Двенадцать затмений луны

Я сел на вечерний поезд до Москвы и рано утром сошёл на перроне Ленинградского вокзала.

– Спасибо тебе, дракон! – тихонько сказал я, остановившись ненадолго у локомотивной сцепки и украдкой погладив горячий красный бок головного локомотива. – Ты не думай, что, приручив, тебя загнали в стойло. Ты по-прежнему остаёшься волшебным, поразительно сокращая пространство и время!

Когда в половине шестого открылось метро, я нырнул на станцию «Комсомольская»-кольцевая и вынырнул уже на «ВДНХ».

Москва встретила непогодой и сильным ветром, таким, что казалось, куда ни поверни, он дует прямо в лицо.

Всю дорогу до общаги ветер наскакивал, шагу не давал ступить. Да при этом был он ещё и злой какой-то – не ветер, а хулиган из подворотни, – за волосы трепал и невесть откуда взявшимся песком в глаза сыпал.

До этого дня мне казалось, что в Москве нет мусора, по крайней мере явного, но при таком ветре мусор отыскался и в преизрядном количестве.

Оно и так-то было не очень – на душе кошки скребли, а тут ещё ветер. Злой… И люди навстречу попадались тоже злые, ветром доведённые до белого каления. Идут и смотрят так, будто я этот ветер выпустил на свободу – привёз с собой в сумке с акватории Финского залива.

К чёрту вас всех, к чёрту ваш ветер, к чёрту всё… Хочу домой! Хочу оказаться в своём городке, тихом и уютном, где душе тепло и покойно, что ноге в валенке, несмотря на любой мороз.

«А что? – размышлял я, поднимаясь на четвёртый этаж общежития. – Покидаю сейчас вещички в сумку… Голому собраться – только подпоясаться, и марш-марш на Алтай… “Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье! Не пропадёт ваш скорбный труд…”»

– Серёжа, ты?! – навстречу мне без своих громоздких роговых очков, подслеповато щурясь, шёл по коридору Виктор Соломонович, судя по маршруту, шёл из туалета. – Рад тебя видеть! Ты вовремя, а то я уже сегодня собрался было забеспокоиться…

– С облегчением тебя, Виктор! – поздравил я Виктора Соломоновича со своим возвращением, но он истолковал мои слова буквально.

– Это – да! Нужно освобождаться от всего лишнего! – произнёс он со значением. – И начинать прямо с утра!

Каждому – своё! Я, наоборот, любил посещать туалет нашей общаги поздно вечером. По счастливому стечению обстоятельств из крайней кабинки открывался прекрасный вид на возведённую специально к московской Олимпиаде шикарную гостиницу «Космос». Спроектированную с помощью французских архитекторов для иностранных гостей Советского Союза, а также для известных личностей отечественного разлива. И вот оттуда, из кабинки, можно было подолгу рассматривать светящиеся окна и представлять, какая интересная жизнь за окнами теми происходит…

– Серёжа, а как ты относишься к чтению в туалете? – спросил Виктор Соломонович, и, судя по выражению лица, ответ он предполагал только положительный.

– Однозначно, да! – покорно не испортил я его предположений. – Мы, советские люди, самый читающий народ на планете! К тому же тратить время на пустое просиживание непродуктивно! Польза от чтения не зависит от того, где ты находишься – в Ленинской библиотеке или в сортире…

– Вот! – подхватил мою мысль Виктор Соломонович. – Главное – польза!..

– Кстати, – прервал я его, вспомнив про свой детектив, – а почему ты не взял с собой «Эффект серебристой пираньи»? Не зацепила книжица?

– Почему же? – быстро ответил Виктор Соломонович, видимо, стараясь не потерять свою мысль. – Зацепила… Не люблю детективы, совсем не люблю, но этот – просто песня! Ну, или почти песня!.. Хотя тут такое дело с твоей книжицей… В общем, я считаю, что быть материалом для чтения в туалете – удел прессы! И вот тому лишнее подтверждение! – Виктор Соломонович совершенно хищным образом потёр руки, словно Дон Гуан, заполучивший приватное свидание от Доны Анны. – Обнаружил я на подоконнике в туалете свежий номер газеты «Вечерняя Москва» с заряженным портретом Аллана Чумака и рекомендацией прикладывать к больным местам для лечения… А также использовать целебные свойства портрета для профилактики…

– Ну?!

– Ну и использовал… Во-первых, по назначению, так сказать для гигиены, а во-вторых, для профилактики геморроя и простатита… Как думаешь, Серёжа, можно верить в целебную силу газеты?

– В силу самой газеты – не знаю… Тут, как посмотреть… Обольщаться не стоит. А что касается заряженного портрета лично самим Чумаком – думаю, хуже не будет!

– Вот и я так решил – хуже не будет!

– А что ещё поведала свежая пресса? Позитивное есть?

– Да что там позитивного может быть?.. А-а-а! Представляешь, Серёжа – Папа Иоанн Павел II объявил, что всё-таки Галилей был прав!

– Ну, наконец-то!..

– А как твоя поездка? Даже не спрашиваю, попал ли ты на спектакль…

– Спектакль потрясающий! Но ты, Виктор, лучше дождись, когда они сами приедут на гастроли, если приедут, конечно. Кстати, башня Гедиминаса впечатления не произвела – не башня, а прыщ на теле земли.

Как ни странно, но всё в совокупности – эта случайная встреча с Виктором Соломоновичем, моя оценка башни Гедиминаса и покаянное заявление Папы Римского по Галилею – немного подняло мне настроение.

Потрепавшись с Виктором Соломоновичем, я, уже не мешкая, направился в свою комнату. Дверь открыл как был в трусах и майке заспанный Мишка – мы с ним соседствовали по комнате, – кивнул, изображая приветствие, и пошлёпал босыми ногами обратно «до койки».

Над Мишкиной кроватью висел постер с изображением Пола Маккартни – великого битла всех времён и народов. Постер был аккуратно извлечён Мишкой из центрального разворота «Собеседника» – приложения к «Комсомольской правде».

Над моей кроватью, а также над кроватью Сеньки – нашего третьего соседа, вечно пропадающего у своей многочисленной московской родни, – располагались постеры из того же издания. У Сеньки – фото Фетисова в форме сборной СССР, со связкой медалей на шее, как у породистого дога. А у меня – знойная красотка в совершеннейшем неглиже, для большего эффекта дразнящим жестом прикрывающая грудь, навскидку сказать – четвёртого размера, как у моей Вероники.

Каждый из нас, как и положено среди самцов, метил территорию своей репутации…

И опять странная вещь – Мишкина сонная безмятежность прибавила мне ещё чуточку хорошего настроения.

А с прибавлением настроения дало о себе знать и чувство голода – после вчерашних пирожков с ливером, послуживших закуской в рюмочной на Моховой, я так больше ничего и не ел – аппетит от разных треволнений, как говорится, пропал. А тут вновь вернулся. Аппетит – штука непредсказуемая!

Я пошарил на столе и подоконнике – в местах, где могло находиться что-нибудь съестное, и не нашёл ничего, кроме чайной заварки. Вот бы пригодилась моя банка сгущёнки из Вильнюса, но я её потихоньку сунул дома у Ростика ему под подушку, чтобы он вечером обрадовался сюрпризу.

И тут я вдруг сообразил своим затуманенным событиями последних дней мозгом… Или нет, не так – ведром холодной воды, выплеснутой мне в лицо, явилась мысль, что в связи с внеплановой поездкой в Вильнюс у меня совсем не осталось денег. Вернее, остались какие-то копейки, два-три дня ездить на метро… А зарплату из института мне перешлют дней через десять. И как эти десять дней мне жить? На какие шиши?..

– Ты случайно пожрать ничего не привёз? – голосом пришибленного солнцем вампира заговорил Мишка. – А то я почти два дня святым духом питаюсь…

– Что, прогулял денежки? – хорошо зная нравы и пристрастия в нашем мужском коллективе, предположил я. – Вот и оставь тебя на несколько дней без присмотра!

– Зачем прогулял? – с чувством сохранённого в невероятных условиях достоинства ответил Мишка. – Гитара мне подвернулась… Чешская… Представляешь – прямо в магазине продавалась! Аж заколотило с ног до головы, как увидел… Ну и все деньги на неё фуганул! Ещё у Виктора занял.

Мишка свесился и вытащил из-под кровати завёрнутую в покрывало гитару «Cremona». Развернул, погладил по точёным бокам… Ну, ровно девушку…

– Молодцы мы с тобой, Мишаня! – подвёл я неутешительные итоги. – Ты – нашёл-таки себе единственную и неповторимую!.. Я – удовлетворил свои художественные запросы! И оба мы остались без средств к существованию…

Завтрак у нас в это утро состоял из чая, естественно, без сахара. И это скудное питание совершенно не понравилось нашим молодым и, возможно, ещё растущим организмам.

Но и с чаем мы не успели толком расправиться – в дверь постучали, и в коридоре прозвучал голос старосты Виктора Соломоновича, озвучивший довольно двусмысленную с политической точки зрения формулировку: «Господа-товарищи! На выход, с вещами!» – так он подгонял нашу братию на занятия.

Уже в вагоне метропоезда, по обыкновению удобно устроившись в уголок рядом с выходом, я машинально полез в сумку за чтивом, а чтива-то на месте не оказалось.

«Ах да, – вспомнил я свою поспешную доброту. – Книжица у Виктора! Сам же ему всучил… Надо забрать, как прочитает…»

Я поискал глазами Виктора Соломоновича – он метрах в пяти у противоположного выхода читал «Эффект серебристой пираньи». Почувствовав мой взгляд, он поднял голову.

«Ну как?» – сделав большие глаза, вопрошающе кивнул я, имея в виду книжицу.

Виктор Соломонович скосил глаза, словно спрашивая: «Ты про неё?»

«Да!» – уверенным кивком головы подтвердил я.

Виктор Соломонович широко улыбнулся и выставил вверх большой палец, по всей видимости, обозначая этим жестом: «Книжица что надо!»

Вместо предполагаемых спокойных лекций по истории театра нежданно-негаданно пришёл Илья Ефимович Рутберг, нашедший в своём расписании окно для встречи с нами. И устроил наглядный экскурс в мир пантомимы, с использованием нас для демонстрации классических элементов этого, надо признать, физически тяжёлого вида театрального искусства.

В обеденный перерыв голод погнал нас с Мишкой, донельзя измученных пантомимой, в пирожковую, где мы взяли самое дешёвое, что могли, – по маленькой булочке и по тарелке куриного бульона, «сваренного», судя по всему, из концентрата. Я пробовал растягивать во времени содержимое своей тарелки, зачерпывая в ложку понемногу, но, как оказалось, такой способ только обостряет чувство голода. Мишка, похоже, тоже не насыщался.

Да ещё, как назло, третьим за наш столик присел довольный жизнью парняга, с салатом из свежих огурцов, большой тарелкой бульона с яйцом, с внушительной порцией макарон, украшенной двумя отличными молочными сосисками, со стаканом кофе с молоком и в довершение всего ещё и с эклером.

Огурцы благоухали. Яйцо, разрезанное пополам, двойным солнцем светилось сквозь толщу янтарного бульона. Макароны, политые растопленным сливочным маслом, притягивали взор. А нежно-розовые тела сосисок вызывали спазм всех мыслимых и немыслимых вкусовых рецепторов.

Парняга, обильно поперчив салат, неторопливо похрустел огурцами. Выхлебал бульон, отделяя попутно кусочки яйца и вместе с бульоном отправляя их в рот. Затем, сменив ложку на вилку, принялся за макароны. Аккуратно и даже в какой-то степени эротично смазал горчицей одну из двух сосисок, уничтожил её и призадумался.

Подумав, не очень долго, съел эклер, сопровождая поедание глазированных кусочков со сладким масляным кремом внутри крупными глотками ароматного кофе.

Вытер рот салфеткой.

Потом встал и вышел, излучая вокруг себя сытость и довольство.

Мы с Мишкой, провожая парнягу недобрыми взглядами, почти не дышали. И тому была причина – на тарелке, с какими-то микроскопическими остатками макарон, возлежала соблазнительная сосиска, принадлежавшая формально другому человеку, тому самому сытому парняге! Лежала, словно чужая женщина, бездумно оставленная владельцем без присмотра, вызывая непреодолимое желание и…

– Не может быть! – тихо произнёс Мишка.

– Ты вот сейчас о чём? – тоже почти шёпотом спросил я, предугадывая ответ.

– Неужели мы падём так низко, что воспользуемся чужими объедками? – проговорил Мишка, видимо, сам поражаясь своим словам.

– Не сходи с ума! – выдохнул я в ужасе, всерьёз считая такой поступок унизительным и для себя, и для Мишки.

Более того, мы в пирожковой находились не одни. Кроме дородной дамы, единоличной хозяйки за раздачей и кассой, рассеянно поглядывающей в зал в томном ожидании, когда освободится какой-нибудь из столов, чтобы пойти собирать посуду, в пирожковой перекусывали ещё несколько человек. И все они, казалось, ожидали нашего решения…

– Тебе хорошо! – скорбно заговорил Мишка. – Ты не ел всего сутки, а я – двое…

– Ну, бери тогда её себе! Тебе нужней!

– Ты за кого меня принимаешь? – обиделся Мишка. – Чтобы я жрал, а друг помер с голодухи!.. Давай, Сергуня, решай быстрей, а то тётка сейчас пойдёт за тарелками…

И я сдался – оправдался тем, что иду на это не ради себя, а ради Мишки.

– Берём!

Мишка надавил вилкой на сосиску, и она, брызнув соком, лопнула посередине.

Я подхватил одну часть, Мишка – другую.

Изрядно измазав свои половинки бесплатной горчицей, мы съели эту как-то особенно вкусную сосиску… Сосиску с чужой тарелки…

На наше счастье, похоже, никто ничего не заметил.

А мы с Мишкой, совершив это нравственное падение, быстренько вышли из пирожковой и, не оглядываясь, потопали вверх по Никитскому бульвару в расчёте, что раз уж Фортуна благосклонно взглянула в нашу сторону, так, может быть, нам под это везенье удастся ещё и стрельнуть сигарету, хотя бы одну на двоих.

Расскажи мне такое кто-нибудь ещё день назад – не поверил бы. Но голод, как говорится, не тётка. Голодный человек – совсем другое существо. Почти животное… Животное и в плохом, и в хорошем смысле.

Помню, как на третьем курсе института культуры я отправился в деревню на месячную практику. В районный центр под названием Ребриха – сёл с таким названием, крепких и добротных, в России сотни.

Конечно, для домашнего мальчика и маменькиного сынка, каковым я на тот момент являлся, поездка туда, где нет ни знакомых, ни друзей, стала испытанием, что немедленно нашло отражение в моих крайне депрессивных стихах того, «ребрихинского» периода:

Синие двери, капает кран,

Чуть батареи теплеют…

Заяц, попавший лапой в капкан,

Смотрит на жизнь веселее…

Жил я там с понедельника по субботу, на выходные уезжал домой, а в понедельник опять возвращался.

Был в Ребрихе хороший книжный магазин. Хороший в другом смысле, а так – маленький и неказистый. Но в него, по установленному закону социалистической справедливости, как и в любой сельский магазин, попадали дефицитные книги, которые уже по другому закону – закону социального неравенства – в наш барнаульский «Дом книги» не доходили (по крайней мере до прилавка). И привоз новых книг происходил по вторникам.

Так вот, каждый вторник я шёл в ребрихинский книжный магазин и тратил там все свои скудные средства на книги, за исключением суммы, откладываемой на обратный билет.

Понедельник и вторник я питался запасами, привезёнными из дома. Среду и четверг пил чай с карамельками, в пятницу просто чай… В субботу от голода у меня так обострялось обоняние, что я, улавливая запах еды от любого человека, находящегося рядом со мной в пределах двух метров, мог без ошибки сказать, что этот человек ел на обед. Борщ с квашеной капустой и со сметаной или картошку жареную с печенью…

А ещё я воровал книги в районной ребрихинской библиотеке. И скажу честно – до сих пор не решил, стыдно мне за это или нет. Формально – да, стыдно. А положа руку на сердце… Я и взял-то немного, а хотелось вынести половину.

Эх, появился бы там волшебник и одарил бы меня книгами!

Но нет, волшебнику в заметённую февральскими буранами Ребриху пути не случилось.

И тогда я пошёл сам с собою на компромисс – придумал способ «и рыбку съесть…», и совесть не сильно потревожить. Я воровал… Тьфу ты, не воровал, а отдавал себе в хорошие руки те книги, в формулярах которых не числилось ни одного читателя, страницы у которых были ещё слипшимися после типографии, а обложки, словно платье невесты, светились девственной чистотой.

Так в мою домашнюю библиотеку перекочевали книги: «Игра в бисер» Германа Гессе, «Женщина в песках» Кобо Абе, «Homo Фабер» Макса Фриша, «Бесы» Фёдора Михайловича Достоевского…

Книги не должны лежать просто так – книгам нужно, чтобы их читали. Когда книги читают – они живые, когда нет – мёртвые. Кто думает иначе, пусть первым бросит в меня камень! Или давно нечитанной книгой, превратившейся в мёртвый камень.

Я тогда точно так же утолял свой голод. Те книги были для меня – всё равно что вот эта сосиска, брошенная не нуждающимся в ней человеком. Ну, застыдился немножко… А потом поломался, поломался и… съел!

– Сосиска съедена! – прервал мои остаточные терзания Мишка. – И не факт, что завтра с нами «поделится» кто-то ещё… Да и одна сосиска на двоих – это издевательство!

– Что ты предлагаешь, конкретно? – прервал я Мишку.

– Сосиска съедена! – повторил он. – И мозг пока ещё работает… А у тебя есть соображения?

– Есть! Простой и гениальный план! Нужно дать телеграмму с просьбой выслать деньги! Но домой, жене… Как-то… не того…

– Жена не поймёт! А если не домой?

– А если сестре?!

Мы не сговариваясь развернулись и пошли обратно к почтамту на Калинина – и у меня, и у Мишки, к счастью, были старшие сёстры.

Через четверть часа, высыпав в окошко горку мелочи, я протянул бланк с текстом телеграммы:

«ЕСЛИ МОЖЕШЬ ВЫШЛИ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ТРИДЦАТЬ ТЧК».

Мишка, оправдывая своё имя, как медведь в летнюю жару, пыхтел у соседнего окна с похожей горкой мелочи и с заполненным бланком.

Остатки дня прошли в тревожных ожиданиях. И на следующее утро, предупредив Виктора Соломоновича о неотложных делах, благо первой парой была не режиссура, мы отправились на почтамт, прихватив паспорта.

Милые наши, любимые, добрые сёстры не подвели – и Мишке, и мне пришло по сто рублей! А ещё меня, в дополнение к финансовому взлёту, нечаянной радостью ждали сразу три письма от славной моей девочки Вероники.

Первым делом мы перешли на другую сторону проспекта Калинина и в «Кулинарии» ресторана «Прага» съели по три бутерброда с ветчиной и выпили по два стакана какао.

Через карман мне чувствительно прижигали кожу письма от Вероники, но я решил сначала позвонить жене. Это уже горький опыт во мне говорил – не знаю почему, но я был уверен, прочитай я сначала письма, Ирина своим женским чутьём поймает моё настроение, моё тепло, направленное не в её адрес. А звонить жене нужно было сегодня, пока она на работе, – на следующий день выпадала суббота, а телефона в квартире у нас не имелось.

Трубку сняла начальница жены Нина Захаровна, сокращённо – НЗ. Я назвался.

– Здравствуйте, Сергей Иванович! – она всегда так меня величала, но в этот раз моё имя-отчество прозвучало подчёркнуто чётко и подозрительно официально. – Передаю трубку Ирине…

Имя вкупе с отчеством – Сергей Иванович – приклеились ко мне достаточно рано. В двадцать три года, как только я начал преподавать режиссуру и актёрское мастерство в АГИКе. Даже одноклассники и друзья, не имеющие к институту никакого отношения, звать стали кратко, но по отчеству – Иваныч. Постепенно я привык.

– Привет, муж! – зазвучал в трубке голос Ирины. – Куда пропал?.. Что не звонишь?.. Нет на меня времени?!

– Здравствуй, Ира! – начал я докладывать заготовленный текст, зная по опыту, что если в ответах на подобные вопросы мямлить, то можно нарваться на вопросы ещё более неприятные. Ну и конечно же, про поездку в Вильнюс я рассказывать не собирался. – Столько вопросов сразу… Ты же знаешь, мы с занятий не вылезаем! Устаю… Времени в обрез… Да и денег тоже…

– А я не устаю? А у меня денег не в обрез? – видимо, тоже о загодя заготовленном, наболевшем заговорила Ирина. Заговорила нервно и зло, дома у нас такие скандалы заканчивались шумно. – А у нас есть ещё и дети!

– Ира, прекрати! – подавляя желание тут же бросить трубку, ответил я. – Ты устала… Потерпи… Я приеду, и всё наладится!.. Возьмёшь отгулы, и на недельку отправим тебя в дом отдыха.

– Да тебе лишь бы отправить! – закипала Ирина. – Лишь бы сплавить меня подальше! А сам по бабам своим…

– Ну хоть не звони тебе! – попытался я притормозить неизбежно возникающую ссору. – Ты там для кого концерт устраиваешь? Для НЗ своей, мужем брошенной? Для соратниц, обделённых мужиками? Слушайте все! Вот так вот с этими самцами надо! Да?

– Не беспокойся! Все на мероприятии, а Нина Захаровна к директриссе ушла… – перевела дух Ирина и снова пошла в атаку: – А хоть бы и были! И что?.. Пакостливый, но трусливый?

– Да ты что как с цепи сорвалась?

Я плотнее прикрыл дверь в телефонной кабине. Мне показалось, что крик Ирины разносится по всему залу. Затем отсчитал пять двадцатиков, решив этой суммой ограничить такую вот беседу с женой – на большее моих сил явно не хватило бы.

– Ты со своими блядёшками так разговаривай! Ты бы хоть не позорил меня перед людьми! Поехал он в Москву! Учиться! Чему? Как баб трахать? Так это ты и до Москвы умел!

– Я уже ни хера не понимаю! Каких опять баб ты на меня вешаешь?

– Я вешаю?! Ну, спасибо, милый!.. Ты сам знаешь каких! Ну почему же я как проклятая должна вечно быть обманутой, опозоренной, да ещё не как-нибудь, а прилюдно!

– Что ты несёшь? Ира!.. Ты можешь объяснить?

– Мо-огу! – мешая слова и слёзы, негромко и нараспев заговорила Ирина. – Объясни-ить мо-огу!.. Наша директриса ездила в Мо-оскву на совещание, а ей там рассказа-али, как в столице барнаульские го-о-сти себя ведут…

– Ну и как они себя ведут, эти барнаульские го-о-сти? Они, наверное, переходят улицу на красный?..

– Брось свои шуточки! Мне наплевать, как другие себя ведут! Мне то противно, как ты себя ведёшь… Как ты бухаешь и с бабами крутишь ночи напролёт в общаге Щепкинского училища!..

– Где-е-е?! – заорал я так, что стоящие поблизости от телефонной кабины люди оглянулись. – В какой такой общаге Щепкинского училища? Я даже не знаю, где она находится!

– Ну, конечно, сейчас ты будешь врать до последнего…

Я промолчал. Не то что мне нечего было ответить – с языка просились усвоенные с детства комбинации матерных слов, уместные в данный момент гораздо больше, чем в недавно виденном голландском театре абсурда. Но кому-то из нас двоих нужно остановиться, видимо, мне…

И что же я мог сказать ей? Я ведь действительно не имел к упомянутым выше загулам неведомого земляка никакого отношения. Интересно, кто он? Знаю я его?..

Ну почему так? Когда ты лжёшь, находится много слов – слов разных, красивых, умных, глубоких, негодующих, презрительных… Но стоит только попробовать говорить правду, как словарный запас истончается, словно это крохотный леденец во рту, и речевой аппарат, не подкреплённый работой мозга, охватывает тяжелейшее косноязычие.

Да, пожалуй, мне нечего ответить – мат, он мало что объяснил бы. И был ожидаем противной стороной, чтобы заклеймить меня окончательно. Испытано неоднократно…

Или вот ещё: той же, противной стороной допускался другой вариант – я падаю на спину, виновато сучу в воздухе всеми четырьмя лапами и по возможности жалобно виляю хвостом, скуля самоуничижительную песенку.

А у меня оставалось всего две монеты, и заканчивать разговор в тупом состоянии ссоры не хотелось, ведь с этим пришлось бы жить до следующего телефонного звонка – тяжкое бремя.

– Ира, ну подожди, успокойся! – взял я инициативу на себя и всё-таки «повилял хвостом». – Какая ты глупенькая у меня! Я действительно не знаю, где общага Щепки… Тебе что, фамилию мою назвали? Имя?

Ирина на том конце провода молчала.

– Давай так: когда я приеду в Барнаул, пусть тот, кто рассказал тебе… Ну или там твоей директрисе, или твоя директриса сама… Вот пусть кто-то из них повторит всё это мне в лицо!.. И посмотрим!.. Ну я действительно не имею к этому отношения… Они что-то напутали… А ты мучаешь и меня, и себя… Ну что ты молчишь?

– Сказали молодой парень… – потянув паузу, видимо, сопоставляя чей-то рассказ с моими словами, заговорила Ирина. – Из Барнаула… Высокий, стройный, с длинными волосами… Ну кто это, если не ты?

Виляние хвостом сработало – было замечено, оценено и одобрено. Ладно, с меня не убудет.

– Да мало ли парней стройных…– уловив мирные нотки в её голосе, я решил подпустить шуточку. – Здесь, в Москве, с такой внешностью, кроме меня, ещё десятка два-три наберётся… Ира, у меня монеты заканчиваются! Последнюю бросаю! Ты поверь, у меня в мыслях ничего подобного нет! Ну вот, пятнадцать секунд осталось! Давай вернёмся в реальность! Как там дети? Как ты?..

– Мы нормально! Ты смотри там… Может, я просто дура, но ты же знаешь, как я тебя лю…

Телефонный аппарат щёлкнул, и в трубке агрессивно запульсировали гудки.

– Если бы ты была просто дура – это ещё можно было как-то терпеть! – в сердцах ответил я гудкам, будто бы продолжающим от имени Ирины нашу идиотскую ссору.