Айвен и омут души

Ее слова текли, как теплый мед, усыпляя его, смывая остатки напряжения и страха. Он чувствовал, как его дыхание выравнивается, сливаясь с ритмичным пульсом света, окружавшего его.

«Спи, мой Посланник. Спи, мой друг. Впереди долгий путь. Но мы пройдем его вместе».

И Айвен заснул. Не провалился в бездну, как вчера у реки, и не погрузился в видения, как у озера. Он заснул глубоким, мирным, целительным сном, убаюканный светом и голосом древнего духа, для которого он стал не инструментом, а чем-то гораздо большим. В этом сне не было образов. Было лишь теплое, золотое сияние и абсолютная уверенность в том, что он, наконец, обрел свой дом. И этот дом был не в стенах, а в сердце другого, одинокого существа, нашедшего в нем свое отражение и свою надежду.

Глава 7. "Начало осени"

Тишина, в которой Айвен проснулся, была не просто отсутствием звука. Она была плотной, бархатистой, словно вселенная на мгновение затаила дыхание, прежде чем выдохнуть новый день. Эта чистота и ясность, окутавшие его с самого пробуждения, казались почти осязаемыми. Он лежал, уставившись в потолок своей комнаты, где первые лучи солнца выхватывали из полумрака знакомые трещинки на побелке, складывающиеся в причудливые карты неизведанных земель. Воздух в спальне был прохладен и неподвижен. Ни единой пылинки не кружилось в солнечных столбах.

Он поднялся с кровати, и старые дубовые доски пола под его босыми ногами подали тихий, почти что приветственный скрип. Айвен подошел к окну, отодвинув тяжелую льняную занавесь. Картина, открывшаяся ему, была полной противоположностью той замершей гармонии, что царила в его комнате. На улице кипела жизнь. Дети, соседские сорванцы, с визгом носились по росистой траве, их светлые головы сливались в единый золотистый поток. Взрослые, соседи, чьи имена и лица Айвен знал с пеленок, неспешно занимались своими утренними делами – кто-то рубил дрова за невысоким забором, кто-то выносил кувшин с молоком, перекидываясь неторопливыми фразами. Все они улыбались, их лица были безмятежны. Они радовались простому утру, первому дню осени.

И именно на фоне этой идиллии с новой, пронзительной силой в память Айвена хлынули обрывки вчерашних разговоров, суровые, обожженные правдой слова солдат, заглянувших в их тихий уголок. Вспомнились их усталые, запыленные лица, жесткие интонации, рассказы о стычках на границах, о тлеющем где-то далеко конфликте, до которого здесь, в этом захолустье, никому не было дела. Становилось не по себе. Этот контраст – безоблачное небо над головой и тень грозы где-то за горизонтом – вызывал легкую тошноту.

Айвен распахнул оконную створку. В комнату ворвался поток свежего, упругого воздуха, пахнущего спелыми яблоками, влажной землей и чем-то неуловимо острым, предвещающим скорый приход холодов. Да, сегодня был первый день осени. Природа вокруг, однако, не спешила сдаваться. Листья на деревьях лишь кое-где тронулись легкой позолотой по краям, трава still была изумрудно-зеленой. Лишь тонкий, почти невидимый иней, словно сахарная пудра, припорошил лепестки старого цветущего дерева, что росло неподалеку от их дома, и тяжелые капли росы сверкали на них, как слезы. Погода словно шептала, заигрывала: «Вот он, твой день. Наилучший из всех для начала пути».

«Доброго утречка!!!»

Голос, прозвучавший снизу, был слегка хрипловатым, невыспавшимся, но от этого не менее мелодичным. Он, как теплый камешек, нарушил хрустальную гладь утренней тишины. Это была Лираэль.

Айвен обернулся к двери, хотя видел лишь ее деревянную поверхность. «Доброе,» – откликнулся он, и его собственный голос прозвучал непривычно громко.

«Ты проснулся?» – донесся снизу ее второй вопрос, уже более четкий, но все еще приглушенный расстоянием и, возможно, тем, что она была чем-то занята.

Он отошел от окна. Каждый шаг по дубовому полу отзывался в комнате негромким, уютным скрипом – звуком его детства, звуком дома. Подойдя к двери, он уловил сквозь узкие щели между досками и замочную скважину божественное ароматическое послание. Сладкий, томный, с легкой кислинкой запах вишневого пирога плыл по всему дому, окутывая все, как невидимая пелена. Под ним, как прочный фундамент, угадывался плотный, сытный и соблазнительный дух запеченного мяса. Айвен принюхался. Да, определенно, поросенок. С яблоками и травами.

Он резко дернул дверь на себя и за пару мгновений, почти не касаясь ногами ступенек, оказался на площадке, с которой открывался вид на первую половину дома – просторную гостиную, плавно перетекающую в столовую.

Его взгляд скользнул по знакомой обстановке и уперся в стол. Вернее, в пиршественный алтарь, воздвигнутый посреди комнаты. Дубовый стол, обычно покрытый скромной скатертью, сейчас буквально ломился от яств. Блюда стояли в несколько ярусов, громоздясь друг на друга с щедростью, граничащей с безумием. Центральное место занимал тот самый запеченный поросенок, золотисто-коричневый, с румяной хрустящей корочкой, с яблоком в зубастой пасти. Вокруг него теснились тарелки с колбасами домашнего копчения, запеченными окороками, тазик с тушеной дичью в густом соусе. Все это мясное великолепие соседствовало с яркими овощными нарезками – алыми помидорами, хрустящими огурцами, пучками зелени. Между блюдами стояли глиняные кувшины, откуда струился легкий пар и тянулся горьковатый, целебный запах отваров из мяты, чабреца и зверобоя. От всего этого исходило такое вкусное, такое домашнее благоухание, что у Айвена непроизвольно потекли слюнки.

Второй, меньший столик у печи, метрах в двух от основного, был целиком отдан под сладкое «царство». И владычицей там была она – высокая, с ажурной решеткой сверху, румяная ватрушка с вишней. Рядом ютились горки пряников, орехи в меду, творожные ватрушки. Это зрелище было до боли знакомым и оттого щемяще-дорогим. Такой пир затевался лишь по особым случаям – раз в пять лет, на большой юбилей, или в тот редкий, благословенный год, когда урожай выдавался на редкость обильным.

«К чему бы все это?» – прошептал Айвен про себя, но его мысль, словно эхо, тут же оформилась в вопрос, обращенный к единственному возможному виновнику торжества.

Каэлан стоял у печи, широкоплечий и невозмутимый, с большим деревянным подносом в руках. Услышав шаги Айвена, он повернулся, и его обычно суровое лицо озарила редкая, но оттого еще более ценная улыбка.

«Ты настолько любишь вишню?» – раздался рядом голос Лираэль. Она сидела на широком подоконнике, поджав под себя ноги, и смотрела на Айвена с морем искреннего удивления в больших, цвета лесной озерной воды, глазах.

Айвен перевел взгляд на нее. «Люблю. И за цвет – этот насыщенный, глубокий, почти кровавый оттенок. И за то, что его запах напоминает мне о периодах цветения. О тех днях, когда все дерево покрывается белой пеной, словно облако опустилось с неба и решило у нас задержаться».

«А я, кстати, тебя не видел во время цветения в этом году,» – с легкой, доброй ухмылкой произнес Айвен, подходя к столу. В его голове тут же вспыхнула и понеслась, словно сорвавшаяся с цепи, фантазия: он представил Лираэль сидящей в ветвях того самого цветущего дерева, ее темные волосы контрастирующими с белоснежными лепестками, а ее смех сливающимся с жужжанием пчел. Картина была настолько яркой и мирной, что на мгновение отогнала все тревожные мысли.

Тем временем Каэлан, молча и с привычной аккуратностью, уже накладывал в глиняную тарелку Айвена его любимые блюда: ломоть сочного окорока, горку тушеных с луком грибов, щедрую порцию салата из свежих овощей, сдобренных душистым маслом.

«Так к чему это все, отец?» – наконец задал вслух главный вопрос Айвен, принимая из его рук переполненную тарелку. – «Мой день рождения был полгода назад. Урожайный год вроде не объявляли».

Каэлан поставил поднос, тяжело вздохнул и потер свой затылок, покрытый короткой щетиной седых волос. Он выглядел немного смущенным, даже неловким. «Да ты же… ты же поступил. Вчера гонец прискакал. В Академию Лекарей. В Эльсмирскую провинцию». Он произнес это, отступая на шаг назад и опускаясь на свой массивный резной стул у камина. Стул был старым, семейной реликвией. Его спинка и подлокотники были украшены искусной резьбой: извивающиеся змеи обвивали ветку какого-то растения с длинными, узкими листьями и мелкими соцветиями. Айвен видел его тысячу раз, но название никак не мог вспомнить. Оно вертелось на языке, ускользая, как рыба в мутной воде.

«Это царский многолистник,» – тихо, почти шепотом, прошептала Лираэль. Ее голос звучал так, словно она поймала себя на чем-то запретном, и в ее интонации слышалась та самая неловкость, будто она прямо сейчас перебирала пальцами край своей простой домотканой юбки.

Айвен, пережевывая кусок хлеба с медом, внимательно посмотрел на нее. «Как много же ты знаешь, Лира…» – пронеслось у него в голове. Он мысленно перебирал обрывки знаний, которые она иногда, будто нехотя, обронит. Названия редких трав, свойства камней, древние легенды… Откуда? Он всматривался в потолок, словно ответ был написан на закопченных балках, но видел лишь отблески пламени от камина.

Трапеза продолжилась в спокойной, почти торжественной атмосфере. Они ели молча, изредка перебрасываясь незначительными фразами, но основным звуком был треск поленьев в очаге и звон ложек о глиняную посуду. Айвен чувствовал, как каждый кусок, каждая крошка этого пира пропитаны заботой и тихой, горьковатой радостью Каэлана. Это была не просто еда. Это был акт благословения, напутствие в путь.

После трапезы, когда последние крошки вишневого пирога были съедены, а кувшины опустели, Айвен поднялся в свою комнату собирать вещи. Он стоял посреди знакомого до боли пространства и чувствовал себя потерянным. Что брать? Мир за стенами этого дома был для него абстракцией, книжной историей. Он взял несколько смен белья, пару прочных дорожных штанов и рубах, теплый плащ. Несколько любимых книг по основам травничества он с тоской положил обратно на полку – в Академии, скорее всего, будут свои, более полные учебные материалы, да и форма своя положена. В итоге его дорожный рюкзак, прочный, из вощеной кожи, оказался на удивление плоским и легким. Он собрался по минимуму, интуитивно чувствуя, что настоящая ноша, которую ему предстоит нести, не имеет физического веса.

Спустившись вниз, он застал Каэлана уже у входной двери. Тот стоял, заложив руки за спину, и смотрел в маленькое оконце в прихожей. Его могучая фигура казалась особенно монументальной в полумраке коридора. Услышав шаги, он обернулся. В его руках были два предмета: длинный, узкий футляр из темного, почти черного дерева, и небольшой, туго набитый мешочек из мягкой, похожей на замшу, кожи, перетянутый кожаным шнурком.

«Что это?» – с любопытством спросил Айвен, указывая подбородком на дары.

Каэлан протянул их сыну. Лицо его было серьезным, даже суровым. «Это то, что ты не должен сейчас открывать. Пойми, Айвен. Пока можешь принять это просто как мои подарки. Но знай – они тебе пригодятся в дальнейшем. Возможно, однажды спасут тебе жизнь. Или…» он запнулся, подбирая слова, «…или жизнь того, кто будет рядом. И не факт, что угроза смерти будет исходить от кого-то чужого. Яд бывает разным».

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и зловещие. Айвен почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он взял футляр и мешочек. Дерево было гладким и прохладным на ощупь.

«Хорошо, отец. Я приму их. И запомню твои слова. Как должное,» – сказал Айвен, глядя Каэлану прямо в глаза. В его голосе звучала непоколебимая уверенность, которую он, возможно, и не чувствовал до конца внутри.

Они вышли из дома. Утро было в разгаре, солнце уже пригревало по-летнему, но в воздухе витала та самая осенняя прохлада, что обещает скорые перемены. Айвен обернулся. Их дом, неказистый, сложенный из дикого камня и темного дерева, с резными наличниками, которые когда-то давно выводил его дед, стоял, пригретый солнцем, такой родной и неизменный. Он задержал взгляд, заставив отца постоять с ним рядом. Так они простояли несколько минут, может, пять, а может, и все десять. Айвен прокручивал в голове киноленту своего детства: как бегал босиком по этой самой траве, как учился различать травы под терпеливым руководством Каэлана, как прятался от летних дождей на просторном крыльце. Детство пролетело быстро, и он провел его скорее в уединении, в обществе книг, отца и незримой Лираэль, чем в шумных компаниях сверстников. Но это было его детство. А оно, как ему сейчас показалось, – самое неторопливое и продолжительное время в жизни человека. Все, что идет после, несется с бешеной скоростью.

«Пойдем, сын,» – тихо, но твердо произнес Каэлан, кладя свою тяжелую, мозолистую руку ему на плечо и мягко поворачивая от дома. «Тебе еще много чего предстоит сделать, прежде чем ты сможешь по-настоящему осесть в одном месте. Если вообще сможешь. Наша дорога редко бывает прямой».

Они пошли по центральной, самой широкой улице, что вела к главной площади, где собирались повозки в столицу провинции. Их провожали взглядами. Но не так, как провожали других отъезжающих. Обычно, если кто-то покидал их захолустный городишко, будь то по торговым делам или на службу, его осыпали дарами. Соседи выходили с пирогами, копченым салом, туесками с ягодами, оберегами, сплетенными старухами. Можно было выйти из дома пустым, а до повозки дойти с полными руками, сытым и обласканным всеми. С ними же, с Каэланом и Айвеном, было иначе. Люди смотрели на них с глубоким, безмолвным уважением, с легкой опаской, может быть, даже с благоговением. Они были значимыми фигурами в жизни этого поселения. Каэлан – не просто травник, а настоящий целитель, знахарь, к которому шли в самых тяжелых случаях. Его умение врачевать раны и хвори граничило с чудом. Айвен же с детства был странным, тихим мальчиком, в котором многие чуяли ту же необычную силу, только еще не раскрывшуюся. Их провожали не как соседа, а как неких избранников, шагнувших за границу привычного мира. И потому дары им не подносили. Их путь, считалось, лежал за простых человеческих пожеланий.

Повозка в Академию Лекарей стояла на отшибе, рядом с более многочисленными и шумными караванами. Военные повозки были угловатыми, обшитыми листовым железом, с узкими бойницами вместо окон. Они выглядели как передвижные крепости, от них веяло сталью и дисциплиной. Повозки Истинных Магов, напротив, казались живыми – их деревянные борта были покрыты плавными, кривыми линиями резьбы, напоминавшей то ли спящие руны, то ли застывшие потоки энергии. Они были самыми многочисленными, несмотря на то, что самих магов рождалось мало, – видимо, желающих примкнуть к их свите или поступить на службу находилось предостаточно.

Их же, лекарей, было меньше всего. И их повозка была особенной. Она была не самой большой, но самой… умиротворяющей. Выкрашенная в матовый белый цвет, она отливала на солнце нежным зеленоватым отсветом, будто ее только что вынесли из густой лесной чащи. Форма ее была обтекаемой, без острых углов, словно большой кокон или речная галька. Дерево, из которого она была сделано, казалось, все ещё хранило в себе живое дыхание леса.

Запись пассажиров вели не официальные регистраторы, а старшекурсники Академии, работавшие волонтерами. Паренек в белом халате, перемазанном зелеными пятнами, с усталым, но доброжелательным лицом, занес Айвена в толстый фолиант. «Имя, фамилия, отчество? Рост? Вес? Особые приметы? Навыки на момент поступления?» – он сыпал вопросами, и Айвену на мгновение показалось, что он действительно поступает на военную службу, а не в храм целительства.

Подойдя к самой повозке, Айвен снова обернулся к отцу. Между ними завязался тот самый, последний перед дорогой диалог.

«Будь осторожен, Айвен,» – начал Каэлан, его голос потерял привычную твердость и стал каким-то просящим. «Мир за пределами нашего леса не так прост. Не доверяй первому встречному. Доверяй своим чувствам. И… помни о дарах».

Айвен слушал, кивая, но внутри него клокотала уверенность, рожденная юностью и только что обретенной целью. «Я справлюсь, отец. Не беспокойся. Ведь в моей душе теперь текут реки, которые заполнили тот омут пустоты, что был во мне раньше. Я чувствую свое призвание. Исцеление… это мой путь». Он произнес это четко, ясно, глядя куда-то поверх головы Каэлана, в синеву неба, и в его глазах горел огонь решимости.

Каэлан молча кивнул, сжал его плечо в последний раз и отступил назад. Его фигура на фоне родного дома казалась Айвену внезапно уменьшившись в размере.

Айвен взялся за железную скобу двери повозки и потянул на себя. Дверь отворилась беззвучно, и его окутал запах. Это был не просто запах трав. Это был густой, сложный букет, пьянящий и бальзамический. Пахло сушеным тысячелистником и мятой, цветущей ромашкой и чем-то хвойным, с легкими нотами ладана и свежесмолотой коры. Этот аромат не просто манил зайти – он успокаивал, снимал напряжение, накопленное за утро, и мягко, но настойчиво приводил сознание в состояние ясного, сосредоточенного покоя. Он расслаблял тело, навевая дремоту. Идеальное снотворное для долгой дороги.

Внутри повозка была просторнее, чем можно было предположить снаружи. Скамьи, обитые мягким зеленым бархатом, располагались вдоль бортов. В ней уже сидело трое юношей, и все они были очень разными, но каждого из них меткой стрелой можно было причислить к аристократии духа или крови.

Тот, что сидел у окна, был рыжеволосым. Его волосы были цвета осеннего клена, яркие и непослушные. Лицо украшал задорный курносый нос, усыпанный веснушками. Он был одет в белоснежную, почти стерильную рубаху и такие же светлые штаны, отчего возникало стойкое ощущение, будто он только что вышел из лазарета или операционной. Несмотря на молодость, его телосложение было коренастым, плечистыми; казалось, он мог бы с легкостью таскать мешки с зерном, а не только перевязывать раны.

Рядом с ним сидел его полная противоположность – высокий, худощавый парень в очках с тонкой металлической оправой. Он весь казался каким-то вытянутым и хрупким, его поза говорила о желании сжаться, стать меньше, спрятаться. Белые, как лист отбеленного пергамента, волосы были коротко острижены и торчали иголками. Он выглядел как типичный книжный червь, которого сама жизнь зажала в тисках собственной застенчивости.

Третий парень сидел поодаль от них, у самого входа. Он был самым невыдающимся с первого взгляда – среднего роста, среднего телосложения, ни красавцем, ни уродиной. Обычный. Он сидел, откинув голову на спинку сиденья, с закрытыми глазами. Но когда Айвен переступил порог, парень внезапно открыл глаза. И все стало понятно. Они были алого цвета. Не просто красные или карие, а именно алые, как капли свежей крови, как самый редкий рубин. Этот цвет был невероятно редким и считался признаком «проницаемости души» – способности видеть не только плоть, но и то, что скрыто за ней: потоки энергии, меридианы жизни, саму суть болезни или здоровья.

С другой стороны повозки, в пол-оборота к окну, сидела девушка. Ее фигура была скрыта просторным балахоном синеватого цвета с приглушенными, бежевыми узорами, напоминавшими то ли защитные руны, то ли переплетение корней. Капюшон был надет, и из-под него выбивались пряди длинных волос цвета воронова крыла. Она смотрела в окно, демонстративно отгородившись от всех, и вся ее поза кричала: «Не подходи».

Айвен, слегка оробев от такого созвездия личностей, шагнул внутрь. Скрип двери и его появление привлекли всеобщее внимание.

Рыжий парень первым прервал молчание. «Приветствую,» – произнес он громко и открыто, с легким кивком. Его голос был грубоватым, но в нем звучало искреннее дружелюбие. Худощавый блондин робко поднял на него взгляд и тихо, но четко проговорил: «Давно не видели новых лиц. Добро пожаловать». Парень с алыми глазами не произнес ни слова, лишь оценивающе скользнул по Айвену взглядом, после чего вновь уставился в пространство перед собой.

Айвен сглотнул и попытался улыбнуться. «Всем доброго дня. Надеюсь, нам предстоит долгий путь вместе. Меня зовут Айвен». Он слегка запнулся, чувствуя, как волнение сжимает ему горло, и опустился на свободное место на скамье рядом с девушкой, но соблюдая почтительную дистанцию.

«Меня зовут Тайлер,» – представился рыжий. «Из семьи военных хирургов. Так что, можно сказать, я с пеленок среди бинтов и ланцетов».

«А я… я Рэян,» – произнес беловолосый парень. Его голос был тихим, но в нем чувствовалась стальная воля, закаленная, вероятно, годами насмешек над его хрупкостью. «Мои предки были архивариусами в Великой Библиотеке Аэндоры».

Все взгляды переметнулись на парня с рубиновыми глазами. Тот выдержал паузу, изучая Айвена, и наконец коротко бросил: «Эштет». Больше ни слова. Ни фамилии, ни происхождения.

«Рад со всеми познакомиться,» – кивнул Айвен. Потом, набравшись смелости, он слегка повернулся, переместив вес тела, и мягко спросил, глядя на затылок девушки: «А как нам следует к вам обращаться?»

Она не повернулась. Ее плечи слегка напряглись. «Тебя это не должно волновать!» – прозвучал ее голос. Он был чистым, ровным, низким для девушки, и в нем не было ни капли неуверенности. Это был голос человека, который не боится быть резким и четко отстаивает свои границы.

«Как знаете,» – спокойно ответил Айвен, принимая ее волю. В его голосе не было горечи, лишь понимание.

Повозка с глухим стуком тронулась с места, плавно покатила по булыжной мостовой. Каждый из пассажиров погрузился в свои мысли. Тайлер уставился в окно, его пальцы бессознательно отбивали какой-то ритм по колену. Рэян достал с полки над головой маленький, в кожаном переплете фолиант и углубился в чтение. Эштет вновь закрыл глаза, но Айвену показалось, что тот не спит, а лишь прислушивается ко всему происходящему с закрытыми веками. Девушка не шелохнулась.

Айвен откинулся на спинку сиденья и вспомнил о подарках отца. Он осторожно, стараясь не привлекать внимания, открыл мешочек. Внутри лежали аккуратно перевязанные пучки высушенных трав. Он узнал их сразу – это были те самые редчайшие экземпляры, которые Каэлан хранил в потаенном ларце на запоре, доставая лишь в самых критических случаях. Здесь был серебристый стебель гром-травы, несколько сморщенных, но все еще ароматных ягод женьшеня, темные, почти черные лепестки цветка лунного света… Ценность этого мешочка была несметной.

«Всегда он так, Каэлан… Ничего не скажет прямо, все намеками,» – с теплой, но усталой улыбкой подумал Айвен, аккуратно затягивая шнурок.

«Он просто пытается уберечь тебя, как может,» – прозвучал в его сознании голос Лираэль. В ее тоне не было прежней восторженности, лишь спокойная, почти отстраненная констатация факта. «Он знает мир лучше. Его забота в его молчании».

«Знаю,» – мысленно парировал Айвен, украдкой глядя на футляр, который пока не решался открыть. – «Но от этого не легче. Слишком много загадок».

«Тайны – это наша плата за силу, Айвен. Ты должен был это понять давно».

Наконец, преодолев любопытство, Айвен открыл футляр. Внутри, на мягком синем бархате, лежал клинок. Он был не длинным мечом, но и не коротким кинжалом – нечто среднее, сбалансированное. Лезвие было из странного сплава, отливающего серебром и легкой бирюзой, словно морская волна застыла в металле. От рукояти к острию шли изящные, словно ветви, узоры, вытравленные самой природой или рукой гениального кузнеца. Сама рукоять была из черного, резного дерева, идеально ложившегося в ладонь. Но самое интересное было в самом лезвии. Почти по всей его длине шла глубокая, аккуратная бороздка, от которой к самому острию расходились тончайшие, почти незаметные вертикальные канавки.

«Для яда,» – беззвучно прошептал Айвен про себя, и его бросило в холод. Он быстро закрыл футляр и сунул его на дно рюкзака, стоявшего между его ног. Предметы, которые дал ему отец, – инструмент исцеления и инструмент смерти. В этом был глубокий, пугающий символизм.

Айвен снова откинулся на спинку и принялся рассматривать потолок повозки. Он был сшит из дорогого красного шелка, а в местах перекрестья тонких деревянных планок были прикреплены медные шляпки, отливавшие в свете, проникавшем сквозь окна, теплым золотом. Качка повозки, густой травяной аромат и усталость от переполненного событиями утра сделали свое дело. Веки его стали тяжелыми.

Последней связной мыслью, проплывшей в его сознании перед погружением в сон, была: «Спишь, Лираэль?» – он не успел мысленно договорить, как сон сомкнул над ним свои темные, мягкие воды.

А в глубине его разума, в том тихом уголке, что она называла своим домом, прозвучал ее тихий, ровный голос: «Спокойной ночи, Айвен». И затем воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным стуком колес и дыханием спящих.