Тяжёлая реальность. Калейдоскоп миров

Но самым мрачным были рассказы о том самом “щелчке”. Воплощённый ужас, сведённый до одного простого жеста. Мифические хроники описывали ночи, когда над системой сгущалась тишина, и звёзды, бывшие привычно яркими, медленно тускнели, словно кто-то перекрывал их дыхание. И в конце – вспышка, не похожая ни на взрыв, ни на сверхновую. Целый сноп концентрированного света, который не гремел, но убивал всё… Даже свет ближайшей звезды… После этого система становилась пустой. Из её орбит вычерчивались кривые, буквы, которые потом считались печатью Левиафана. После обнаружения подобных исковерканных систем разумные повышали голос, учёные мудро молчали, а поэты писали стихи, в которых любовь и страх переплетались воедино. Именно так и родилась ещё одна сторона легенды. Левиафаны не просто создавали и разрушали – они жили властным желанием подчинить.

“Они считали миры своими игрушками… – Говорили старики, и их глаза были полны страха. – Они создают и сжирают, как голодный Бог, и это не зло – просто воля, чистая и холодная.”

И вот тут-то слышалась эхо-страшилка, которую Кирилл почему-то всегда чувствовал глубже остальных. Поведение Левиафанов – это прямая, чистая, бесчеловечная вера в превосходство. Они словно требовали от всех, кто мог бы увидеть нечто подобное:

“Смотрите на это! Творцы ставят себя над творением… Они всегда будут лучше. Ибо всё остальное создано их собственными руками…”

И в этом он видел тень, знакомую и отвратимую. Тень “Великих” эльфов – тех, кто с высоты своей изящной школы смотрит на других как на глину, не достойную уважения. Ведь именно эльфы, говорил он себе втайне, обладали той же усталой холодностью – они, подобно Левиафанам, учили себя думать, что имеют право переформатировать мир в соответствие со своими идеалами. Только масштаб у них был немного иной. Эльфийская гордость – тонкая, культурная, холодная. А у левиафанов – молчаливая, космическая, абсолютная. Но понимание было практически то же самое:

“Я хозяин формы, значит, и закона.”

И эта мысль сейчас резала Кирилла больше, чем старые сказки, и заставляла по-иному смотреть на тех, кто кроил судьбы других народов. Очередная найденная им легенда рассказывала о немногих, кто пытался связаться с Левиафанами не ради уничтожения, а ради совета. Платили – не просто слитками, а судьбами. Поставь одну деревню… Отдай одно поколение… И только тогда мы скажем тебе о том, в какую сторону нужно пойти, чтобы достичь нужного результата. И те, кто соглашался на подобное, позже сами закрывали глаза и обещали молчание. Писали свитки и закапывали их в тёмных кладовых. Но реликты искажения – крошечные, почти безмолвные – всё равно просачивались. Они шли в руки ремесленников, техников, мечтателей. И всегда рядом мелькал тот же вопрос. Если у тебя есть орудие, способное резать материи мира, кем ты станешь? Хранителем? Богом? Кого ты назовёшь своим последователем или, может быть, помощником?

Мрачные предания не обходились без образов наказания… Без десниц, что сжимают мир, и плачей звезд.

“Левиафаны наказали тех, кто посмел их обидеть…” – Шептали старцы. Но наказание было не местью в человеческом смысле. Это было упорядочивание. Устранение всего, что не соответствует их узору. В момент этого упорядочивания такой мир, сам собой, терял разнообразие, как сад, в котором оставляют только ровные кусты.

И ещё – в этих сказаниях всегда мелькал образ коварства. Элементы артефактов левиафанов можно было украсть, можно переплавить, можно попытаться подчинить. Но каждый, кто торопился этим воспользоваться, платил свою собственную цену. И эта цена была ужасна. Чаще всего, это была душевная эрозия, постепенная, как ржавчина. Сначала мелкая жадность… Потом – отказ от сострадания… И уже в конце – холодное желание власти ради власти… Так зарождались новые правители, похожие на тех, кто был повержен – и именно это и считалось худшим. Не поражение, а повторение поведения тех, кто ставил себя над миром.

Кирилл слышал все эти истории в разных вариантах – от старых картографов, от гномов, у которых на губах всегда были топорные шутки, от детских басен, где Левиафан был страшной тёткой, говорившей “не ходи туда” так, что дети навсегда боялись тёмного леса. Для него же легенда имела иное измерение. Если Левиафаны – реальные существа, и если их изделия попадаются в руки живых рас, то не только сила, но и моральный выбор переходил в руки тех, кто держит подобный артефакт. И это означало, что борьба за такие вещи – не технический спор, а история о том, кем ты будешь, когда получишь власть. Спасителем… Тираном… Или даже мстителем…

В конце концов, мраком историй и их сладостью становилось весьма своеобразное предупреждение, которое не исчезало даже в серьёзных архивах:

“Левиафаны – не игрушка. Их технологии – нож… Держать его в руках может каждый, но не каждый выдержит смотреть за его лезвие, и линию разреза…”

И в этой строке, между строк, Кирилл слышал отголосок:

“Не доверяй превосходству. Оно влечёт к центру, где даже звёзды молчат.”

Все эти легенды о Левиафанах оставляли за собой холодный след – и в Звёздных записях, и на голограммах, и в рунах, и в шепоте баров. Она говорит не просто о чудовищах прошлого. Они шептали о том, как легко в настоящем повторить их ошибки – под маской техники, науки, даже правого гнева. И где-то в тишине, между строк, происходило самое страшное. Пока расы ссорятся о правах и собственности, те самые инструменты, что способны резать мир напополам, ждут – молчат, и время от времени кто-то на них из любопытства щёлкает.

Кирилл читал легенды гномов так, как читают карты. Всматриваясь в линии, замечая на изгибах те мелкие метки, что для других – пустые каракули. Эти записи были не сказками у печи – это были холодные, аккуратно начерченные свитки, где руна соседствовала с чертежом, а ремесленная подпись – с формулой. И самое странное было именно в том, что там, где у других легенд стоял бы химерический образ – “огненный коготь” или “молчащий гигант” – гномы писали “контур поля” и ставили метки частот.

Что Кирилл увидел – и что, словно швом, срасталось в нём из разных миров – было не просто совпадением слов и символов. Там, в этих древних строках, мерещилась и наука, и магия, и что-то, уходившее корнями в детские фильмы и книжные мифы, которые он когда-то впитывал как соль. В рунах гномов он читал не только легенду о Левиафанах, но и описание техники, по форме и действию напоминающее то, что в его другом мире называлось “сила”, а на заброшенных голографиях – “щитом” и “лезвием”.

Гномы всегда говорили о трёх ключевых приёмах, что использовали левиафаны в своих ремеслах – и именно эти три приёма врезались в память Кирилла, потому что они были странно созвучны и с ремеслом инженера, и с тем, что он видел в детских фильмах.

Например, то же самое Плетение поля. В легендах это описывалось как способность левиафана вплетать в пространство тонкие нити – контуры, которые держали форму. Технически гномы рисовали это как матрицу синфазных контуров. Перекрёстки из резонаторных узлов, связанные линиями, способными изменять локальную метрику. Для Кирилла это звучало как “сеть” – не сеть кабелей, а сеть самого мира, которую можно было ослабить в одном месте и ужать в другом, словно стягивая ткань самой Вселенной. В киношных образах это походило на мгновенное управление полем. В рунах же – на аккуратную выкройку, которую можно подрезать.

Или тот самый Режущий резонанс. Тут легенды говорили уже прямо. Это были не полноценный взрыв, не соприкосновение – а чистое рассечение. Гномы показывали на рисунках идеальную линию, по которой проходил поток, и отмечали частоты кристаллических узлов – те, что могли разъединять молекулярные связи в момент фазы. Кирилл читал и видел кадр. Световая линия, и металл, как ткань, расходится по шву. Это было не магическое “ударение” – это было физически осмысленное применение резонанса, но оформленное руной как полноценное магическое заклинание разреза. При упоминании подобного, в голове парня всплывали образы из старых киносаг – клинок, пробивающий броню. Только тут был клинок из поля, а стрелок – сама архитектура пространства…

Был и Живой каркас. Старые легенды говорили, что Левиафаны “ковали” металл, который мог жить своей собственной жизнью. Пластины, что стискивали и отпускали, что слышали шаги… Жилы, что питали корабль… Гномы же заносили в таблицы свойства такого сплава. Наличие внутренних кристаллов памяти. Структуру нанофибр. Отклик на руническую частоту. Для Кирилла это не было “волшебством” – это был биомеханический композит, но оформленный как живое существо. Металл, который мог “согнуть” поля или “сморщить” пространство вокруг себя для защиты или атаки.

В архивах гномов также были и схемы. Не просто художественные силуэты, а пошаговые диаграммы – где ставится узел… Какой кристалл питается от какого тока… Какие рунные контуры служат амплитудой для резонанса… И в одном из таких фрагментов, в углу страницы, стоял контур – вытянутый, клиновидный, с ребрами и выступами. Чертёж был схематичен, но очертания – знакомы Кириллу. Он думал про дредноуты из старых саг, где гигантская броня режет флот. Он думал про “Рассекателя” – ту тяжелую, угловатую махину, что в кино выглядела как клинок из чёрного льда. И вот – в гномских схемах был почти тот же профиль. Нос, уходящий в лезвие. Корпуса-клиновидные крылья. Ряд резонаторных выступов по бортам.

Это наложение – технологии на легенду и детскую память – делало всё одновременно яснее и страшнее. Кирилл отмечал, что в фильмах и книгах про Звёздные войны у дредноута такого класса был “ударный” смысл, но у объекта левиафанов – это мог быть не просто удар. Это была скоординированная, многослойная операция. Поле ослабляет оболочку, резонанс вырезает каркас, живой каркас перестраивается. Получался не просто разрушитель, а “скальпель” – машина, что режет по суставам пространства, уводя системы из их привычной игры.

И здесь начинались самые тяжёлые размышления. У Левиафанов не было желания к банальной победе. Их вкус был именно к подчинению. Не просто уничтожить, а заставить играть в натуру по их собственному узору. Гномы описывали это не столько как “зло”, сколько как аудиторию для силы. Существа, которые, обладая ремеслом подобной ковки материи, могут перестраивать целые миры по собственной прихоти. Для Кирилла это звучало пугающе знакомо. Не потому, что он видел это когда-то целиком, а потому, что его старые кинообразы о ситхах и джедаях – о тех, кто чувствует и управляет “силой” – вдруг ложились на ту же плоскость. Эльфы, что считали себя выше, показались ему менее страшными рядом с этой древней машиной абсолютной власти. И те, и другие – в своей основе – вера в право на реструктуризацию тех, кто “ниже” их по статусу.

Но гномы умели ещё одно. Они знали цену. Их записи были полны предостережений, подписанных тяжёлыми рунами:

“Не возьми, если не готов заплатить”, “Деталь Левиафана – не для ремесленника, а для могильщика” – и запасными индексами, где хранить, как изолировать, какие частоты глушить. Эти технические сноски были удивительнее всех поэм. Они показывали, что даже у легенд был ремесленный язык – что “магия” здесь вовсе не противоположность науке, а гибрид, в котором руны – это интерфейс, а кристаллы – процессоры.

Именно поэтому найденный гномами корабль вызывал у Кирилла такое беспокойство. Он видел в нём не только техническую аномалию, но и культурную опасность. Так как подобный объект, который мог связать в себе практику кроя материи Левиафанов и современные импровизации. Малый корвет, который по всем канонам и архивам должен был быть уязвимым, почему-то нес в себе печать большой работы – возможно потому, что его старые линии были подшиты чем-то “иным”, или чем-то, что научилось читать их узоры. Для Кирилла это выглядело как совпадение киношной притчи и реального свитка. Когда легенда сталкивается с технологией, возникает новый миф – и он может быть смертельно реален.

Внутри него этот сдвиг вызывал странную смесь трепета и раздражения. Трепет – от понимания масштаба возможного. Раздражение – от того, что все разумные расы, обладая знанием о таких вещах, так часто используют его как оправдание для господства. И тех, и других связывало одно. Желание ставить себя выше других. У Левиафанов это был бессердечный инженерный акт. У эльфов – тонкая культурная надменность. Для Кирилла же обе вещи были зеркалами одной и той же болезни. Когда сила превращается в право, а право – в тиранию.

Так, при свете гномьих ламп и под шелестом древних свитков, контуры “Рассекателя” в его уме становились не просто фигурой из саг, а знаком. Возможного, уже сделанного когда-то в забытые эпохи ремеслом существ, что умели и творить, и разрушать без нравственной дилеммы. Это знание тянуло за собой вопрос, на который не мог дать прямого ответа ни один архив. Если такая сила существует в деталях – кто из ныне живущих осмелится её взять и кем он станет после?

………..

Размышляя и осмысливая всю эту информацию, Кирилл долгие часы сидел над кристаллическим проектором, который мягко шипел, перелистывая страницы древних записей. Гномы хранили знания не на бумаге, а в слоистых кварцах, и каждый слой отзывался призрачным светом, когда до него дотрагивались пальцы. В полумраке его отсека вспыхивали руны, тонкие, будто нервные окончания мёртвой цивилизации, и на мгновение казалось, что камень “живой”, что он помнит голос тех, кто высекал его в горячем дыхании магмы.

Среди множества технических схем, таблиц и описаний боевых частот – Кирилл искал не формулы, а истории. Он искал следы страха. Потому что именно страх оставляет честные слова – там, где учёные и хронисты ещё пытаются оправдать чудовище, испуганные свидетели просто говорят:

“Оно пришло, и свет погас.”

Так он и вышел на раздел, где вместо ровных строк шли обрывки, где тон чернил менялся, где писец то и дело сбивался с рунной формы, словно рука дрожала. Раздел назывался просто “Тени” – и под ним мелкая приписка:

“Служители воли Левиафанов… Хранители остаточного пламени…”

Первое описание выглядело, как странная басня:

“Когда звезда гаснет, тень не умирает… Она ждёт, пока найдётся свет, на который можно упасть…”

Этот текст Кирилл перечитал несколько раз. Вроде бы это была какая-то метафора. А потом понял, что… Нет… Дальше шли рассказы о так называемых ночных стражах, существах, которых видели на обломках кораблей, предположительно связанных с левиафанами. Никто не знал, из чего они состоят – тел не оставалось, и датчики не показывали ничего. Но все говорили одно и то же. В темноте появляются очертания, не плотные, но и не иллюзия. И если смотреть слишком долго, то, казалось, что они смотрят в ответ. Некоторые записи были явно делом параноиков или пьяных свидетелей. Один отчёт упоминал, что “тень прошла сквозь броню, как дым через сито”. Другой писал, что “металл завыл, когда она коснулась обшивки”. А в третьем, уже гномьем, кто-то добавил мрачную примету:

“Они появляются, когда металл вспоминает своё рождение.”

Для Кирилла всё это звучало как поэзия, но он знал, что в таких текстах прячутся фрагменты фактов. Возможно – система защиты, автономный страж, унаследовавший от Левиафанов принципы их живых технологий. Он записывал, что это “биоактивная структура с элементами самообучения”, а в скобках, как человек, не забывший старые фильмы, добавил:

“Или ИИ с комплексом Божества.”

Он помнил, как в тех историях о далёких Галактиках, воины Света и Тьмы пользовались силами, которые могли жить в людях – и не только. Может, Левиафаны действительно создали нечто подобное – жизнь из энергии, отпечаток в пространстве, настолько плотный, что она не угасает даже после гибели хозяев. Магия, если назвать по-старому. Или полевой интеллект, если говорить языком техники. Но чем глубже он копал, тем холоднее становилось в отсеке. Некоторые руны на проекциях начинали тускнеть, как будто не хотели, чтобы их читали. А на одной пластине, уже почти выцветшей, он различил едва заметные, сгоревшие слова:

“Они не любят, когда их называют. Тень знает звук своего имени. И если ты его произнёс —она знает, где ты.”

Кирилл выругался тихо, сквозь зубы, и потёр виски. Это было слишком поэтично для гномов. Те редко прибегали к метафорам. Но слишком последовательно, чтобы быть простым суеверием.

Тяжело вздохнув, он пролистал дальше – отчёты экспедиций, попытки вскрытия “мертвых” хранилищ, которые приписывали Левиафанам. В одном случае вся группа погибла – приборы зафиксировали резкое падение температуры и разряд поля, будто кто-то “высосал” энергию из самого воздуха. В другом случае запись просто обрывалась. Только последние слова дневника оставались:

“Темнота двигается. Я не уверен, что она видит нас глазами…”

Он закрыл проекцию. И потом долго сидел в тишине, чувствуя, как где-то в глубине черепа пульсирует тонкий страх. Не паника. А холодная, сдержанная тревога, знакомая исследователю, когда он понимает, что между цифрами и легендой пролегает не миф, а нечто реальное, просто слишком старое, чтобы вписаться в логику.

Устало покачав головой, Кирилл медленно поднялся, и взглянул в экран, что заменял практически всю стену, и сейчас заменял ему иллюминатор. Из-за транслируемого изображения казалось, что прямо за ним плыл медленно вращающийся пояс астероидов, и каждый фрагмент отбрасывал в черноту короткую, колеблющуюся тень. И ему вдруг показалось, что одна из них… Не исчезла, когда астероид ушёл за свет звезды. Она будто осталась там, слегка дрожа. Точно ждала – пока кто-то назовёт её по имени.

Вернувшись в кресло, Кирилл откинулся на спинку кресла и долго сидел, глядя в дрожащий свет голограммы. Казалось, символы на кварцевых пластинах не просто мерцали – они пульсировали, будто дышали. В голове стоял гул, от которого мысли путались, как провода в старом машинном отсеке. Он моргнул, несколько раз провёл ладонями по лицу и глубоко выдохнул – с тихим, усталым смешком, больше похожим на нервный тик.

– Начинается. – Глухо пробормотал он. – Так я скоро начну видеть тени, разговаривающие со мной.

Внутри помещения стояла тяжёлая, вязкая тишина. Только лёгкое потрескивание старого терминала нарушало её, как дыхание в мёртвом отсеке. Кирилл потёр глаза, чувствуя, как ломит виски. Нервы звенели от перенапряжения – слишком долго он сидел, уткнувшись в древние записи. Слишком много вглядывался в строки, где прошлое пахло смертью и холодом. Но всё же он не выключил проектор. Любопытство – или скорее упрямство – сейчас было в нём сильнее любого возможного страха. Так что он продолжал читать. И чем дальше уходил в глубины этих легенд, тем более реальными они становились. Один фрагмент, написанный на старом гномьем диалекте, рассказывал:

“Не иди один. Тень любит одиночество. Она ищет того, кто отстал. Кто не слышит шагов своих спутников. Когда она касается – воздух становится вязким, и кажется, будто на плечах оседает пепел. Тогда уже поздно. Она входит внутрь, как дыхание, и разрывает плоть изнутри.”

Кирилл остановился на этих строках. Они резали воображение, будто лезвием. Он представил – пустой коридор древнего корабля, гул воздуха, шаги одиночного исследователя, и вдруг – лёгкий вздох, почти неразличимый звук, как будто пыль пошевелилась. И… Человек падает… Без крика… Без борьбы… Только потом – крик… Но уже внутри.

Он пролистнул дальше. Каждый следующий отрывок становился всё более и более пугающим – будто авторы сами теряли способность различать границу между физическим и мистическим. Так как в одном тексте говорилось, что тела погибших невозможно было изучить. Их ткани были буквально измельчены, словно что-то размололо их изнутри в порошок… В другом – что на коже пострадавших оставались многочисленные следы, похожие на крошечные узоры, будто миллионы невидимых существ прошли по телу, или даже сквозь него.

И наконец, в одной из самых древних плит, вся покрытая трещинами и пятнами старого окисленного серебра, он наткнулся на короткую запись:

“Мы видели их. Это не дым, не тень. Это – песок, что живёт. Песок, что движется как рой, поёт беззвучно и пьёт свет.”

Кирилл замер. Песок. Чёрный песок. Но при этом ещё и живой! Он медленно выпрямился, и что-то в его взгляде изменилось. Теперь в нём была не тревога, а осознание. Ведь сейчас перед ним постепенно выстраивалась цепочка. Все эти описания – дымка, ощущение холода, смерть изнутри, отсутствие тел – всё это не мистика. Это – технология. Если отбросить мифы и ужас тех, кто писал, останется закономерность. Микроскопические механизмы. Наноботы.

– Не духи… – Прошептал он, глядя на пластины. – А действующая охрана.

Он уже не просто гадал. Он точно видел, как всё сходится воедино. Левиафаны владели технологиями, способными менять материю на уровне атомов. Что, если их “тени” – это не просто защитная система, а целые рои микроскопических машин, спроектированных для того, чтобы уничтожать всё чужое, что приблизится к хранилищу или кораблю?

Пытаясь осмыслить такую догадку, он включил вспомогательный интерфейс, и начал вводить заметки, в которые вписывал то, что понял из всех этих записей, попавших в его руки. И первой шла основная гипотеза о том, что те самые легендарные "Тени" – всего лишь фрактальные наноструктуры, сохраняющие активность без центрального управления. И их основная функция заключалась в локальной защите объектов Левиафанов. Особенностью могло быть то, что они объединяются в полевые образования, реагируют на тепло, движение, и даже, вполне возможно, мыслительные импульсы чужаков. А основной опасностью могла быть полная потеря телесной целостности жертвы, которая наивно сунулась в их зону деятельности.

– Чёрный песок… – Тихо пробормотал он, повторяя слова старой легенды. – Если это правда, то не удивительно, что гномы боялись туда лезть.

И чем больше он думал об этом, тем больше мрачнел. Потому что если даже спустя тысячи лет эти рои всё ещё активны… То значит, корабль, найденный гномами, не был мёртвым. Он спал. Как зверь, сторожащий нору. И стоило только потревожить его покой – тот самый песок проснулся.

Кирилл откинулся назад, глядя в темноту за бортом станции. Казалось, звёзды за бортом будто дрожали в чёрной россыпи космоса. А в отражении стекла ему почудилось движение – будто бы мельчайшая, еле различимая крупинка света скользнула по внутренней поверхности. Он моргнул. И она исчезла.

– Чёрт… – Глухо прошептал он и резко выключил проектор. Но даже в полной темноте казалось, будто в воздухе ещё что-то плывёт. Как рой мельчайших крупинок, которые просто ждут – пока кто-то снова произнесёт их имя.

Некоторое время парень просто сидел, облокотившись на край своего рабочего стола, уставившись в экран, где строки древних записей гномов бежали одна за другой. Глаза уже слипались, в висках стучало от усталости – за последние сутки он едва ли моргнул хоть пару раз, не говоря уже о сне. Он провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть из памяти ту тьму, что нависала над ним вместе с этими легендами. Всё начинало плыть перед его глазами. Буквы смазывались, превращаясь в переплетения линий, и в какой-то миг ему даже показалось, что тени на стенах шевельнулись.

Он тихо выругался вполголоса и заставил себя снова сосредоточиться.

– Нет, не вздумай сходить с ума, Кирилл. – Пробормотал он, потянувшись за кружкой, где кофе уже давно остыл и пах горечью. – Это просто текст. Просто древняя муть с примесью мифов.

Но стоило снова пролистнуть архив, как холодок пробежал по спине. В одном из старейших описаний говорилось:

“Те, кто осмеливался заходить в глубины владений Левиафанов, не возвращались. А если кто-то и возвращался, то лишь на миг – прежде чем их плоть начинала рушиться, будто песок в ветре. Они кричали, и тени окружали их, как дыхание самой Бездны.”

Сначала Кирилл счёл и это просто метафорой. Ну, мало ли… Может быть, ради устрашения… Но дальше шло уточнение, которое выбило у него почву из-под ног:

“Мы видели, как воздух вокруг них густел, словно от дыма. А потом то, что мы принимали за пыль, начинало двигаться, как рой живых крупиц…”

Тихо хмыкнув, он резко откинулся в кресле, уставившись в экран.

– Пыль, двигающаяся как рой… – Пробормотал он себе под нос. – Это же…

Сомнение мгновенно сменилось холодной ясностью. Он видел подобное раньше – в теории, в старых фильмах и научных статьях прошлого мира. Наноботы. Мельчайшие, как частицы пыли, но способные разрывать плоть, разрушать металл и даже пожирать энергию.

Потом он открыл новую вкладку, с глухим стуком пальцев набирая запросы в архивной системе. “Наномеханизмы”… “Защитные поля Левиафанов”… “Автоматические структуры”… Сотни ссылок, обрывков данных, обломков смыслов. Везде – намёки, пересказанные через века и искажённые до неузнаваемости. И чем больше он читал, тем отчётливее понимал, что это были не просто страшилки. Эти “тени”, эта “пыль”, о которой говорили старые хроники, могла быть остатком древней оборонной системы. Самовосстанавливающейся, автономной, не знающей сострадания. И если хотя бы часть этого всё ещё работала…