Двенадцать затмений луны

И нечто началось мистическим ритуалом – явлением доктора Астрова с пылающим факелом в руках, заупокойной молитвой, сбивающей с толку… Но в конечном счёте оказалось, что доктор просто-напросто ставит банки на спину старухе-няньке.

Это было самое «неправильное» начало из всех виденных мною ранее чеховских спектаклей. И оно прозвучало как первый мощный аккорд некого симфонического оркестра мироздания, напрочь заглушающее традиционно-жидкое пиликанье сверчков.

Аккорд, сразу заявивший в спектакле тему отпевания… Отпевания вырождающихся людей… Людей, даже не лишённых свободы, а просто неспособных быть свободными… Отпевание возможности человеку любить человека… Возможности созидать между мужчиной и женщиной материальное пространство любви, потому как, по сути, все действующие лица на поверку оказывались страстно жаждущими любви, но в любви бесплодными. И герр профессор, и Соня, и Астров, и Войницкий, и Елена Андреевна – стильная штучка «эпохи модерн», этакая раба любви…

Мир обитания героев явно рушился, и об этом можно было судить не только по чеховским картам Астрова. Карты это одно. Но Астров Някрошюса – со шприцем, закатавший штанину и рассматривающий вены на ноге, намереваясь вколоть себе морфий, – это другое. Нечто другое и полуголый Войницкий, нет, не Войницкий, а просто дядя Ваня, с берёзовым веником, изображающий клоунскую репризу…

Мир рушился, герои стояли на краю пропасти!..

«Я же читал недавно текст о входе мира в Апокалипсис! – машинально соображал я. – Ну да, в апокрифе: «И будет так. Через многие-многие лета забудут люди суть свою человеческую…» Вот ведь – крепко запомнилось!..»

Мир рушился…

Някрошюс явно не поскупился в средствах, прорисовывая вырождение человека единственным проявлением человечности для загнанных в угол персонажей, оставляя любовь. И она, единственная и неповторимая, как инстинкт самосохранения заставляла людей на фоне Апокалипсиса надеяться на счастье, тешить себя мечтой о счастье, черпать в этой мечте силы для жизни…

Мир летел в тартарары, а люди продолжали любить! Соня – Астрова, Войницкий – Елену Андреевну, Астров и Елена Андреевна – друг друга. Любить сильно, любить самозабвенно, порой возвышаясь в своей любви до трагических шекспировских высот. И так же, самозабвенно, от своей любви отказываясь…

Я такого Чехова ещё не видел, и сердце моё бешено стучало, заведённое энергетическим потоком, исходящим от людей, пытающихся на всю катушку жить среди развалин рухнувшего мира.

«Это же как есть про нас! – совершенно чётко возникло осознание от увиденного. – Это и про меня! Так всё точно…»

Прав был Ростик, посоветовав мне взять наушники, – без них я давно потерялся бы в действии.

Единственное неудобство наушников заключалось в том, что, нацепив их, я не слышал актёров, а интонация играла важнейшую роль. Но, сняв наушники, я лишался перевода.

Тогда я пошёл на компромисс – одним ухом слушал трансляцию перевода из наушников, а другим – ловил голоса актёров со сцены.

Мельком глянув на Ростика, я увидел, что и он выкручивается из ситуации точно так же.

Действие дошло до очень важной сцены – объяснения Астрова и Елены Андреевны.

Зал замер…

Я плотнее прижал к уху правый наушник, в то время как левый свободно транслировал перевод в зал, не очень громко, но ближним соседям всё-таки слышно.

Увлечённый спектаклем, я не заметил, что это раздражает моего соседа слева – парня лет двадцати восьми, ну, может, тридцати, собственно говоря, моего ровесника. Будь я повнимательнее, я бы, конечно, «прочитал» направленные мне сигналы в виде недовольного ёрзанья в кресле, бросания на меня испепеляющих взглядов, возможно даже, скрипения зубами…

Ситуация прояснилась, когда сосед, взбешённый шумом из наушника, вскочил с кресла, выдернул провод наушников из радиорозетки, сдернул гарнитуру с моей головы и швырнул наушники мне под ноги. Затем, прошипев какую-то фразу, заставившую обернуться к нам ближние ряды, из которой я понял только сказанное по-русски «варварский язык», он ринулся из ряда, не особо церемонясь с сидящими и в своём раздражении наступая всем подряд на ноги.

Я от неожиданности оторопел и совершенно растерялся, но фраза «варварский язык» привела меня в чувство.

– Ах ты, сука такая! – тихо, но отчётливо проговорил я, пытаясь парня остановить.

Я привстал, схватил его за пиджак, но получилось, что рука моя попала на карман.

Парень, продолжая движение, дёрнулся, и карман с треском оторвался, просыпавшись мелочью, с шумом застучавшей по полу.

Тут уж на нас обернулись и дальние ряды…

Парень выбрался из ряда и по проходу поспешил к дверям, выходящим в фойе.

Кто-то пытался придержать меня за плечи, но я скинул чужие руки и тоже начал выбираться к проходу, боковым зрением уловив, что Ростик спешит мне на помощь.

Перед дверью в фойе нас встретили три билетёрши. Растопырив руки, они преградили нам путь и негромко монотонно забубнили в унисон:

– Ус-покОйтэс… Ус-покОйтэс… Ус-покОйтэс… – именно так они и говорили: с акцентом, с двумя ударениями, без мягкого знака.

Я почувствовал, что Ростик сильно сжал мою руку, схватив чуть выше локтя. Я рванулся – он сжал ещё сильнее. Я понял…

– Ус-покОйтэс… Ус-покОйтэс… – гипнотизировали нас билетёрши.

Да, нужно было успокоиться, стоило ли из-за одного придурка лишать и людей, и себя радости присутствия в театре.

Остатки «Дяди Вани» мы с Ростиком досматривали стоя у дверей и без наушников.

Когда спектакль закончился, мы, сильно урезав аплодисменты, в которых намеревались искупать и актёров, вышедших к публике на поклон, и незримо присутствующего режиссёра, поспешили в гардероб. Хотелось поскорее покинуть само здание театра, да и город тоже.

Поскольку мы с Ростиком стояли у двери, то в гардеробе оказались первыми. Предъявив номерки, забрали вещички и скоренько пошагали на выход. Не знаю, как Ростику, а мне всё время казалось, что все присутствующие в театре зрители смотрят в спину, показывают пальцем и шушукаются…

– Смотрите: вот он, тот недоносок, что посмел осквернить божественный акт искусства своим варварским языком!..

Позвякивая бутылочным пивом в пакетах, мы вышли в густые сентябрьские сумерки и две-три минуты просто шагали прочь от театра по той же дороге, по которой пришли, – по дороге к железнодорожному вокзалу.

Улицы ярко освещались фонарями, жёлтая листва ухоженных деревьев смягчала и оживляла каменную готику старинных зданий, по всей вероятности, насчитывающих не одно столетия с момента постройки. Над улочками и домами висела какая-то особенная плотная тишина, словно никуда из города не уходящая и накопленная с прошлых веков… И казалось, что именно такой и должна быть правильная жизнь – без трамвайно-троллейбусной искромётной суеты, без автомобильного визга шин по асфальту, да и асфальт, казалось, должен играть лишь вспомогательную роль вассала при королеве-брусчатке.

Но вся эта приятная картина тонула в одной коротенько фразе!

– Варварский язык! – не выдержав нашего сосредоточенного молчания и быстрого хода, похожего на отступление, возмутился я. – А ничего, что пьеса изначально написана на этом варварском языке? Да много чего написано на варварском языке, что стало шедеврами мировой литературы!.. Написано Пушкиным, Гоголем, Толстым, Достоевским… А назовите-ка мне шедевры литовской литературы! Вряд ли получится, потому что таковых не имеется в наличии!

Ростик молчал. Да и мне следовало бы помолчать. Мы ведь находились на чужой для нас земле. И встречные прохожие оборачивались на мою громкую русскую речь… Может, их тоже раздражал «варварский язык»?

Немного погодя и Ростик не выдержал.

– Ты знаешь, – негромко произнёс он, – мне показалось, что у парня, который выдернул твои наушники, на секунду проступило сквозь лицо свиное рыло, а вместо носа настоящий поросячий пятачок!

Мы оба хохотнули и больше до самого вокзала не проронили ни слова.

Придя на вокзал, мы сверились с расписанием – у нас до поезда оставалось больше четырёх часов – и, устроившись в удобном уголке, не стесняясь, а можно сказать, что и демонстративно, разложили на газетке копчёную скумбрию и принялись пить пиво.

Пиво – напиток чудесный, действует как успокоительное, а в сочетании с рыбой холодного копчения способно даже бороться с лёгкой депрессией. И приканчивая вторую бутылку, я чувствовал себя намного спокойнее, чем на выходе из театра, и оттого пустил мыслительные процессы на самотёк.

– В принципе, чувака этого понять можно! – размышлял во мне некто хороший, вызванный пивным духом из недр пионерско-комсомольской юности, воспитанный на дружбе народов, представляющих пятнадцать республик – пятнадцать сестёр. – Он пришёл насладиться искусством, он ловит каждое слово, а тут – посторонний шум…

– Ты не путай палец и жопу! – перебил меня Ростик и выставил указательный палец по направлению к небу. – Вот палец!.. А вот – жо-опа! – Он развёл руки широко, как только смог, демонстрируя размеры какого-то невероятного объёма. – Искусством он насладиться пришёл… Что же тогда от языка оригинала морду воротит?

– Да хватит уже о нём! – в свою очередь насел я на Ростика. – Слишком много чести. Я всё равно не жалею, что мы приехали…

– Ну, что ты… – отозвался Ростик. – Ради такого спектакля… Жалеть не о чем!

– Мне тут апокриф один попался недавно… Я запомнил. Похоже на состояние бесплодного мира персонажей Някрошюса: «…Через многие-многие лета забудут люди суть свою человеческую. Суть телесную, от земного праха сотворённую и в земной прах исходящую. А также суть душевную, небесами и божьей милостью им дарованную…»

– Бесплодный мир – это ты хорошо сказал! И про суть тоже: «…от земного праха сотворённую и в земной прах исходящую…»

– Про суть – не я! Пойдём-ка на воздух, покурим!

Мы, оставив на сиденьях всё как было: и пиво, и рыбу, вышли на улицу и встали поодаль, как раз на границе двух миров, где свет от привокзальных фонарей заканчивался и буквально за короткое расстояние в два-три шага переходил в густую темноту.

Закурили… Помолчали… Прерванный разговор позволил неприятным мыслям вернуться и «подсадить» затеплившееся хорошее настроение.

– Я вспомнил сейчас… – заговорил Ростик, видимо, не желая, чтобы томительная пауза затягивалась, – как мы с тобой в прошлом году ехали из театра в общагу и сошли на Васильевской стрелке с последнего троллейбуса! Помнишь?! Вот дураки! И попёрлись в Петропавловскую крепость…

– Слушай, – подхватил я, – до сих пор не могу понять – как так? Всё открыто, двенадцать часов ночи – и на территории никого… Казематы нараспашку…

– А в них акустика оказалась какая… А?!

– Думаю, арестантам было не до акустики…

– Но мы-то с тобой пели! Помнишь, из «Повелителя мух»?.. – Ростик, видимо, уже опьянел, соединив пиво с дневными коньяками и бальзамами. Он отшвырнул сигарету, приобнял меня и негромко предложил: – Давай-ка споём ту же песенку… Тем более тема вокзальная, нам подходит.

– Давай! – согласился я. – Только не в полный голос!

– Мы так, – поддержал Ростик, – под сурдинку…

И мы запели, почти шёпотом, но раскладывая на два голоса, песню из спектакля Малого драматического театра «Повелитель мух»:

Поезд наш в Лондон держит путь,

Наш поезд в Лондон держит путь,

Поезд наш в Лондон держит путь,

Кому надо в Лондон сегодня?

В Глазго стоит он пять минут,

Стоит он в Глазго пять минут,

В Глазго стоит он пять минут,

Кому надо в Глазго сегодня?

– Кому надо в глаз дать сегодня?.. – схулиганил Ростик и осёкся, увидев спешащего к нам милиционера.

– Старший лейтенант Самойлов, – сухо представился милиционер. – Разрешите ваши документы…

Мы показали паспорта и билеты.

– Из России… – посмотрев прописку в паспортах, констатировал милиционер. – Ясно… Поступил тревожный сигнал от граждан… О распитии в общественном месте…

– Товарищ старший лейтенант, – возразил милиционеру Ростик. – Мы сидим, потихоньку пьём пиво… У нас до поезда ещё три часа… Собственно, никому не мешаем…

– Мы учимся на театральном… – пришёл я Ростику на помощь, применяя уже испытанные приёмы. – Приехали на один день!.. Специально на спектакль в ваш Молодёжный театр!.. Сейчас отдыхаем перед дорогой…

– Спектакль – это хорошо… – отозвался милиционер, возвращая нам паспорта и билеты. – А вот спиртные напитки – плохо!

– У нас – только пиво! – развёл я руками, как бы демонстрируя неприятие остального, крепкого алкоголя.

– Ладно, парни! – смилостивился милиционер. – Отдыхайте… Я вот что хочу сказать: будете выходить покурить – держитесь на свету! В тёмные места лучше не суйтесь! И вам спокойнее будет, да и мне… Счастливого пути!

Милиционер вежливо козырнул и ушёл, а мы с Ростиком недоумённо переглянулись.

– Ты понял? – спросил Ростик.

Я молча кивнул. Я понял.

Мы вернулись в зал ожидания к своему пиву. Курить нас больше не тянуло. Не то чтобы было очень страшно, скорее обидно… И единственным необходимым и возможным путешествием по Вильнюсу для нас остался поход в туалет, но туалет находился в освещённом здании вокзала.

– Слушай, друг ситный, – спросил я Ростика, когда мы уже допили всё пиво и вымучивали последний час ожидания поезда. – А на фига ты мне написал, что у Юли Немировской после меня новый любовный роман образовался? Так, по дружбе?

– Нет, не поэтому… – помолчав, ответил Ростик. – Я считаю, что она тебя недостойна!

– Да брось ты, недостойна! – я постарался возразить ему как можно язвительней. – Я что – арабский шейх? Принц на белом коне?

– Нет!.. – сказал он, глядя в сторону. – Но она тебя недостойна! Вот Николаше она идеально подходила!.. Как он сам-то? Про Юльку что-нибудь спрашивал? Интересовался своей бывшей любовью всей жизни?

«Николаша… – подумал я. – А что Николаша? Возможно, он в глубине души хороший человек. Возможно! Но только вот очень уж он стесняется своей «хорошести»! Вдруг скажет кто-то: «А Николаша – хороший». Он же сгорит от стыда».

– Нет, не спрашивал… – вспомнил я встречу с Николашей после моего возвращения со стажировки. – Он интересовался: «А правда ли, что в Ленинграде во всех театрах работают одни евреи?»

– А ты что?

– Я сказал: «Да, евреев там, конечно, много!»

– А он что?

– А он спросил: «Как же между ними Лев Додин затесался? Он же не еврей, Лев Додин? А нееврею среди евреев тяжело!»

– А ты что?

– А я ему сказал: «Успокойся! Он не просто Лев – он Лев Абрамович!»

– А-ха-ха-ха! – закатился Ростик.

А через полчаса мы, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих попутчиков, пробрались в недра тускло освещённого плацкартного вагона и тихо устроились на своих местах согласно купленным билетам.

Сон не шёл, вытесняемый гадким состоянием от случившегося на спектакле. Это перед Ростиком я бодрился, а оставшись с собою наедине, приуныл.

«Что же это за жизнь такая дрянная? Человек – это всё-таки мразь? Творенье Божье или тварь? Второе тысячелетие доживаем со времён Рождества Христова, а так ничему и не научились? Да ещё, кроме Христа, сотни гуманистов потрудилось во славу человечества – тонны бумаги поисписали… Но никакого толку! Вместе жить на Земле мы так и не умеем! По-прежнему: кто рылом не вышел, кто цветом кожи, кто языком!..»

Мысль моя не продвинулась далеко – встала без ответа, словно упёрлась широким лбом в непробиваемую бетонную стену. И от бессилия захотелось выругаться во всю мощь лёгких каким-нибудь витиеватым матом или просто завыть по-волчьи – благо в небе висела луна размера, подходящего для волчьих песен. Но будить четыре с лишним десятка ни в чём не повинных пассажиров не хотелось.

«Хотя почему они невиновны? – неожиданно предположил я, злясь уже и на них из-за невозможности “выпустить пар”. – Все хороши! Все одним миром мазаны!..»

Я посылал в темноту немые проклятия, и вдруг… Мне оттуда, из темноты, тихонько вернулась музыкальная фраза – словно тронули смычком десяток виолончелей.

И раз… И два… И три…

Затем вступили коротко кларнеты и гобои… Опять виолончели…

И раз! И два! И три!..

Кларнеты заспорили с гобоями… Музыка крепла, похоже, тайная та дверь открывалась пошире. Жаворонком пропела флейта… Оркестр сделал общий выдох, подкреплённый литаврами, второй, третий выдохи, вновь пропела флейта, мелодия поплыла на волнах духовых, и в общую гармонию плавно вплелись мужские и женские голоса…

Невидимый мне выдающийся оркестр и превосходный хор исполняли фрагмент из оперы Верди «Набукко» – «Хор невольников», тот, что звучал в спектакле Някрошюса «Дядя Ваня»…

«И что теперь? – размышлял я, размазываемый восхитительной музыкой по жёсткой плацкартной полке, словно размягчённое масло по хлебу. – На вкус и цвет товарища нет? Ростика, например, можно просто не любить за то, что он рыжий – из тех, кто «убил дедушку лопатой»!..»

Ростик, будто бы услышав меня, вынырнул из темноты, пихнул в бок и спросил:

– Серёжка, ты не спишь? – Ростик говорил «зверским» шёпотом, и по его лицу, находящемуся прямо передо мной, очень-очень близко пробегали кривые тени, отбрасываемые светом мелькающих за окном фонарей. – Я тебе решил признаться… Тебе и больше никому! Мы с Николашей надумали не иметь с женщинами никаких дел в сексуальном плане! Только контакты по работе… Социальное общение… Дружба, на крайний случай! Никаких амуров, совокуплений, а уж тем более никакой женитьбы!

– Почему?

– От них один только вред… Ты что, не понял? Вот у Чехова: и Соня, и Елена Андреевна – от них один разлад! И в душе, и в обществе…

Час от часу не легче! И как эта чушь проросла в рыжей голове Ростика?

– Сдать бы тебя, дурака, вместе с Николашей в поликлинику для опытов доктору Фрейду! А как же физиология? Котёл кипящих гормонов? В кулачок будете «ходить»? Как там, в народной присказке? «Мы, онанисты, народ плечистый. Нас не заманишь сиськой мясистой! Нас не заманишь девственной плевой! Устала правая, работай левой!»

– Может, и так… Да и что такого – потерпим ради дела!

– We can do it! Радьи дьела моджно потьерпеть! – коверкая слова, произнёс некто иностранного происхождения, и фонари с мелькнувшего за окнами полустанка на несколько секунд выхватили из темноты проходящего по коридору негра.

– Что это было? – спросил я машинально.

– По-моему, негр! – ответил Ростик – Афроамериканец!

– А-а-а! Ну да! Ты вот что мне скажи: почему ты против женщин объединился именно с Николашей?

– Потому что ему всё равно – у него на баб не стоит!

– Да, он импотент! – подтвердила из темноты женщина с нижней полки.

Я попытался разглядеть незнакомку, но сумрак скрывал её надёжно. Бросив тщетные попытки, я вернулся к беседе с Ростиком.

– Подожди, а любовь? И ради чего ты собрался терпеть?

– Любовь?.. Любовь отвлекает от дела! А дело у нас одно, как говаривал Ленин, «ар-рхиважное»: не допустить наступление Апокалипсиса!

– Ты чё, дурак? – не выдержал я ещё и приплетённого Ленина и перешёл на личности. – Именно так и рухнет мир, когда окончательно нарушатся связи между мужчиной и женщиной, как утверждают, подаренные нам самим Господом Богом!.. Вот это и будет Апокалипсис!

– Богом? Ха-ха-ха!.. Ну уж нет! Бог ниспослал мужчине и женщине функцию деторождения: «плодитесь и размножайтесь» в контексте «каждой твари по паре»… А всё остальное, что происходит между мужчиной и женщиной, – от дьявола! Что, оральный или анальный секс – от Бога?

– Слушай, Ростик, я тебе не верю, ты какие-то не свои слова говоришь… Как по писанному! Анальный секс… Не по-русски говоришь! И я думаю так – любовь от Бога! А как она проявляется – не важно!

Ростик затрясся от беззвучного смеха, всем своим видом показывая, как я его насмешил очередной глупостью.

– Это всё похотливая болтовня! – просмеявшись, продолжил он. – Я говорю по-русски! Апокалипсис… Апокалипсис – это когда русский язык называют варварским!

– Russianit’s beautiful! Да будь я и ньегром прьеклённих годов и то бьез унинья и льени я русски би виучиль только за то, что им разговарьивал Льенин! – раздался из темноты голос, похоже, всё того же негра.

По всему, Ленин в эту ночь становился популярной фигурой.

– Ху из ю? – с чудовищным произношением спросил Ростик, оторопев ещё и от того, что негр принялся в дополнение к Маяковскому насвистывать «Подмосковные вечера», постепенно затихая, очевидно, удаляясь в сторону тамбура проводников.

– Друг, ты откуда такой взялся? – крикнул я негру вдогонку.

– Я из Анголы! Учусь в МГУ на филологическом! – на этот раз почти без акцента ответил негр.

– Грядёт Апокалипсис! – снова завёл свою шарманку Ростик. – И мы должны встать у него на пути! И ты тоже вставай!.. Вставай… Вставай… Вставай…

Я открыл глаза и увидел стоящего рядом с моей полкой Ростика с помятым после сна и вечернего пива лицом. Рыжая, ещё не расчёсанная шевелюра сбилась в какой-то панковский хаос.

– Вставай! – проговорил он.

Поезд, поскрипывая металлическими суставами, притормаживал.

«Скрипит приручённый дракон! Укатали сивку крутые горки… – отметил я. – Надо же – я заснул… А думал: еду и не сплю…»

На нижней полке нашего плацкартного закутка, в зоне моей видимости, возле собранных сумок, наготове сидела миловидная женщина с круглым лицом и крашеными каштановыми кудрями, а рядом – фиолетовый негр в красной болоньевой куртке.

– Вставай! – повторил Ростик.

По вагону разносился гул голосов, вжикали молнии сумок, щёлкали замки чемоданов, шуршали плащи и куртки – пассажиры собирались на выход. Это уже мало напоминало звучавшую недавно в моей отдельно взятой голове музыку Верди.

– «Это что за остановка: Бологое иль Поповка?» – дурашливым тоном спросил я Ростика, уже окончательно проснувшись.

– «А с платформы говорят: – Это город Ленинград!» – точно таким же тоном ответил мне Ростик.

За окном вагона действительно проплывал Ленинград.

Пока ещё Ленинград… Славный город-герой, словно старое пальто донашивающий революционный псевдоним помянутого всуе сегодняшней ночью В.И. Ульянова-Ленина.

ЗАТМЕНИЕ № 3 – «МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ…»

ОКТЯБРЬ, 1989 ГОД

Прогулка с Пушкиным у Чёрной речки. Народное средство от геморроя. «Голод не тётка, пирожка не поднесёт». До востребования тридцать тчк. Почти нетелефонный разговор. Три письма от любящей женщины. Крестный ход над Москвой. Антагонизм на улице Академика Королёва. Сказки для взрослых. Рога, копыта и другие признаки дурного воспитания.

Ростик c подлинной дружеской горячностью уговаривал на денёк-другой задержаться в Ленинграде, но я торопился на занятия в ГИТИС – не хотелось подводить старосту Виктора Соломоновича, отдувающегося там за меня, да и настроение, чтобы органично принять осеннюю хандру, буквально разлитую в самом воздухе славного города на Неве, отсутствовало. Как-то нужно было возвращаться к жизни. И я решил, что, погрузившись в бурлящую кашу ученичества, быстренько там успокоюсь.

Но день я всё-таки провёл в Ленинграде – по приезду заскочили к Ростику в его дворницкую квартиру в мансарде на Литейном (он уже год не жил в общаге, устроившись дворником, имел в коммуналке комнату). Умылись-побрились, перевели дух, прикинули, чем заняться.

А после тридцатиминутного пребывания в той самой рюмочной на Моховой, до которой с Литейного через проходной двор было около десяти минут ходьбы, и принятия на душу по двести граммов водочки под пирожок с ливером мы вместо предполагаемой прогулки по Невскому проспекту, набережным Мойки и Фонтанки двинули на Каменный остров к Чёрной речке. Туда, где Пушкин стрелялся с Дантесом.

Почему? Не знаю… Может быть, потому что архитектурой домов Каменный остров оченно смахивал на Вильнюс, застрявший занозой в животе, не такой болезненной и смертельной, как пуля, доставшаяся Пушкину, но тоже чинящей неудобства. Отчего и потребовалось как-то извлечь эту гадину из себя.

Для этого пытались говорить о глобальном… Ну а что может прийти в голову глобального на Чёрной речке?.. Говорили о Пушкине – я довольно внятно рассказывал Ростику монографию профессора Вишневского об иезуитском заговоре против Александра Сергеевича, а он читал по памяти из «Медного всадника»… Когда закончились и мои, и его познания – ходили молча. Хмель улетучивался, холодный ветер нагнал туч, готовых пролиться то ли дождём, то ли сыпануть ледяной крупой. Не самый подходящий набор для улучшения настроения. И вильнюсская заноза, видимо, уже вросла в тело.

Набродившись до свинцовой усталости в ногах, мы, подгоняемые занудными метрополитеновскими сквозняками, спустились на платформу Чёрная Речка, добрались до станции «Гостиный двор», крепко обнялись и разошлись в разные стороны – он наверх, на Невский проспект, а я в переход и дальше – на «Маяковскую».