Сердце камня. Легенда о СибИрии

Белый Ворон в друзьях оказался.

Однажды осенью по чернотропу буйная буря пришла, разгулялась под горой – широкоплечая, широкошумная, буря много бурелома накрошила по тайге, реки и ручьи кое-какие завалила буревалами. И тут ей подвернулся Белый Ворон. Буря скомкала его, как сильная жестокая рука может скомкать белый лист бумаги, – и отшвырнула от себя подальше. Ворон какое-то время беспомощно барахтался под небесами, а затем упал к ногам Полкана. Дух горы подобрал, подлечил бедолагу, поставил на крыло и говорит:

– Всё, свободен, парень. Теперь ты птица вольная.

А «парень» ему отвечает вполне человеческим голосом, только малость картавым:

– Мой дорогой спаситель! Я жить хотел бы здесь!

– Живи. Гора большая, места хватит. Тебя как звать-то, парень?

– Ворлагампий.

– Во как! Это что за имечко?

– Долгая история. В другой раз как-нибудь расскажу.

– Ладно, живи! – благословил Могучий Уволга. – Будешь помогать мне, если что…

– Это я завсегда, это я с удовольствием! – заверил Ворлагампий. – Ты только прикажи, ты только намекни. Я мигом добуду. Вот, например, телециклоп. Не хочешь? Ну, ты же старый, Уволга. Зачем тебе каждое утро глаза напрягать? Поставим на горе телециклоп – и все проблемы.

Полумесяц улыбки проблеснул в бороде у Могучего Уволги.

– А ты шутник, однако.

3

Сегодня, созерцая рождение нового дня, седой Могучий Уволга опять, как ребёнок, обрадовался: широко, любо-дорого разгорался летний погожий восход; облака высоко проплывали – примета хорошей погоды, и пчёлы-трудяги подтвердили прогноз: рано утром с ближайших ульев взлетели чохом, россыпью попадали в медовые луга.

– Вот сейчас будет самый чудесный момент! – голосом сказочника оповещает Могучий Уволга. – Мало тех, кто это видит, но ещё меньше тех, кто это любит и ценит.

– А что? Что такое? – Ворон вглядывался вдаль. – Никакого момента не вижу.

– Тихо, дружок. Не спугни. Вот оно, вот оно, солнце.

Ещё никем не зримое, Солнце распушило первый свет над горами. Пушинки-золотинки солнечного света закружились над вершинами тайги, над скалами, где встрепенулись на гнёздах птицы – гордые орлы. С каждой минутой пушинки света пухнут, заостряясь, – так рождается первый луч. А вот ещё мгновенье, и пожалуйста – Солнце вышло, величаво надевая червонно-красную свою царскую корону.

Солнце пока ещё не яркое, не ослепительное – можно спокойно и тщательно рассмотреть, что и делает Могучий Уволга. И в глазах его при этом радость начинает убывать, как ни странно. И горестный шёпот по-над горой разносится:

– Пришла беда – отворяй ворота.

– А что? В чём дело, Уволга?

– А ты посмотри хорошенько.

– Смотрю – ну и что?

– Пятна! Пятна на Солнце, вот что печалит меня!

– Эка невидаль. То, что пятна есть на Солнце, – это знают и школьники, среди которых могут быть такие грамотные, которые скажут тебе, что количество пятен на Солнце является одним из главных показателей… ну, как её? Память отшибло. А-а! Вот как: главный показатель солнечной магнитной активности.

– Так-то оно так, – согласился Могучий Уволга, ничуть не удивляясь научным познаниям Ворона. – Но кто же, кто из грамотеев школьных, или институтских, или профессорских может сказать, почему этих пятен с каждым годом становится всё больше, больше, больше? Какой тут главный показатель? А? Молчишь?

– Дак я же не профессор.

– И я не профессор, но всё же с годами начал догадываться, в чём дело.

– И в чём же, позвольте узнать?

– Это связано с тёмными делами и делишками, какие происходят в небесах и на Земле.

Глазёнки Ворона засуетились, не находя себе места.

– Батенька! Вы это лишку хватанули. Как это так может быть, чтобы тёмные дела на Земле становились тёмными пятнами на Солнце?

– Всё в этом мире взаимосвязано, друг мой ситный. Есть одна теория… Теория Гумилёва… Пассионарная теория этногенеза…

– Вот за что я люблю вас, батенька! – Ворон хрипловато хохотнул. – За простоту изложения мысли! «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке». Или как там говорил ваш друг Василий Тёркин?

– Погоди, не тёрничай, то есть не ёрничай. – Настроение Уволги портилось. – Вот там, если не ошибаюсь, новое какое-то чёрное пятно наползает на Солнце.

– Где? Да всё нормально. Если был бы тут телециклоп, вы бы тогда, батенька, увидели…

– Я тебе не батенька! Сколько можно? Хватит! – рассердился Могучий Уволга. – Что за хамство? Твоё амикошонство начинает надоедать!

Вороватые глазёнки Ворона на несколько мгновений остекленело замерли. В мозгу его, мозгу неглупом, моментально прокрутился человеческий словарь великорусского живого языка, и вскоре он понял: «амикошонство» – это совсем не матерное слово, как ему подумалось вначале, – это просто-напросто бесцеремонное, фамильярное обращение.

– Ах вот вы о чём! Ну, тогда я, товарищ профессор, прошу проще…

– Не мешай! – сурово одёрнул Уволга. – Отойди!

Он и сам ещё не понял, что случилось, но тревога уже побежала впереди его дум и догадок. И сердце в нём ударило – будто в набатный колокол. А это сердце трудно обмануть – большое сердце, чуткое, вместившее в себя мудрость многих тысячелетий.

Дух горы нахмурился – брови белых облаков и серых туч сошлись на переносице – на вершине каменной гряды. Из-под руки угрюмо всматриваясь вдаль, Дух горы вздохнул, да так вздохнул – осины далеко внизу затрепетали, с кедров и сосен посыпались старые шишки, а белка-летяга, в ту минуту летящая, перекувыркнулась в воздухе, да так, что едва не разбилась о дерево, стоящее поблизости.

А вздохнул он так по той причине, что заметил нечто неладное и несуразное – никогда не бывалое.

Глава вторая. Дыхание дракона

1

Река впервые в жизни испугалась так, что морозом дерануло по стремнине и дыбом встали волосы тумана в изголовье. Река от страха неожиданно остановилась, взволнованными руками хватаясь за берега. Река затормозилась, будто заблудилась в родной тайге, в горбинах и распадках голубоватых гор, знакомых с детства. Река на несколько мгновений растерялась, не зная и не понимая, что происходит. Река потопталась на донных каменьях, на затонувших дремучих корягах. Светлое сознание реки, вода её светлая, чуткая – подсказали ей, что путь вперёд закрыт. И что же делать? А делать нечего, кроме того, что надо разворачиваться…

Рыбак, в эти минуты с удочкой оказавшийся где-нибудь на дальнем берегу, обалдевал от увиденного. Рыбаку, наверное, казалось, что он просто-напросто сбрендил после вчерашнего возлияния. А иначе как это можно объяснить?

Мутнея и вспухая бунтующими волнами, река пошла назад, пошла с большой натугой, с неохотой – надо в горы подниматься. И чем дальше река уходила вверх по извечному руслу, тем сильней обнажалась кисельная грязь берегов. Золотисто-песчаные длинные косы расплетались, превращаясь в скомканные лохмы и колтуны. Оподолье прибрежных лугов переполошилось живностью, давно и привычно там обитающей: над лугами заполошно закружили и загоготали гуси, закричали селезни, утки, кулики.

Гранитными клыками там и тут оскалились пороги, в зубах у которых завязла древесная мелочь – плохо пережёванные ветки, сучья. Заблестело каменное крошево перекатов, крошить которые добросовестной реке пришлось не одно столетье.

Рыба, та, что помудрей, сразу неладное что-то почуяла: работая «локтями», давя друг друга, косяки стремительно погнались за водой, раззявленными жабрами жадно хватая обжигающий воздух. Но оказалось много и такого рыбьего народу, кто замечтался, или зазевался, или задремал, набивши брюхо, и поплатился за это – в грязных ямах шлёпали хвостами таймени, хариусы, премудрый пескарь бултыхался, и кто-то там ещё серебряными слитками ворочался в чёрно-зелёных водорослях, пыжился добраться до глотка воды…

2

«В чём дело? Что случилось?» – недоумевал Могучий Уволга, глядя на расхристанную реку, пошедшую вспять.

Долго гадать не пришлось.

Седобородый могучий старец прищурил свой огромный глаз-алмаз и вскоре заприметил моторку: она поначалу буксовала в воде, еле-еле плюхалась, будто в смоле, а затем стала потихоньку пятиться, подниматься вверх по течению, когда река внезапно пошла обратно, вопреки законам физики и логики.

«Эге! – Могучий Уволга поморщился. – Сейчас другой закон тут начинает господствовать!»

Откуда-то издалека, со стороны косматого крутогорья, где торчал кремнёвый Зуб Дракона, потянуло смрадным духом. Спервоначала слабый, еле ощутимый этот дух растрясался на ветру, паршивенькой куделью в небе раскуделивался. А через минуту-другую нечистый дух окреп и охватил огромное пространство. Трава, цветы и нежная хвоя на лиственницах первыми почувствовали это – трава поникла, цветы скукожились. Зелёные хвоинки побледнели, будто изморозью охваченные, сыпом посыпались…

А это могло означать только одно: дракон, под землёю обычно сидящий, теперь зачем-то выбрался наверх и устремился к моторке.

Зачем? Знамо дело зачем: что-то нехорошее придумала одна его башка, а может, сразу все скумекали сотворить какую-нибудь пакость.

Проявляя изумительную прыть – море перескочит, пяток не замочит, – седобородый могучий старец по воздуху стремительно спустился вниз по течению сибирской реки до старого зимовья, которое многие годы стоит на стрелке, где впадает Уволга в Тею.

Незримый старец тот промчался над порогами, над перекатами шурхнул – только ветер возмущённо зароптал, зашатал деревья, переполошил прибрежных птиц и наморщил воду в тихих омутах.

Заметив лодку, Уволга остановился в воздухе неподалёку. Присмотрелся и чуть не охнул: какая-то жуткая тёмная сила пыталась уничтожить светлую душу мальчика. Но душа оказалась крепка – не по зубам этим жестоким сатанинским сущностям. И всё-таки душа ослабла под натиском тёмных сил, ослабла так, что надо выручать.

Уволга сделал несколько кругов над лодкой – каждый круг был обережным, охранительным, – и длинные чёрные лапы, тянувшиеся откуда-то из Нижнего мира, отцепились от лодки.

Течение реки мало-помалу нормализовалось, и Полкан незримою рукой подтолкнул забуксовавшую моторку.

3

Дыхание дракона так затуманило голову Причастина, как это бывает, когда угарным духом поднадышишься. Он сутуло сидел на корме, бессильно опустив от перенапряжения дрожащие ладони. Он пустоглазо, тупо глядел на бурлящую реку, возвращающуюся в берега, с которых скатывалась рыба, звонко хлопая хвостами по воде. И только потом, когда лодку снова закачало на волне, пришло осознание: река в порядке.

Он бросился к мотору.

Старенькая «Москва» на удивление послушно тряхнула стариной, взревела радостно, как никогда. И Причастин заторопился в посёлок, надеясь на то, что все злоключения на реке остались позади и теперь он быстро одолеет все мели и шиверы, благо фарватер всей реки он знал как свои пять пальцев.

Время от времени он с тревогой посматривал на сына.

Радомирка побледнел и затих, убаюканный размеренным качанием лодки и негромкой колыбельной песней речной воды, поющей где-то под боком. Стекленеющий, туманно мутнеющий взгляд его упёрся в небеса, а дыхание стало прерывистым.

Потусторонний мир уже открыл ворота перед ним – оставались только самые последние и самые мучительные секунды земного бытия.

И тогда над рекою внезапно повеяло каким-то ароматным, мятным, необычайно свежим ветром – точно кто-то или что-то неосязаемое слетело с ближайших вершин.

Незримый Дух горы – Могучий Уволга – промчался по реке и остановился, склонился над моторкой, погладил мальчика по русой голове и тихонько что-то шепнул на ухо.

Закрывая глаза, Радомирка чуть заметно приулыбнулся – хорошо ему стало.

А дальше началось такое диво дивное, в которое мало кто поверит, но факт есть факт – произошло потрясающее раздвоение.

Тело мальчика осталось лежать на влажном днище моторной лодки, спешащей в поселковую больницу, а душа его прозрачным лёгким облачком полетела в поднебесные дали. Душа его отправилась в такое путешествие, которое не сравнится ни с каким волшебным сном и ни с какою самой-самой причудливой сказкой.

Глава третья. Раздвоение

1

Русская печь – всё равно что памятник себе самой: стоит, сияет лунной белизной, красуется посредине избы. Русская печь – это диво и чудо, не только тело, но и душу греющее теплом золотым, незакатным теплом, способным ласкать-согревать и через годы, и через расстояния.

К чему этот лиризм? Да к тому, что Радомирка был уверен, что находится дома, лежит на тёплой печке, сладко дремлет, слушает вполуха, как поленья потрескивают.

А когда он выглянул из-за «шторки» этой самой «печки» – у него голова закружилась и в глазах помутилось. Во-первых, печка двигалась, шатаясь, будто пьяная. А во-вторых, печка находилась на такой высоте, что просто ужас.

И тут он слышит голос:

– Никакого ужаса и никакой тут печки. Ты у меня за пазухой пригрелся.

Радомирка огляделся: да, и в самом деле он находится за тёплой пазухой, под рубахой какого-то громадного бородатого старца.

Странно только то, что серебряный куст большой бороды представлялся прозрачными, словно дым или тонкий туман, который ветром в сторону относит, но всё никак не может отнести.

Поначалу Радомирке показалось, будто седой бородач находится на носу какой-то необычной ладьи, проворно и уверенно плывущей по реке. И ладья эта тоже прозрачная – может быть, хрустальная – сквозь неё виднеются донные камешки, рыба, снующая мимо.

«Чудеса! – Мальчик выглянул из-за пазухи старца, головой повертел. – Где это я?»

– Все чудеса впереди, Радомирка.

«Ого! – изумился мальчик. – Дедушка мысли читает? А откуда он знает меня?»

– Мы знакомы с тобою давненько и даже встречались.

– Да? Это где же?

– Там, – старец показал рукой на небо. – В других мирах.

– А что там за миры?

– Скоро увидишь, узнаешь.

Мальчик что-то ещё собирался спросить, но промолчал, зачарованный тем, как плывёт прозрачная ладья.

Размеренно раскачиваясь, как просторная люлька, ладья беззвучно и легко скользила вверх по речке Уволге. То там, то здесь сверкало на порогах грозное громадьё валунов, на которых сидели зимородки, похожие на цветы. А на бурных перекатах весело шумела и молоком вскипающим поминутно вспенивалась разноцветная каменная мелюзга, мешающая быстрому течению.

Хрустальная ладья, проворно двигаясь по такому коварному руслу, где-нибудь за что-нибудь могла вот-вот зацепиться, разбиться. Но не разбивалась, только дробный перезвон порою доносился снизу, будто ладья за камни задевала днищем.

«Как ловко дедушка рулит! – ахнул Радомирка и тут же содрогнулся, приглядевшись. – А это что? Копыта? Кто там скачет?»

– Копыта! – подхватил Могучий Уволга. – А ты думал, я на колёсах? Так я же не колёсный пароход.

Испуг прошёл, и мальчик улыбнулся.

– Так что же получается? Я на спине коняги?

– Обижаешь! – Старец повернулся и подмигнул небесно-синим глазом. – Я не конь. Я – Полкан.

– А какая разница?

– Большая. Все кони в колхозе, а я – в небесах.

– Ты – Полкан? А я думал, что это гора, которая до неба достаёт.

– Гора – это само собой. Но кроме этого ещё Дух горы имеется.

– Какой такой дух?

– Ну, как тебе сказать? «Тут русский дух, тут Русью пахнет…» Тебе это понятно? Нет? – Полкан помолчал, сосредоточенно глядя под копыта, потом пошутил: – За рулём говорить не положено, можно состряпать аварию. Вот приедем – расскажу. А теперь держись.

Копыта Полкана перестали касаться воды – он полетел над речными излуками, над белопенными шапками, нахлобученными на каменные головы порогов и перекатов. С каждой секундой Полкан поднимался всё выше по извилистому руслу, где вода бесилась, бунтовала, зажатая камнями и деревьями, вода чуть не вскипала, прорываясь дальше, вниз. Хлопья серой пены сливками взбивались в каменных кадушках. Заострённые, мелкозубо торчащие камни там и тут шипели звериной пастью, которая жевала старые и новые сорванные листья, хвою и полусонную, ушибленную рыбу, не сумевшую преодолеть коварный водоворот.

– Ничего себе! – замирая сердцем, восхитился мальчик. – Здесь никакая лодка не пройдёт. Или шпонку срежет, или днище на острых камнях раздерёт.

– Что верно, то верно. Никогда я тут не видел ни одной лодчонки. И это хорошо.

– Почему? Рыбы жалко, что ли?

– При чём тут рыба? Рыбы тут немерено, пудами можно брать. Но люди-то жадные, вот в чём беда. Пускай не все, но многие. Хватают ртом и ж… и жабрами. Жадность последнего ума лишает – сказано давно и неспроста. Людям только дай сюда дорогу – всё затопчут, засвинячат, мусором и хламом забросают. Или хуже того – подошву мою могут спалить.

– Какую подошву? У тебя же копыта.

– Так-то оно так, но у горы – у любой горы, чтобы ты знал, имеется подошва.

Берега сужались – зажимали реку в гранитные тиски. Красные и жёлтые, зелёные и синие цветы, какие не встретишь в нижнем течении Уволги, будто сами собой выбегали на тонких ножках: стояли, красовались над обрывом, кивая головками старцу, как давнему и доброму знакомому.

– Красивые цветы! – отметил мальчик.

Полкан остановился.

– Цветы шикарные. Только почти все они давно уже кто в Красной книге, кто в Чёрной книге.

– Я знаю про книги такие. Мне один цветок в посёлке про них рассказал. Там картинки, да?

– Картинки. Самые печальные картинки. В Красной книге то, что исчезает, а в Чёрной книге то, что исчезло и никогда не повторится на Земле.

Радомирка, о чём-то задумавшись, морщины гармошкой на лбу собрал.

– А в этих книгах только цветы?

– Там цветы и травы, звери, птицы. Флора и фауна, говоря научным языком.

– А люди там есть?

– Люди? Интересная мыслишка. Ты наверняка попал бы в такую книгу. И скорее всего, в книгу Чёрную.

– Значит, нет таких, как я?

– Ну, ежели ты есть, так, значит, есть, – заковыристо ответил старец. – Как сказал мой друг Декарт: «Я мыслю, следовательно, я существую!»

– Кто сказал? ДК? Дом культуры? Тот, который в посёлке?

– Какой такой ДК? Чудак! Я тебе толкую про Декарта. В шестнадцатом веке был во Франции такой философ, математик и механик, физиолог, и создатель аналитической геометрии, и создатель современной алгебраической символики, и чего-то там ещё, теперь не вспомню.

У мальчишки закружилась голова от всех этих премудрых перечислений.

– Алгебра? – Он поморщился. – Математика? Бр-р! Не люблю я всё это.

– Я тоже не любил. Точнее, недолюбливал. Но Декарт открыл мне глаза. Математика, сказал он мне и доказал, – это мощный и универсальный метод познания природы, образец для других наук. Большая голова была у человека. Не в смысле размера для шляпы или фуражки. Мозгов имелось много. Интересовался всем на свете. Только вот мало прожил. Говорят, что его отравили за вольнодумство.

– Жалко, – совершенно искренне пожалковал парнишка.

– Ничего! – Полкан помолчал, посмотрел в какую-то дальнюю даль. – Мы до сих пор с ним встречаемся. Редко, правда. Я иногда прилетаю к нему во Францию, в чудесные горы по имени Альпы, на вершину Монблана. А иногда он прилетает сюда – на вершину горы Полкан.

– Дедушка! Так ты же говоришь – он мало прожил, отравили. Как же вы встречаетесь?

– Хорошо встречаемся. Беседуем подолгу. Ты, Радомирка, всё никак не расчухаешь, понять не можешь: кроме тела есть ещё и дух. Кто духом упал, тот пропал. А кто духом стоек – десятка воинов стоит. Уразумел? Дух невозможно убить, отравить или сжечь. Дух бессмертен. Особенно у сильных духом, прошу прощения за каламбур. А я стараюсь общаться только с сильными духом. И скоро, даст бог, я познакомлю тебя с такими моими друзьями, среди которых множество прославленных имён. Так что, Радомирка, ты не удивляйся и не думай, что старик выжил из ума, когда я скажу тебе, к примеру, о встрече с Пушкиным, Достоевским, Эйнштейном, Платоном, Сократом или с каким-нибудь другим мыслителем эпохи Возрождения, эпохи Просвещения. Редко, правда, очень редко, но такие встречи происходят. Или они ко мне на гору заворачивают, проходя по небесным дорогам, или я бываю у них в гостях.

2

Всё выше и выше поднимались они. Река сужалась, мельче становилась, но не слабела, беспокойно продолжала бурдомашиться, клокочущими клочьями вскипая в гранитных котлах, где варилась ушибленная рыба, не сумевшая выпрыгнуть из котла. Встречалось угрюмое улово – тугими узлами завязанный водоворот, похожий на мельничный жёрнов, способный в муку перемолоть и дерево, и лодку. И человек, уловленный в это коварное улово, едва ли сможет выбраться, если только не сильный такой, как папка, например.

– А где он? – спохватился Радомирка, зыркая по сторонам. – Где папка?

– Ты насчёт папки не волнуйся. Он скоро привезёт тебя в больницу.

«Да как он меня привезёт, если я тут?! – едва не вскричал Радомирка, но промолчал, озарённый сумасбродной догадкой: – А может, я вовсе не тут? Может, и нет никакого Полкана, за пазухой которого можно греться, как на русской печке? И речки этой нету, и хрустальной вот этой ладьи. Разве могут быть такие чудеса?»

– Могут быть, а могут и не быть, – остановившись, ответил могучий старец. – Как сказал мой друг Эйнштейн: «Есть только два способа прожить жизнь. Первый – будто чудес не существует. Второй – будто кругом одни чудеса». Соображаешь, парень? Так что выбирай, что тебе больше подходит.

Звонко ударив копытом, Полкан отправился дальше, вверх по течению Уволги.

Вода в реке, перегорая белой злостью и необузданной, неукротимой силой, переплёскивалась через гранитные края котлов, выворачивалась из водоворотов и удивительным образом высветлялась: каждая струя в себе таила золотисто-солнечную нить, которая поминутно рвалась и тут же снова связывалась ярким узелком.

Какое-то время они двигались молча.

Старая избушка охотника промелькнула внизу и что-то похожее на кладбищенский крест, поросший зеленоватыми мхами.

«А может, я умер? – затосковал Радомирка. – С крыши зимовья упал, вот и капец!»

– Ты живой, успокойся, – утешил старец. – Тебе ещё долгонько жить и многие хорошие дела вершить. Так что не надо унывать. Уныние – один из семи смертных грехов. Так, по крайней мере, Библия нам говорит.

– Один из семи? А ещё?

– Много чего в душе человека намешано: гордыня, алчность, похоть, гнев, чревоугодие, зависть.

– А тревога? Тревога – это грех?

– Я так не думаю. А почему ты спросил?

– Тревожно мне. Как это так: я же с папкой в лодке был, а где теперь?

– Доставай мочало, начнём опять сначала. Ну как ты не поймёшь? Ты, Радомирка, живой, только получилось раздвоение. Тело твоё сейчас находится в лодке – папка тебя в больницу везёт. А душа твоя теперь со мной. Уразумел?

– Да как-то не очень, я это… запутался…

– Ничего, распутаем, не переживай. Лучше смотри, какая красота.

Гранитные клещи стискивали речку всё крепче, всё туже. «В тесноте, да не в обиде» – эта присказка тут не подходит. Утеснённые камни друг на дружку не только обижались – камни кусались, боками и лбами сшибались, камни по-змеиному шипели, а некоторые из них уползать пытались по-змеиному. Напористое течение возрастало, в чистой воде хорошо просматривались мускулы реки, её сухожилия, натянутые до звона, хотя в данном случае надо сказать – мокрожилия.

– Дальше будь осторожен, – предупредил Полкан. – Держись как следует, а то слетишь. Тут у нас кое-где глухотемень – солнце красное в гости почти не заглядывает.

Ещё проехали чуток, и солнце взаправду стало пропадать за плотным древостоем. Запахло грибами, смолой и такими какими-то травами, которые в долинах не растут.

Дремучая тайга, испокон веков не знающая ни топора, ни пилы, на приземистых лапах подступила к самым берегам – замшелые лиственницы, забородатевший тёмный пихтач, высоченные ели. Однако же и этот крепкий древостой кое-где подпилили и подрубили многолетние ручьи, после дождей сбегающие с покатого плеча Полкан-горы. Неуёмная половодица, каждую весну в разгул, в разбой входящая, подмывала берега и подтачивала – корни белыми когтями за скудную почву цеплялись, узловатыми верёвками нависали над обрывом. Особо здоровенные кондовые деревья, не выдерживая собственной тяжести, рушились в воду, год за годом создавая чудовищные завалы – чёрные выворотни и обломки стволов торчали безобразными чертячьими рогами и копытьями. Вода в завалах бунтовала, будто связанная по рукам и ногам, а кое-где покорно замирала, покрываясь желтовато-грязной пеной. До костлявой белизны течением обглоданные сучья и ветки, те, что в воде, в каменных капканах валунов, – лихорадочно тряслись, неприятно и угрозливо поскрипывали.

«В таких местах, – подумал Радомирка, – лодку надо волоком по земле волокчи».