Мы все неидеальны. Других людей на эту планету просто не завезли!

И не только этикет, как ты понимаешь, они из книг тех брали, они про доблесть и честь, как главные мужские качества, про любовь к Родине и готовность ее защищать, про «силу в правде» оттуда же впитывали.

Вот с Никитой, в этом плане, мне уже совсем легко было, с ним я за мужское воспитание не отвечала и не беспокоилась, здесь наши старшие мужчины уже сами, без меня могли разобраться и разобрались.

И еще одно важно в воспитании, это я на Никите также очень ярко заметила и поняла – важно всем взрослым в семье быть готовыми на вопросы хоть и детские, да очень непростые отвечать, отвечать честно, отвечать именно то, что сам думаешь, не уклоняясь, не прячась и не боясь, что ответ твой ошибочен и не туда может увести.

И ничего страшного нет в том, что даже в самом обычном, казалось бы, но таком важном, таком основополагающем вопросе: что такое хорошо, а что такое плохо, мнения у взрослых разойдутся. Один одно ребенку расскажет, другой другое, они между собой даже поспорят, при ребенке поспорят, но именно поспорят, от темы не уходя и на личности не переходя, а не поругаются, ребенок сам потом все услышанное сто раз обдумает, взвесит и собственные выводы сделает, главное, что ему все точки зрения на проблему показали, все аспекты подсветили, всем возможным опытом, которого ребенку так не хватает, поделились.

Вот так мы все Никиту растили: он меня спросит, я начну рассказывать, он у мужиков переспросит, они со мной согласятся или не согласятся, или один согласится, а другие нет. В одной ситуации со мной Максим со Старшиной согласны, а Слава нет, в другой уже мы со Славой на одной стороне, и Старшина с нами, а Максим против. В третьей вообще все по-разному на проблему смотрят, по-разному оценивают, о разном думают.

А бывали и ситуации, когда мы все вообще не на тот вопрос отвечали, Никита об одном спрашивает, а мы его не понимаем, про другое начинаем ему отвечать, потом только кто-нибудь из нас одумывается, догадывается, что мальчишка совсем не то хотел спросить, догадывается и возвращается к Никите, теперь уже сам переспрашивает: ты, наверное, вот про это хотел спросить, да мы не поняли? У нас на эту тему у всех история есть любимая, «Про Анголу» мы ее называем, попроси вон Лизавету, она тебе ее расскажет, там как раз Старшина ее очень вовремя догадался, что мы все совершенно не про то, что Никиту на самом деле волнует, ему говорим.

Тоня обернулась к Лизавете, и та моментально и с видимой охотой включилась в разговор. Возможность рассказать о своем Старшине человеку, который его неплохо знает, но исключительно в рабочей, так сказать, обстановке, для Лизаветы была ценна. В глубине души она всегда считала, что Старшину ее совершенно незаслуженно недооценивают, всегда он при Максиме как бы на вторых ролях: Максим начальник, он зам, Максим – легендарный опер, и он легендарный, но вот именно что «и», опять как бы после Максима получается.

И судьба у Старшины, на первый взгляд, не такая тяжелая, рос в семье, а не в детдоме, живет всю жизнь с одной женщиной, с ней, с Лизаветой, которая его никогда не предавала и не предаст, в отличие от тех прошмандовок, с которыми Максима, Славу и Юру жизнь столкнула. И дружит с ними со всеми не с детства, получается, как бы пришлый в кампании.

Да и в воспитании Никиты, на взгляд Лизаветы, как-то так всегда получалось, что самые важные ответы для пацана формулировали или Максим или Слава, а Старшина лишь с ними соглашался, конечно, он не особый мастак говорить, но это же не значит, что он в жизни не разбирается и важный опыт мальчишке передать не может.

Все эти «недооценки» существовали исключительно в голове Лизаветы, она своими переживаниями по этому поводу никогда ни с кем не делилась, а если бы поделилась, все, включая самого Старшину, очень бы сильно удивились, так как не было у нее, на самом деле, ровным счетом никаких оснований для подобных «загонов», но Лизавета всю жизнь об этом думала и всю жизнь пыталась при любой возможности привлечь внимание к важности роли Старшины, донести до всех людей, кто с ним хоть как то взаимодействует, его исключительность и право считаться номером один.

Именно поэтому поворот в разговоре с сослуживицей любимого, который давал ей возможность подчеркнуть его особую роль в важной истории, так ее порадовал.

Глава 44.

«Это было в 2001 году, в мае, Никите восемь лет, девять только в августе будет, он второй класс заканчивает.» – начала она.

«Слава тогда в Чечне служил, приехал на несколько дней в начале мая в отпуск, там 8 мая у Тамары Сергеевны день рождения, и 9 праздник, сама понимаешь. Приехал он еще 7 числа утром, мужики его ждали с нетерпением, очень хотели все вместе вечером в баню сходить, есть у них такая традиция. Слава домой зашел, с Тамарой Сергеевной поздоровался, да и пошел за Никиткой в школу, после занятий его забрать. Забрал, приводит домой и матери говорит: «Не пойму, Никита смурной какой-то, меня встретил радостно, а потом как-то «сдулся», молчал всю дорогу, шел и в землю смотрел.».

«Ты тоже заметил,» – отвечает Тамара Сергеевна, «значит и мне не показалось, он уже несколько дней такой, а что случилось не говорит, делает вид, что все в порядке. Никак не могу его разговорить, может вам всем сегодня в бане удастся что-то у него узнать, попробуйте.».

Слава кивнул.

Приехали они с Никитой в баню, Никитоса мужики с собой в баню с самого детства брали, еще с тех времен, когда Юрка, отец его, жив был и с ними ходил, лет с четырех примерно, Макс с Ильей моим уже там.

Ты хоть знаешь, что по паспорту Старшина мой Ильей зовется?» – отвлеклась она на Тоню.

«Конечно знаю,» – улыбнулась Тоня, «я же с официальными документами работаю, а их не на Старшину оформляют, а на Илью Владимировича Вольного, хоть и непривычно это никому.».

«Так вот,» – продолжила Лизавета. «Слава Никитоса в баню привез и коротко мужикам рассказал, что его и Тамару Сергеевну в поведении мальчишки волнует, те согласились, что нужно постараться аккуратно расспросить пацана, может помощь какая нужна, но как ни спрашивали, что происходит понять так и не смогли.

Он с ними только несколько раз разговор заводил про правдивость недавно здесь же в бане от одного их знакомого услышанной истории из времен его службы в Анголе, но разговор этот каждый раз каким-то неоконченным оставался – Никита спрашивает, мужики, вроде, отвечают, да видно, что Никита не такого ответа ждет, его что-то другое беспокоит, а что никак не говорит, и самим не понять. Они и так пытались и этак, так и не смогли вывести мальчишку на нужный лад.

Да и как тут выведешь, если из его вопросов совсем ничего непонятно?

Сама история про Анголу была совсем короткой, суть ее сводилась к следующему: этот самый знакомый служил там во времена Ангольской войны, которой официально то и не было, в охране советского посольства. Жили и он и такие же его сослуживцы на территории посольства с семьями, так как официально они обычными сотрудниками посольства числились, да и занимались, по бумагам, вовсе не охраной.

Участие СССР в гражданской войне в Анголе официально называлось военно-техническим сотрудничеством, вот только «пригласила» СССР для участия в таком сотрудничестве только одна из трех основных местных группировок, между которыми и шла гражданская война, поэтому огромная часть местных повстанцев всех советских граждан, находящихся на территории Анголы, тогда считала оккупантами, и, соответственно, ненавидела.

Ненависть эта имела самые разные проявления, выражавшиеся, в том числе и в угрозах нападения на посольство. И нападения эти периодически и случались, только не глобального плана, а скрытого, например, повстанцы между собой в карты играли на убийство советских граждан, кто проиграет, должен ребенка или женщину с территории посольства выкрасть и убить, и не случайного, а какого-то заранее определенного, так им плата за проигрыш существеннее казалась. Однажды так сына малолетнего этого самого знакомого один повстанец другому проиграл, знакомый сына еле спас, вот и осталось в нем на всю жизнь ответная ненависть к ангольскому населению, про которую он тогда в бане мужикам при Никите и рассказывал.

Сам рассказ, как всем тогда показалось, особо сильного впечатления на Никиту не произвел, не потому, что мальчишка был бесчувственный, просто он много чего к восьми годам от мужиков наслушался и про Афган и про службу их в убойном отделе нелегкую, но до поры до времени всех их рассказы воспринимал как сказку или роман приключенческий, в котором добро всегда в конце побеждает, а зло скорее абстрактное, чем настоящее, тем более что в рассказах мужиков добро то как раз всегда побеждало.

К восьми годам, правда, начал уже понимать, что это не сказки, а жизнь, и жизнь эта порой очень и очень жестокой бывает, но одновременно с этим пониманием научился на рассказы об этой жестокости правильно реагировать, не психовать, а воспринимать как то неизбежное зло, не абстрактное, а самое что ни на есть натуральное, с которым все настоящие мужчины по жизни борются, и ему также бороться предстоит, когда вырастет, поэтому сильно негативного, болезненного впечатления такие рассказы на него и не производили.

Да и прошло с того рассказа уже больше двух месяцев, все это время Никита о нем не вспоминал, а сейчас вдруг вспомнил. Вспомнил и несколько раз к нему возвращался с разных сторон, больше всего его интересовало откуда тот знакомый узнал, что ему сына нужно спасать?

Ответа на этот вопрос мужики не знали, о чем сначала так прямо Никите и сказали, он примолк, явно разочарованный.

Сходили в парную, вышли, опять сели разговаривать, а Никита опять к ангольской истории возвращается, теперь спрашивает, мол, если как на самом деле было не знаете, то расскажите, как могло быть. Мужики особых предположений придумать не смогли, ответили, что, скорее всего, там, зная о самой возможности такого исхода, просто все взрослые постоянно начеку были, вот и среагировали в нужный момент.

Никита посидел, помолчал, подумал, потом опять спрашивает: «Ну а о самой то возможности такого исхода они откуда могли узнать?». Старшие были вынуждены ответить, что и этого не знают, наверное, этот случай уже не первый был, вот отсюда и знали, а может какие разведданные были.

Никита больше ничего не спрашивал, но видно было, что все-равно что-то его изнутри гложет, не дает покоя, да непонятно что.

Мужики решили прямо спросить: «Никит, ты чего такой задумчивый? Что тебя беспокоит?», но ответ был уж очень неопределенный, из разряда: «Да так…». На том и разошлись, так ничего от пацана толком и не добившись.

Глава 45.

На следующий день все опять собрались, дома у Славы, день рождения Тамары Сергеевны отмечать.

Мы с Ильей приехали, он всем и говорит: «Слушайте, я всю ночь думал к чему Никитос вчера в бане клонил, о чем на самом деле нас спрашивал…».

«Ну и?» – обернулись к нему все.

«Мне кажется, он какую-то информацию случайно услышал, она ему важной кажется, даже не важной, а пугающей, а как нам ее рассказать не знает, думает, что если напрямую сказать, то получится, что он ябедничает или жалуется, этого он делать не хочет, мы же ему все время твердим: «Мужик не ноет и не жалуется, мужик всегда свои проблемы решает сам!», вот и дотвердились до того, что он помощи у нас не решается попросить. А сам, наверное, с той ситуацией, о которой у него информация есть, справиться не может, вот и пытается найти пути до нас эту информацию донести, но так, чтобы как бы не от него она исходила, чтобы каким-то окольным путем к нам попала, чтобы не получилось, что он ябедничает, или жалуется, или, хуже того, доверие чье-то придает.».

«Слушай, а ведь ты прав, Старшина,» – согласились мужики, «похоже на то, его ведь вчера именно этот вопрос из всей ангольской истории больше всего интересовал – как узнали?».

«Вот и я про то,» – отвечает Старшина, «сегодня попробую его по-другому на этот разговор вывести, я даже уже придумал как.».

Ближе к концу вечера рассказывает нам Илья за столом такую историю: «Я, когда еще в Афгане служил, столкнулся один раз с вопросом о том, где границы между трусостью и предательством и просьбой о помощи проходят, и очень удивился насколько такие границы у некоторых людей в голове размыты.

А дело было так: я тогда еще взводом командовал, относительно небольшим, всего три отделения у меня в подчинении было, общая численность около 30 человек, почти все срочники. Парни все разные, кто отважно воюет, кто откровенно побаивается, но мне нужно к каждому подход найти, чтобы все, как говорится, были «в едином строю», в бою это важно, жизненно важно быть уверенным в каждом бойце, чтобы в самый горячий момент не получилось, что один на товарища за спиной рассчитывал, действовал так, будто спина у него прикрыта, а за спиной то никого и нет, струсил товарищ, который за спиной.

Всех своих бойцов я знал неплохо, старался тактику и общения с ними и боя так выстраивать, чтобы сильные стороны их использовать, а слабые нивелировать. И были у меня, как всегда и водится, несколько самых бравых, много средних и один – самый слабый.

С бравыми вопросов у командира обычно нет, они на то и бравые, чтобы на них положиться можно было, средние тоже вполне в бою пригодны.

Со слабыми сложнее, слабым на войне труднее всех выжить, ему кажется, что он не слабый, он осмотрительный, и благодаря этой своей осмотрительности от опасности получше остальных укроется, да только не знает он, что это страх, а не осмотрительность, а страх в самый важный момент буквально парализует, воли лишает. Смелый до последнего в руках себя держит, ему уже дулом автомата в грудь целятся, а он в последнюю секунду ямку увидит, сиганет в нее и от пули скроется, не всегда, конечно, так получается, но шанс есть, а у слабого шанса в этой ситуации нет, совсем нет, он, когда автомат в грудь ему нацеленный видит, всякую волю мигом теряет, не спасет его уже никакая ямка, он ее просто не ищет, потому что сразу сдается, ни на какой шанс, ни на какое спасение уже не надеется.

Только иногда бравые слишком бравыми бывают, тяжеловато их в узде держать, могут решить, что лучше всех остальных, включая командира, знают, что в той или иной ситуации делать нужно, и повести себя непредсказуемо, смело, но глупо и, главное, для всех остальных неожиданно, от неожиданности такой все остальные теряются, не успевают вовремя сориентироваться и подстроиться, в результате все страдают, нет того самого – «единым фронтом», наоборот, каждый «кто в лес, кто по дрова».

Я все это неустанно бойцам своим объяснял, тысячу раз повторял на все лады в самых разных ситуациях, слабых силу в себе воспитывать призывал, а слишком бравых – в узде самих себя держать, не задаваться, не перебарщивать с той самой бравостью, и до поры до времени все у меня получалось.

И вот однажды предстоит нам операция, да непростая, скрытый марш-бросок при полном обмундировании – разведка донесла, что километрах в восьми группа моджахедов замечена человек из пятидесяти, двигается скрытно, похоже, в тыл к нам пытается зайти, и решено было их опередить, моему подразделению ближайшей ночью в тыл к ним зайти, да там закрепиться, а другое подразделение утром пойдет на них в атаку, постарается в бегство обратить, вот там мы их и встретим.

Приказы отданы, поднял я бойцов, да повел. Вроде и дистанция относительно невелика, двенадцать километров обычные для тренировочных марш-бросков, которые все в учебке проходили, десять совсем незначительно превышают, да и времени у нас побольше, чем на тренировочном, а только слабый мой буквально изнылся весь, уже через пять километров начал говорить: «Все, не могу больше, умираю!», отставать и тормозить весь взвод.

Ребята мои мне и говорят: «Командир, задолбал он совсем, давай его здесь оставим, выживет, на обратном пути подберем.».

Он, как услышал, от страха чуть не обделался, решил, что мы, и правда, бросить его можем прямо здесь, в горах, где вокруг одни моджахеды, тогда уж он точно не выживет. Смотрит на меня как собака больная, бездомная, ждет, что я решу.

Я им в ответ: «Мы своих не бросаем!», и дальше двинулись. Слабый с нами бежит, даже видно, что старается, уже не так сильно всех тормозит. Дошли, заняли позицию, отдыхаем, ждем рассвет, с которым бой должен начаться.

Вдруг подползает ко мне тот самый слабый и шепчет: «Командир, ты меня сегодня не бросил, вот и я от тебя информацию скрывать не буду, хоть и обвинят меня остальные опять в слабости да предательстве, ну, да мне не привыкать. Да и не должен я им ничего, они же меня на смерть сегодня бросить намеревались.».

Только я ему возразить хотел, что вопрос не в том кому он что должен, а кому нет, а в том, что со слабостью своей ему, действительно, бороться нужно, да и предательство, в любом случае, совершенно недопустимо, да, слава Богу, не успел, так как он продолжил: «Бравый наш (и называет фамилию того бойца, который, как раз, слишком бравый, очень уж своевольный, мне его в узде труднее всех держать было) бойцов подбивает в атаку на моджахедов самим пойти и не на рассвете, а раньше, он всеми командирами и тобой, в том числе, и тактикой ведения боя ими предлагаемой, давно недоволен, трусы кругом, говорит, все время приказывают прятаться, ждать, выступать единым фронтом, а нужно в штаны не срать и первыми бить, не сговариваясь, и особо не обсуждая, тогда и победа будет и быстрее и звонче!

Вот сегодня, говорит, какого лешего мы рассвета ждем, если мы уже здесь, а до рассвета еще несколько часов? И зачем нападать будут основные силы с другой стороны, а мы в тылу врага прятаться, дожидаясь, пока на нас побегут? А если не побегут? Лучше самим прямо сейчас скрытно к лагерю моджахедов подойти, да положить их всех тепленькими, пока спят. Без шума и пыли, как говорится! Вот это достойная будет победа!».

У меня от такой перспективы аж дыхание перехватило, вот, думаю, идиот, подобьет ребят на эту авантюру, все и погибнут, с чего он решил, что моджахеды дураки совсем и дадут к себе ночью скрытно подойти? Нельзя противника недооценивать, это и есть самая главная ошибка, да и командовать браться, полной информации не имея, тоже никак нельзя.

Глава 46.

Пополз я быстрее туда, где этот бравый с сотоварищами залег, подползаю к ним и говорю: «Бойцы, давайте еще раз тактику завтрашнего боя обсудим, чтобы я убедился, что всем все понятно!».

А бравый тот мне в ответ: «Да ни хрена непонятно, за каким чертом мы здесь прячемся да отлеживаемся, а прямо сейчас в атаку не идем?» – спрашивает.

Я ему отвечаю: «Нас тридцать человек всего, их, по данным разведки, около пятидесяти, да и в подразделении у меня большинство срочников, у которых подготовка боевая не самая лучшая, а там могут быть самые подготовленные бойцы. Куда я со срочниками на превосходящий по численности спецназ полезу? Положу только всех напрасно.».

Но он не унимается: «А мы скрытно подойдем, пока спят, окружим их лагерь и начнем атаку сразу со всех сторон, не успеют опомниться, будет паника, мы их всех и положим, даже в ближний бой вступать не придется! Решайся, командир, а то мы сами, без тебя решимся, надоело нам все время выжидать и прятаться без всяких на то веских причин.».

«Без меня,» – говорю, «ну, ну, и кто тогда командиром над вами будет?» – спрашиваю.

«Я и буду командиром!» – отвечает, «За кем большинство пойдет, тот и командир!».

«Дурак ты, а не командир! Со всех сторон дурак и есть! С чего ты решил, что к ним скрытно подойти можно? Они что, по-твоему, идиоты, не понимают, что столь малочисленную группу именно ночью окружить и уничтожить у нас соблазн велик будет? Не подстраховались, думаешь, на такой случай?».

«Ну выставили они ночных дозорных, ну и что? Я и еще пара проверенных бойцов вперед пойдем, к тем дозорным незаметно подкрадемся, да снимем их по-тихому.».

«Ты, видать, кино пересмотрел перед армией, сюжеты здесь из известных кинофильмов мне пересказываешь, да на реальную жизнь их примеряешь! Только сюжеты для кинофильмов люди придумывают, от реального боя очень далекие, там все сплошь выдумка! А в реальной жизни моджахеды не просто так место выбрали где на ночь остановиться, там ущелье, с нашей стороны скалы отвесные, мы наверху, а под нами карниз, вот под тем карнизом они и укрылись, такая естественная природная пещера получается. Подойти можно только с одной стороны, с той, с которой основные наши силы пойдут, с нашей подойти нельзя, да и местность не простреливается, они же под карнизом.».

Озадачился он от моего описания реальной ситуации, но сразу сдаваться не захотел: «А как же они тогда на нас побегут, если со всех сторон зажаты? Получается, как наши основные силы на них ломанутся, они к скалам прижаты окажутся, некуда им будет бежать! Что же они сами себя как бы к стенке поставили, что ли? А ты говоришь – не дураки!».

«Не дураки,» – отвечаю, «из-под того карниза множество мелких пещер вглубь гор расходится, почти все пещеры для передвижения человека пригодны и выход на поверхность имеют, они все эти ходы-выходы знают, а мы нет. Да, собственно, они через эти пещеры туда под карниз и попали, иначе им обходить далеко бы пришлось, и их бы не разведка случайно, а наши основные силы бы засекли и всех положили. Почему, думаешь, мы сегодня двенадцать километров прочесали, чтобы сюда попасть, хотя по прямой от нашего базового лагеря досюда около восьми?».

«Если мы места выходов из пещер не знаем, почему именно здесь встречать их приготовились?» – спрашивает он уже озадаченно. «Может, это не мы у них в тылу окажемся, а они у нас за спиной?».

«Нет,» – говорю, «мы на достаточное расстояние отошли, обрати внимание, здесь характер местности другой, в таких местах естественных выходов из пещер уже не бывает, это же не рукотворные подземные ходы, а естественные пещеры, у них выходы не там, где людям нужно, а где природа позволяет таким выходам образовываться, поэтому, выбравшись из пещер на поверхность, они все соберутся, сгруппируются, да в нашу сторону пойдут, больше им некуда будет деваться, вот здесь мы их и встретим.».

Понял тот бравый мои объяснения, поутих. «Ладно,» – говорит, «командир, твоя взяла, ждем здесь до рассвета.».

Дождались, все прошло, как и задумано было, разгромили мы ту группу моджахедов подчистую, кого-то основные силы спереди с фронта достали, кого-то в пещерах положили, остальных уже мы встретили плотным огнем. Хорошо прошла операция, для моего подразделения без потерь, все на базу вернулись живые и невредимые.

А я уже на базе того слабого к себе вызвал и долго ему разъяснял чем трусость и предательство от просьбы о помощи отличаются.».

Илья замолчал,» – продолжила Лизавета, «а мы все посмотрели на Никиту. Сразу стало понятно, что попал Илья со своим рассказом, прямо куда нужно попал, мальчишка сидит замерев, смотрит на него, почти не моргая и кажется даже не дыша, и каждое слово буквально впитывает.».

Глава 47.

Потом Никита выдохнул: «И чем же они отличаются?» – спрашивает.

«Ну, однозначных критериев нет, конечно же, все от ситуации зависит,» – говорит ему Илья, «но я обычно как ситуацию анализирую, чтобы для себя вопрос этот решить: сначала оцениваю какую информацию я узнал – о хорошей ситуации или о плохой, если о хорошей, например, какой подарок Славка бабе Томе твоей на день рождения приготовил, то я молчу, в ситуацию эту никак не вмешиваюсь, информацию, которую узнал, никому не сообщаю, потому как ситуация и так хорошая, в исправлении не нуждается, зачем в нее вмешиваться.

Если ситуация плохая, то я второй вопрос себе задаю: а насколько она плоха? Ведь не в каждую плохую ситуацию нужно вмешиваться, иногда ситуация, хоть и не очень хорошая, должна сама по себе разрешиться, без внешнего вмешательства, потому что так всем лучше будет. Например, узнал я, что ты вазу бабы Томы любимую разбил, я ей об этом говорить не буду. Ты сам должен сознаться, сознаться и стерпеть, что она тебя отругает, так как, во-первых, отругает, и на том ситуация и завершится, не будет иметь других далеко идущих негативных последствий, а во-вторых, из этой ситуации ты урок важный можешь извлечь – когда сознаешься, на душе легче становится, даже если сначала и страшно, что отругают, потом все-равно легче.».

«Так баба Тома же из-за разбитой вазы может сильно расстроиться!» – воскликнул Никита, «Дело не в том, что меня отругает, а в том, что сама переживать будет! Жалко же ее!».

В этот момент Тамара Сергеевна чуть от такой искренней мальчишеской заботы и сочувствия не прослезилась, но Илья тут же нашелся: «Ну, если я пойму, что ваза та, и правда, так для Тамары Сергеевны ценна, постараюсь как можно скорее похожую найти или даже лучше и ей подарить.».

Никиту такой ответ вполне устроил, и он с нетерпением спросил: «Ну, а дальше что? Как быть если ситуация совсем плохая?».

«Тогда я третий вопрос себе задаю – а могу ли я плохую ситуацию сам, единолично исправить? Если понимаю, что могу, то я опять же ничего никому не говорю, а просто делаю. Например, мне кто-нибудь сказал, что Лизавету мою сосед какой-нибудь часто оскорбляет, а она мне почему-то сама об этом не рассказывает, так я просто пойду и с соседом этим разберусь по-мужски, дам ему в зубы, чтобы больше к женщине моей на пушечный выстрел не приближался.