулся, чтобы идти к двери, к своему пальто, к свободе…

И тут его ноги стали ватными. В ушах зазвучал ее вчерашний голос, полный слез: «Полгода я потом отбивалась от коллекторов… Они чуть не вломились ко мне домой…» Он видел ее уставшее лицо, ее старания, ее крошечный, хрупкий мирок, который она пыталась построить вопреки всему.

Зачем они тебе? – прозвучал в его голове его собственный, но какой-то чужой, спокойный голос. Чтобы купить еще бутылок дешевого вискаря? Чтобы снова все профукать? Чтобы окончательно стать тем, кем она тебя считает – вором и подонком? Ты, может, и не доживешь до вечера, но хочешь напоследок сломать ее и без того поломанную жизнь?

Внутри него разразилась война. Жажда выживания, циничная и беспринципная, сражалась с крошечным, но ярким огоньком чего-то того, что он когда-то в себе носил. Честь? Нет, не честь. Остатки самоуважения. Жалость к ней. Стыд.

Рука с деньгами дрогнула. Он стоял, замерший в луче утреннего света, весь сжавшись от внутренней борьбы. Это длилось вечность. С глухим, почти неслышным стоном он развернулся и, на цыпочках, вернулся к серванту. Он положил деньги обратно в ящичек. Аккуратно, точно на то же место. Закрыл его. Закрыл дверцу серванта. Звук щелчка показался ему оглушительно громким.

Он отступил назад, к своему пальто, быстро накинул его на плечи, обулся и бесшумно вылетел за порог. Он не видел, как на диване Эмилия, все так же неподвижная, медленно, почти незаметно выдохнула. Ее веки чуть дрогнули, приоткрывшись на секунду, и в них мелькнула сложная, невыразимая эмоция – облегчение, смешанное с новой, щемящей болью. Она видела все. С самого начала. И ждала. Притворяясь спящей, она наблюдала за его тихой драмой, так и не выдав своего знания. Дверь захлопнулась, но на этот раз не между ними, а внутри него самого. И она это видела.

Физарий почти бежал по холодным, еще пустынным утренним улицам. Воздух был резким и влажным, пробираясь под потертое пальто и заставляя его ежиться. Но он не чувствовал холода – внутри него горело. Горел стыд, горела злость на самого себя, горела та самая, знакомая до тошноты, тревога.

Он старался не думать об Эмилии. Об ее тихой квартире. О том, как он стоял у серванта с ее деньгами в руке. О том, как положил их назад. Эти мысли острее и болезненнее, чем любое воспоминание о ритуале. Он вытеснял их, фокусируясь на цели. На дренажных туннелях. На «Стальных Челюстях». На Зипе. Это проще. Это была знакомая территория страха и выживания.

Его ноги сами несли его по знакомым, самым гнилым задворкам города, к промзоне, где над каналами с отравленной водой нависали громады заброшенных фабрик и мясокомбинатов. Воздух здесь густел, наполняясь запахом ржавчины, химических стоков и разложения.

Он нашел его быстро – неприметный, полуразрушенный сливной коллектор, уходящий в темноту под фундаментом мясокомбината. Запах здесь был особенно концентрированным – металла, старой крови и чего-то еще, животного, дикого. Метка, увиденная им в видении – стилизованная пасть с клыками – нацарапана на ржавой заслонке свежим, уверенным движением. Он на правильном пути.

Сердце заколотилось чаще. Здесь, у самого логова, опасность ощущалась физически, как давление на барабанные перепонки. Любой звук мог выдать его. Любой шорох.

Он протиснулся внутрь, в полную, почти осязаемую темноту. Фонаря у него не было, и он был рад этому – свет мог привлечь внимание. Он шел на ощупь, по скользким от слизи камням, прислушиваясь к каждому звуку. Где-то вдали капала вода. Слышался далекий, неясный гул голосов. Орков.

Он нашел нишу, скрытую обвалившейся кладкой, в нескольких десятках метров от источника шума. Этого должно хватить. Здесь пахло так сильно, что его собственный след должен потеряться. Он достал из карманов свои инструменты. Руки дрожали, но на этот раз дрожь была от сосредоточенности, а не от страха.

Он расчистил небольшое пространство на влажном полу, не рисуя круг – здесь нельзя оставлять следов. Просто разложил компоненты: потрескавшийся кристалл, горячий стабилизатор, мешочек с землей. Он достал пакетик с «Золотым Песком». Песчинки здесь, в эпицентре их энергии, словно ожили, шевелясь и издавая едва слышный, назойливый гул.

Он воткнул обсидиановый стилет в кучку песка, которую насыпал перед собой. Глубоко вздохнул, готовясь снова нырнуть в пучину боли и чужих воспоминаний. На этот раз он знал, что его ждет. И на этот раз отступать было некуда. Он закрыл глаза и начал бормотать слова заклинания, вкладывая в них силу – отчаянную, животную требующую выжить, добыть эту информацию и выбраться отсюда живым.

Воздух в дренажном туннеле сгустился, зарядился энергией, готовой вот-вот рвануть. Физарий, стиснув зубы, уже чувствовал, как знакомые образы начинают проступать сквозь пелену боли – ящики, бочки, планировка лагеря… Он был на волоске от успеха.

И в этот миг всё оборвалось.

Не с грохотом, а с противным, рвущим уши хлюпом, будто пространство порвалось. Воздух перед ним завихрился, превратившись в мерцающую, маслянистую дыру размером с крупное зеркало. Из нее вырвалась цепкая, невидимая сила, которая обвила его, как удав, и рванула к себе.

У него не было ни мгновения на реакцию. Его вырвало из ниши, протащило по скользкому полу и швырнуло в самую середину орочьего логова.

Он грузно приземлился на бетонный пол, закашлявшись от пыли и внезапного удара. В ушах звенело. Он лежал, раскинувшись, в луже тусклого света, падавшего с где-то сверху, и медленно осознавал, где он.

Склад. Большой, заставленный ящиками и бочками. И вокруг него фигуры. Высокие, массивные, с низкими лбами, клыками и глазами, полными сначала удивления, а затем быстро сменяющейся на злобную радость. Орки. Их было десять. А прямо перед ним, потирая длинные, покрытые татуировками пальцы, стоял невысокий, но жилистый орк в обвешанном амулетами одеянии. Его глаза, маленькие и пронзительно умные, светились удовлетворением.

– Ну, ну, ну, – прохрипел маг, и его голос звучал как скрежет камней. – Кого это крысы к нам принесли? Смотрите-ка, парни, у нас гость. И, кажется, очень любопытный.

Физарий попытался подняться, но один из орков, самый крупный, ткнул его тяжелым ботинком в грудь, прижимая к полу.

– Не шевелись, красножопый, – рыкнул он, обнажая полный ряд желтых клыков.

Маг-орк медленно подошел ближе, присев на корточки перед Физом. Его взгляд скользнул по разбросанным вокруг него компонентам, выпавшим из карманов при падении: потрескавшемуся кристаллу, стабилизатору и стилету.

– Демонолог, – констатировал он без тени сомнения. Его нос повел себя, учуяв запах магии и крови. – И явно не из наших. Слишком… пахнет страхом. И смрадом Челноков.

Он ткнул пальцем в пакетик с «Золотым Песком», валявшийся рядом.

– Ищешь свой подарочек, а? Думал, понюхаешь и улизнешь? – Он покачал головой, издавая нечто похожее на шипящий смех. – Тупой выродок. Я почуял бы твое колдовство даже за милю. Слабенькое, но настырное. Как комариный писк. Я просто не мог не пригласить тебя в гости.

Он выпрямился, смотря на Физария сверху вниз.

– Так что будь нашим гостем. Очень, очень недолго. У нас как раз не хватает живого груза для одного эксперимента. – Он обернулся к своим людям. – Взять его. Обыскать. И привязать к той бочке. Пусть почувствует, что значит совать свой длинный нос в дела «Стальных Челюстей».

Двое орков грубо схватили Физария под руки и поволокли вглубь склада. Он не сопротивлялся. Внутри него все опустело. Страх был таким всепоглощающим, что не осталось места даже для отчаяния. Зип. Эмилия. Ритуал. Все это казалось теперь такой далекой, чужой жизнью. Его жизнь закончится здесь, в вонючем подвале, в лапах у существ, для которых он был просто мясом.

Орки поволокли Физария в самый темный, залитый застарелыми пятнами непонятного происхождения угол склада. В воздухе здесь висел сладковато-тошнотворный запах разложения и металла. В центре стояла массивная, почерневшая от времени и чего-то еще бочка, к которой были приварены массивные железные кольца.

– Нет… подождите… – хрипло пытался выговорить Физ, его ноги беспомощно скользили по грязному полу. – Вы не поняли… я не от Челноков! Я сам по себе! Ищу одного своего должника!

Его слова потонули в грубом, громком хохоте. Маг-орк, наблюдавший за процессом с довольным видом, лишь усмехнулся.

– Молодец, врешь не запинаясь, – проворчал он. – Прямо в душу глядишь. Жаль, что бесполезно. Ты пахнешь их страхом. Их жадностью. Ты их шакал. А шакалов давят.

Его прижали спиной к холодной, липкой металлической поверхности бочки. Один из орков, с обезображенным шрамом лицом, принес тяжелую цепь и стал обматывать ее вокруг его груди и шеи, приковывая к кольцу. Дыхание перехватило, звенья впились в тело.

– Нет, пожалуйста… – его голос сорвался на визгливый, животный шепот. Он видел их глаза – не просто злые, а скучающие. Для них это было рутиной. Развлечением.

Второй орк тем временем раскочегарил переносную газовую горелку. Синее пламя с противным шипением вырвалось из сопла, освещая его тупое, оживленное лицо.

– Сначала проверим, как долго красножопые ублюдки могут терпеть огонь, – пояснил он товарищу, тыча пальцем в Физария. – Чтобы дух не застаивался. Потом вскроем, медленно.

Третий, самый молодой, с горящими азартом глазами, тем временем орудовал над небольшим верстаком. Он наточил что-то большое, похожее на мясницкий крюк, и теперь полировал его о точильный камень, с наслаждением прислушиваясь к скрежету.

– Кишки вытащим, просушим, – весело пояснил он. – На амулеты пойдут. От пуль. Говорят, тифлингские кишки отлично подходят для ритуалов крови.