Сердце камня. Легенда о СибИрии

Никто не поверил ему, но всё же венки взволновали, странные какие-то венки – цветы незнакомые, травы нездешние. А главное – камешки, вплетённые в эти венки. Камешки – тот самый пресноводный жемчуг, который в реках давно не водится, поскольку предки наши в погоне за этой драгоценностью ещё в дремучей древности, в средние века уничтожили речных моллюсков, занимавшихся изготовлением пресноводного жемчуга.

– Вот это сюрприз! – Добрынин покатал на ладошке три драгоценных камешка. – Так что ж тут было, братцы? Выходит, мы проспали всё царствие небесное? Кудесник, значит, правду говорил, что в эту ночь будут твориться чудеса.

– А где он сам, Кудесник-то?

– В тайгу, видать, ушёл. Он пташка очень ранняя.

– Эта пташка вообще тут не ночевала.

– А где? На вольном воздухе?

– Вот придёт, и спросишь.

– А вот ещё, смотрите, драгоценный камень.

– Разуй глаза! Ты что?

Зимородок, неподалёку сидящий, расправил цветные крылья – взвившись по-над берегом, он перелетел в безопасное место, сел на ветку и закачался, теперь уже напоминая не драгоценный камень, а какой-то удивительный цветок.

3

Недалеко от зимовья имеется фартовое местечко, только не всякий знает, как туда пройти.

Фартовое местечко – там, где Рязановский проворный ручей по валунам вприпрыжку сбегает к реке. Весною или после дождей безобидный этот ручеёк преображается, дерзкий норов показывает: брести по нему становится рискованно – с ног собьёт.

А если немного пройти за ручей и подняться к тёмным Каменным Развалам – рыбачить можно голыми руками, если верить Причастину. Развалы эти – останцы да мегалиты, громадные осколки древних скал. Облизанные ветрами, дождями и вьюгами, они блестят, как лысины богатырей, по горло закопанных в берег.

Внизу растительности тут почти не видно, лишь кое-где глазёнки раскрывает то голубой, то жёлтенький цветок, то зеленеет мох, то плесень кружевным подолом каменную бабу украшает.

А прямо под Развалами – непроглядный омут, в котором водяной вертит смолистое большое колесо, опутанное светло-жёлтой пеной. И вот здесь-то Алексей Лукьянович «голыми руками» рыбу ловит.

От Каменных Развалов он вернулся через час – тяжёлый ящик приволок на горбу.

Мужики заглянули – обалдело затрясли головами.

– Лукьяныч, ты что, сходил в магазин? Ты где таких красавчиков надыбал?

– Спать надо меньше.

Ванька Непутёвый руку намочил в реке – волосья на макушке пригладить попытался.

– Если бы я не поспал, – заявил он, криворото зевая, – так ты бы, Лукьяныч, ни фига не поймал. Вся рыбёшка была бы моя. Так что ты мне скажи спасибо, а в ноги кланяться не обязательно.

– Железная логика, – согласился Причастин. – Спасибо, Ваня, век не забуду. Ну, что, мужики? Вы окончательно проснулись? Сполоснулись? Значит, завтракать пора.

– Хорошие слова и сказаны-то вовремя, – подхватил Непутёвый. – Там на опохмелку-то что-нибудь осталось?

– В реке полно воды – опохмелишься! – отрезал Причастин. – Нам сегодня возвращаться. Погуляли, хватит.

Глава семнадцатая. Осколки разбитого солнца

1

«Дома и солома едома» – утверждает пословица. Так-то оно так, да не совсем. Дома, в посёлке, дети носы воротили бы от этих сухарей, золотистой и ржаною грудой лежащих на столе в таёжном зимовье. Дома дети в упор бы не видели эти консервы с тихоокеанскою килькой в томате, из Советской гавани приплывшие сюда, или вот эти консервы с завтраком какого-то туриста, который, наверно, теперь голодает, потому что завтрак достался не ему. Дома за столом возникли бы разные причуды и прихоти: это не хочу, а то не буду; коровье молоко надоело, дайте птичье молоко. А кто-то, может, и слезу подпустил бы, разнюнился, давя на жалость. Но тут, в таёжном зимовье, никто из парнишек не уросил, не привередничал – всё съедобное сметали со стола.

– Так! Ну, всё? Подкрепились? – подытожил Причастин. – А теперь прибрали со стола. Привыкайте сами за собою убирать. А мне пора. Тайменюка ждать не будет. Я пообещал ему прийти к этому часу.

На берегу собралась почти вся компания мужиков-рыбаков: кто удочку закидывал, кто с похмелья маялся, из речки воду пил, а кто-то полоскал свою чумную голову, издалека похожую на кочан капусты разлохмаченной.

Парнишки после завтрака тоже себе заделье нашли.

2

Антошка Добрынин похож на маленького, но удаленького, жизнью умудрённого мужичка, умеющего и костёр запалить одной спичкой, и построить шалаш. И следы зверья в тайге легко читает. И в таёжных травах разбирается.

Вот и теперь в руках у него оказался какой-то пахучий зелёный пучок.

– Заварим чай такой, что обопьёмся! – объявил он.

– Ага! – Рыжеголовый Эрик развеселился. – Будешь потом за кустики бегать. На фига нам сдался этот чай? Давайте на чердак залезем. Со вчерашнего дня собираемся. Или вы дрейфите? Ну, я тогда один.

– И я с тобой за компанию! – неожиданно сказал Радомирка.

Рыжий удивился, но тут же сделал вид, что ничего особенного.

– Давно бы так, а то строишь из себя, ломаешься, как этот… как сдобный пряник.

Подошли, посмотрели на крышу избушки, на основание. Громадная лиственница лежит в основании зимовья – дерево, с годами доходящее до железной крепости, самый надёжный фундамент.

– Крёстный говорил, что на сибирской лиственнице стоит вся Венеция, – вспомнил Радомирка. – Есть город такой – на воде. Представляешь, Рыжик? Можно прямо из окошка удочку забрасывать.

Эрик промолчал, зачем-то лом потрогал – лом тут в землю забили на всякий случай, чтобы он держал листвяжное бревно.

– Как забираться-то будем, Чударик?

– Как обезьяны.

– А ну, продемонстрируй.

– Запросто.

Крупный светло-жёлтый каменюка, лежащий около пузатой лиственницы, оказался очень кстати. Ногами оттолкнувшись от кварцита, Радомирка, удивляя неожиданной ловкостью, закарабкался на чердак – исчез внутри.

Рыжеголовый достал из кармана замусоленный пряник и расторопно заработал челюстями: он почти постоянно что-то жевал, нажеваться не мог. Одномахом покончив с пряником, он вверх посмотрел.

– Эй, Чударик! Ты где там?

Радомирка сделал вид, что не расслышал. Надо успеть осмотреться. Где и что оставил Белый Ворон? Или ничего тут нет? Может, просто показалось, будто Беловорка что-то оставлял?

Покружившись по чердаку, парнишка запнулся – под ногой взблеснул старинный самовар с отбитым носом, с помятым ухом: ручки самовара смотрелись, будто уши на полукруглом щекастом лице.

«Самовар он, что ли, припёр сюда? – Парнишка усмехнулся. – Значит, я не понял Беловорку. Но что-то же хотел он сообщить. Что именно?»

И тут в углу в пыли просверкнула яркая подсказка – солнечный свет попал в дыру на месте выпавшего сучка.

«Вот оно! – звоном зазвенело в голове. – Вот!»

Он поднял находку, вытер о штаны и стал разглядывать небольшой золотой треугольник, в центре которого выделялось какое-то изображение – то ли змея, то ли зверь неведомый, свернувшийся кольцом.

А внизу разрасталась разноголосица – мальчишки подошли.

– Чударик! Эй! Ты чего там затихарился?

Спрятав находку за пазуху, Радомирка ступил на край чердака.

– Чего шумим, ребята? Кто и чем недоволен?

– Тут не все обезьяны такие, как ты, – крикнул Эрик. – Держи верёвку, там привяжешь за трубу, и мы залезем.

Потея, краснея, зубами скрипя и пыхтя от натуги, друзья-товарищи забрались на чердак.

– Давайте искать, – скомандовал рыжеголовый задира, – тут клады могут быть.

«Были, да сплыли!» – Радомирка незаметно потрогал находку за пазухой около сердца.

Клады не клады, а всё-таки на чердаке нашлось немало интересного. Старые гильзы, коробка с дробью и пыжами, поломанный приклад ружья; какие-то шкурки зверей, затвердевшие, как фанера, поточенная мышами; заржавленный зубастый капкан без пружины; алюминиевые трубки для лыжных палок; и много, много всякого другого, никому не нужного «добра». И всё это мальчишкам в диковинку, будто действительно клад раскопали. И только Радомирка в стороне стоял, не принимал участия в кладоискательстве. Ему хотелось поскорее рассмотреть находку, лежащую за пазухой.

И вот наконец-то мальчишкам надоело баламутить пыль на чердаке – чихали, кашляли и слёзы вытирали.

– На фига нам это удовольствие! – отмахнулся рыжеголовый атаман. – Пошли отсюда. Рванём на речку. У меня идея, пацаны. Будем золото искать. Я слышал, как вчера Славинский рассказывал про этих, про купцов, ну, как их?

– Рязановы, – подсказал Радомирка.

– Вот-вот. Они ведь золотишко лодками возили по реке и утопили там чёртову уйму. Я лодку у бати возьму, поплывём и найдём.

Антоха Добрынин, рассматривая волчий капкан, как бы между прочим обронил:

– Трепло ты, Рыжик. Как ты найдёшь? Ледоходы всё то золото с собой давно уволокли.

Эрик повернулся. Кулаками подпёр бока.

– А кто это вякнул сейчас?

– Я не вякал. Я сказал, что ты трепло. Ты хоть знаешь, с какого боку подходить к мотору, чтобы он не лягался?

– А если я тебя сейчас лягну?

– Лучше стой, где стоишь! – предупредил Антошка, приподнимая волчий капкан. – Если драться вздумаешь, тебе же будет хуже.

Антошка, говорят, уже смотрел и волку в глаза, и медведю, так что глазки Рыжика – узкие, горящие от злобы – нисколько не напугали.

– Это что такое? Бунт на корабле? – окрысился Эрик, хотя и струхнул, глядя на ржавый капкан. – Ладно, пошли, на земле разберёмся.

Друзья-товарищи спустились один за другим, пошли к реке, а Радомирка задержался на краю чердака. Достал из-за пазухи странное послание Белого Ворона, снова стал рассматривать золотой треугольник.

«Змея какая-то, – подумал он, изучая рисунок. – Ух ты! Смотри! Как живая!»

Змея в золотом треугольнике неожиданно зашевелилась, зашипела, и душу Радомирки сковал холодный ужас. И опять ему – как на исходе ночи – померещилась кошмарная, неведомая сила. В голове тоскливо зазвенело, в глазах помутилось.

Высота обыкновенной двухметровой избы внезапно показалась такой огромной – будто стоит она под облаками, под звёздами. Даже не стоит – плывёт, покачиваясь над страшной бездной. И оттуда, из этой бездны, неожиданно раздался крик – картавый, зловещий крик ворона. И жуткое жало змеи тут же пронзило сердце – будто ржавая стрела.

Мальчик ойкнул от боли в груди, покачнулся и рухнул, широко раскрывая глаза.

Он почему-то на всю жизнь запомнил это жуткое мгновение – запомнил, как падал: очень замедленно, долго, мучительно.

Сначала перед глазами у него перекувыркнулись горы – воткнулись вершинами в землю. Потом речка Тея одномахом «выплеснулась» в небо. Потом золотисто-пунцовое солнце, качнувшись, как могучий маятник, ударилось о дальний перевал и со звоном разлетелось вдребезги.

Большой светло-жёлтый кварцевый камень, будто осколок разбитого солнца, оказался слева от головы, а справа оказался гранёный, ржавый лом – торчал расплющенным торцом, напоминал приплюснутую змеиную башку.

Многие позднее говорили: если бы рядом не оказалось Кудесника – мальчик вряд ли выжил бы.

Славинский самым первым очутился на месте кошмарного происшествия.

Заметив крепко сжатую руку мальчика, Ян Маркович приложил немало усилий, прежде чем разжал её. А когда увидел золотом блестящий треугольник – изумлённо вскинул брови: не ожидал. Быстро, так, чтоб никто не заметил, Славинский забрал золотой треугольник, сунул за пазуху и стал хлопотать над мальчишкой.

Славинский в те минуты сделал всё возможное, что только можно сделать в данной ситуации, но всё бесполезно.

И тогда Ян Маркович хрипло шепнул Причастину:

– Плохо дело, Алексис! Давай скорей в лодку!

Глава восемнадцатая. Чертовщина

1

Чёрной крепкой грудью налегая на вскипающую белую волну, моторка стремительно рвалась вниз по течению. Иногда волна вставала дыбарем, и лодка вздрагивала, носом тараня и вдребезги разбивая зеленовато-голубую глыбу; изредка брызги доставали до мальчика, увлажняли бледные щёки.

Рассыпчатый мокрый бус, похожий на радужный ветер, долетал порой и до Причастина, окроплял суровое лицо, тоже побледневшее; на скулах временами яростно вспухали желваки; зубы с трудом разжимались, когда он опять и опять хватал папиросу, чёрт знает какую по счёту…

Тучи низким фронтом навстречу выползали – река металлически мерцала змеиным телом, шипела и проворно шелестела, проскальзывая между каменьями коварных шивер и мелей.

Солнце неожиданно из-за тучи выглянуло – золотыми иглами кольнуло Радомира, лежащего в беспамятстве. Капельки воды зажглась на щеке, на пуговке, но тут же и погасли.

Приходя в сознание, он смутно почувствовал брызги, букашками ползущие по лицу, затем услышал странно-весёлое пение, раздающееся где-то рядом. «Река! – догадался он. – Река под бортом плещется».

После глубокого вдоха запахло варом, тонко потянуло бензином, рыбой. Он попробовал пошевелиться и простонал, замирая. Повреждённая шея горела, будто углей за воротник насыпали. Приоткрыв глаза, мальчик сделал попытку подняться – не получилось. Голову трудно держать на весу.

Причастин заметил движения сына.

– Живой? Ну, слава Богу! – прокричал он, перекрывая шум воды и заполошное рычание мотора. – Потерпи, сынок! Скоро приедем в больницу!

Времени мало прошло, но Причастин как-то странно успел измениться, полинять и скукожиться, будто несколько лет миновало. За это короткое время он исказнил себя, извиноватился: «Зачем только парнишку взял с собой? Жена ведь говорила, будто чуяла…»

По-старчески сутулясь, он угрюмо сидел на корме, погасшую папиросу, ветром растрёпанную, тискал в зубах. И волосы ветром трепало, будто они от страха то и дело вздыбливались. И тёмная рубаха, расхристанная ветром, тоже вздыбливалась, билась чёрной птицей, пытающейся улететь.

Отец, как показалось Радомирке, плакал. Но, присмотревшись, мальчик понял – это встречный ветер слёзы вырывал, дробинами катил по небритым щекам. Причастин, остервенело вытираясь грубым рукавом, ненадолго оставлял на щеке сухую розоватую полоску. Стиснув зубы, он внимательно глядел вперёд. Морщины, когда он сильно щурился, гусиными лапками прихватывали кожу под глазами. Щетина крапивой топорщилась на щеках и на шее, покрывшейся пупырышками – ветер прохладный.

Этот портрет отца – в одно мгновенье – в память Радомира почему-то врезался на всю оставшуюся жизнь.

2

Раскалённою глоткой ревущий мотор получил передышку на подходе к устью Уволги. Здесь нужно двигаться медленней, осторожней – начиналась длинная мель, на которую нередко садились неопытные рыбаки.

Коварная мель, выгибаясь незримым горбом, постепенно переходила в шумную шиверу – небольшой участок русла, усыпанный подводными камнями и надводными, как раз напротив зимовья, где река Уволга впадала в Тею. А дальше, натыкаясь на тёмно-рыжие скалы, речка Тея, больно ушибленная грудью, круто забирала вправо, кипучий характер её затихал, вода разливалась широким и глубоким плёсом, зеркально принимавшим в себя отражение скал, синеву поднебесья. Плёсо глубокое – дна не видать.

Причастин прекрасно знал, какая здесь глубина, какой витиеватый фарватер. И потому немало удивился, когда под брюхом лодки заскрежетали каменья.

«Что за чертовщина? Откуда здесь мель?»

Он хотел поднять мотор, но не успел на какую-то долю секунды. Мотор взревел, нарвавшись винтом на камень, клацнул железной челюстью, подпрыгнул над кормою и заглох – сорвало шпонку.

Над ухом зазвенела тишина. В чистом воздухе заголубело облачко от выхлопа. Запахло гарью. Белёсая горбинка на носу Причастина, чуть красневшая в минуты сильного волнения, стала похожа на порез от бритвы.

– Крепись, геолог! – вслух подумал он и, закусив губу, рывком поднял мотор, тут же подхватил рядом лежащий длинный шест, похожий на копьё, сверкающее металлическим наконечником.

Руки у него – ручищи – дай бог каждому. Жена как-то стирала, а он ей помогал. Стал выжимать, узловато выкручивать мокрые простыни – и разорвал пополам. Вот какие руки достались мужику. С такими руками несложно ходить на шесте. И он пошёл, отчаянно, сильно и свирепо упираясь шестом в подводные скрежещущие камни. Железный наконечник временами соскальзывал в какую-то ямину, заставляя Причастина всем телом глубоко проваливаться и терять равновесие, рискуя обрушиться за борт.

Раскорячивая ноги в мокрых болотниках, едва ли не в лохмотья сдирая кожу на ладонях, он кое-как попал-таки на безопасное, как ему показалось, углублённое место. Облегчённо вздыхая, подумал, что хоть здесь-то пойдёт быстрее, только чёрта с два – и тут происходило нечто кошмарное.

Волны сделались больше, чем бывали здесь обычно. Волны распузатились, нахрапом наседая на лодку. Точно взбесившись, волна загибалась какими-то сизыми крючьями, мёртвой хваткой вцеплялась в борта и не давала двигаться.

«Вот это фокус! – Затылок у Причастина приморозил ужас. – Что там?.. Кто там?..»

Глаза его набрякли от напряжения, ноздри лихорадочно и часто раздувались, будто у загнанного коня. С невероятным напряжением пройдя проклятую шиверу, он заставил лодку выскочить на плёсо.

Вода в этом месте всегда тёмно-синяя от глубины, а теперь почему-то угрожающе почернела, не принимая в себя никаких отражений. И течение внезапно тут остановилось, будто не вода кругом, а чёрная смола, густое варево лениво растеклось, мерцая лупоглазыми пузырями воздуха.

Лодка в этой смоле скоро окончательно увязла посередине реки – точно страшная неведомая сила в когтях удерживала.

Душа у Причастина похолодела, и почему-то вспомнилась грозовая ночь перед самым рождением сына. Жуткий дракон, с неожиданной легкостью разломивший землю и вынырнувший прямо перед ним, перед Причастиным. Это древнее чудище о семи головах, как выяснилось позже, оказалось Змеем Горынычем, хозяином подземного мира, могущественным Эрлик-ханом – так ещё называют его. Этот хозяин тогда зачем-то пытался помешать рождению ребёнка.

«Тело красного дракона, – вспоминал Причастин, брезгливо косоротясь, – было покрыто страшной чешуёй, напоминающей стальные крючья!»

Встряхнув головой, он постарался отогнать от себя эти кошмарные воспоминания.

Усердно, хотя и бесполезно работая шестом, Причастин старался не смотреть в головокружительную глубину. И всё равно смотрел – смотрел заворожёнными, распяленными ужасом глазами.

«Неужели… – колотилось в голове, – неужели он там, под водою?..»

Но кто бы там ни был – на таинственном дне, – лодка не двигалась.

Скрипя зубами, набухая венами на лбу, на шее, он бился, колотился, как только мог: снова и снова пытался шестом отталкиваться, потом даже руками, будто вёслами, пытался грести. Только всё вхолостую, впустую – зря последние силы растрачивал.

Кончилось тем, что крепкий длинный шест неожиданно кто-то рванул, обжигая ладони. Шест – будто иголка – легко ушёл под воду, и Причастин, покачнувшись, за борт едва не шваркнулся.

Тяжело дыша, хрипя, как загнанный, он диковатыми глазами посмотрел на пустые ладони, всё ещё не веря, что кто-то так дерзко и нагло обезоружил его.

В середине ладони на правой руке ободранная кожица, как берестинка, задрожала на ветру, и капля крови ярко протопилась, тоже подрагивая. Причастин вытер пот со лба, измазав каплей крови надбровную дугу. Постоял, ощущая противную слабость в ногах. Лицо его казалось пустоглазым – ни о чём не думал, стоял как истукан.

С трудом повернулся.

Затравленно глянул на сына.

Радомирка стал бледней, чем минуту назад. Он смотрел в небеса, но смотрел не мигая. Взор его сделался мутным, стеклянным.

– Сынок! – перехваченным горлом крикнул отец.

Мальчик не ответил, он уже не слышал. Только улыбка дрогнула, покидая бледное лицо.

«Всё! – как молотком ударило по темени. – Приплыли!»

В глазах едва не потемнело. Пошатываясь, Причастин опустился на мокрую скамью, дрожащими руками стиснул голову и ощутил по телу ползущие морозные мурашки. И такую стужу вдруг на реке почувствовал, какая бывает накануне шуги или в полях поздней осенью, когда всё уже убрано, продрогшая земля распахана под зябь и первые снежинки в пахоту опадают серебристыми зёрнами – эта картина из дальнего детства внезапно почему-то перед глазами встала, заставляя сердце заныть и запечалиться, заставляя подумать о том, что лучше бы, наверно, был он пахарем, крепко и надёжно стоящим на земле.

Книга вторая. Воздух

Глава первая. Незримый и могучий

1

Воздух над этой громадной горой сверкает алмазной пыльцою на солнце – воздух мерцает, мигает и тихохонько позванивает в тишине абсолютной, бескрайней.

Гора эта – гора Полкан – испокон веков царит над Енисейским кряжем в самом центре Земли Тунгусской.

Дух горы Полкан – Могучий Уволга – давно обосновался на вершине, облюбовал это большое место, одно из тех, о котором народ поговорку сложил: «В большом месте сидеть – много надобно ума иметь».

Полкан – создание редкостное, существо поразительное. До пояса он имеет образ могучего седобородого старца. А дальше, ниже – непонятно, что там, поскольку он всегда укрыт накидкой. Причём накидка не простая, не сермяжная, нет, – тут надо песню пропеть или стих прочитать, чтобы стало понятно, о чём разговор.

Накидка Полкана – будто бы златошвейками виртуозно выткана из белых метельных ниток или пошита из большого лоскута, который вырезан из чистого высокогорного снега, луной до того отбелённого, что при солнечном свете такой искромёт начинается – человек сторонний слезами умывается. Кроме того, накидка расшита золотыми и багряными узорочьями самых восхитительных восходов и самых замечательных мечтательных закатов – эти небесные нитки никогда не бывают холодными, в них словно струится весёлая кровушка, играя переливами лучей. А вдобавок эта дивная накидка вышита узористыми крестиками тонких птичьих лапок: и синица, и кедровка, и снегирь, и свиристель, и зарянка, и малиновка, и поползень, и многие другие птахи тут свои автографы оставили. Особыми узорами, искристыми иголками когтей тут вышиты следы снежного барса – ирбиса, следы росомахи, медведя, следы красного волка. И конечно же, тут самотканою строчкой прострочились следы ослепительно-белой Волхитки – прекрасной колдуньи, вечно молодой царицы, в минуты отчаянья способной обернуться в волчицу. А по нижнему краю накидки расположены и солнечною ниткой оверложены представители самой разной мировой материи: благородный бархат, помпезная парча и довольно редкий алтабас – затканная золотом дорогая ткань, роскошь, позволительная царскому двору да королевскому.

Дух горы – незримый Дух, но порой приходится в люди выходить, так что надобно иметь своё лицо и собственное имя.

У Полкана – или Могучего Уволги – лицо, на первый взгляд, суровое, твердокаменное. Но это лишний раз только подтверждает вековую примету: не тот хорош, кто лицом пригож, а тот хорош, кто для дела гож. Это во-первых, а во-вторых, если посмотреть в глаза могучего старца – мудрые, бездонные как небо, – станет понятно: в душе его живёт весёлый мальчуган, наивный и доверчивый, влюблённый в сказку. Хотя мальца весёлого того Могучий Уволга старательно скрывает в своей душе – приходится скрывать, маскировать: жизнь, его окружающая, бывает порою груба и жестока. Впрочем, и лицо своё Полкан давно скрывает за буйной бородищей, похожей на метельный дым, клубками серебрящийся. А вместо улыбки в той бороде иногда можно увидеть чудо чудное – лучезарный месяц внезапно просверкнёт, и всё кругом на несколько мгновений посветлеет, особенно если Полкан улыбнётся в сумерках или в ночи.

«Всему своё время, и время всякой вещи под небесами» – сказано в мудрой книге Экклезиаста.

Час пробьёт, и Радомирка, незаурядный мальчик, увидит волшебство этой улыбки. А также он узнает, что скрывается под накидкой Полкана. Поначалу Радомирке станет жутковато, но потом он привыкнет к тому, что Полкан – полуконь и получеловек – родственник кентавров и китоврасов.

2

Могучий Уволга, несмотря на многие прожитые века, не разучился радоваться жизни – такой характер, душа такая. И по этой же причине Уволга за многие века не одряхлел, не утратил богатырской силы. Глядя на него, нельзя не верить в то, что сердитый человек стареет рано, а добросердечный может сохраняться вон как долго…

Уволга по натуре своей – созерцатель. Причём глаза его, не напрягаясь, могут ухватить такую фантастическую даль, которая доступна только самым сильным на Земле «телециклопам», так он в шутку называет телескопы.

Друзей у Могучего Уволги мало. Самые верные други его – Ветер, Солнце, Снега и Дожди. Кто-то в гости к нему завернёт на денёк, кто-то погостюет и подольше. И все друзья-товарищи у него могучие, как сам Могучий Уволга. И вдруг среди этих могучих появилась, прямо скажем, мелкота.