«СЫН СВОЕГО ОТЦА»

Выхватив у одного из мальчиков блокнотик с наивными рисунками, злодей безжалостно рвёт страницы. Клочья бумаги взметнулись в воздух, словно стая раненых птиц, – трагичный салют из растоптанных детских чувств и усердия.

А этот мальчик-пират, с довольной ухмылкой во всё лицо, сжимая в руке трофей – конфискованный автомобиль, то есть игрушечную машинку, гордо шествует дальше, словно корсар по палубе захваченного судна, высматривая новые жертвы.

На качелях, взлетая ввысь, хохочут девочки. Их лица сияют радостью. Но, увы, их беззаботные улыбки привлекли внимание того, кто уже заскучал в тисках бездействия. И вот, словно из ниоткуда, начинается блицкриг! Минута – и интервенция завершена оглушительной победой!

Агрессор торжествует, купаясь в лучах собственного триумфа.

А девочки?

А девочки, глубоко вздохнув, теперь лишь могут печально наблюдать, как на отвоёванных качелях качается уже другой, чужой завоеватель их мира.

– Злобный и противный мальчишка! – выкрикнули девочки в унисон и, резко развернувшись, скрылись в павильоне, где их ждал мир кукол и игр в дочки-матери.

«Ах, какая победа! Какое счастье!» – наверняка эти мысли терзали разум маленького вандала, с упоением доламывающего качели.

Но, немного покачавшись на качелях, это занятие довольно скоро наскучило ему. Ведь вовсе не эти качели были ему нужны, и не та искалеченная кукла, которую он минутами ранее поломал, стоило воспитателю отвернуться. И даже не та машинка, про которую он, вероятно, уже и позабыл, бросив где-то в кустах. Ему доставляло удовольствие не обладание, а отнятие. И было совершенно неважно, что именно станет его добычей.

Ему доставляло дьявольское наслаждение лишать других радости, отбирать улыбки. Как вампир, он упивался чужим несчастьем, крал чужое хорошее настроение, словно жизненную силу.

И это всё происходит и во взрослой жизни…

Ведь дети – лишь малые отражения нас, а их игры – всего лишь миниатюрная модель нашей взрослой реальности.

И вот крадётся вечер, раскрашивая небо в багряные и лиловые тона. Все знают это щемящее чувство ожидания, когда совсем не хочется оставаться последним. Каждый ребёнок, словно маленький маяк, загорается радостью, завидев вдали силуэт своих родителей.

И этот мальчик, конечно же, с нетерпением ждёт…

Нет, это не тот мальчик, за которым мы наблюдали прежде. Того, слава богу, уже давно забрала мама, чем принесла облегчение воспитательницам и всем ребятам. Сейчас речь о другом мальчике, притихшем за столиком и увлечённо выводящем что-то в своём потрёпанном блокнотике…

На чистом листе рождаются рисунки, в которых, кажется, можно разглядеть саму душу художника. Чаще всего эти мини-шедевры искрятся яркими красками, дышат теплом и умиротворением.

В отличие от того, прежнего мальчика, этот – сама невозмутимость: спокоен, уравновешен, молчалив, задумчив, дружелюбен. У него есть свои друзья, с которыми он делится смехом и играми, свои интересы, свои маленькие тайны и слабости, которые лишь укрепляют его веру в добро.

В отличие от тех, чей девиз – война, этот мальчик, кажется, родился под знаменем мира. В самой его сущности, в каждой клеточке живёт простая, но такая важная истина: «Я – за мир!»

Ах, этот малыш, не ведает, какой ценой слёз ему аукнутся эти возвышенные слова, превратившиеся для него в кромешный ад. Сколько ядовитых обид изранят его нежную душу, и всё из-за неугасимой жажды избежать брани, что, словно клеймо слабости, лишь будет приближать её неотвратимый час…

Вечное стремление к миру – тропа, ведущая в самое пекло войны… И лишь ступив в её огненную пасть, обретёшь долгожданный покой!

Да, этот мальчик был таким, каким был рождён. И ему суждено испить чашу своего пути до дна… Ведь это его стезя, его предопределённая судьба!

А вот, кстати, и мой папа…

Но я его ещё не увидел.

С тоской в глазах, подперев щеку рукой, я уныло черкал что-то на бумаге. Не последний, конечно, но, увы, всех моих друзей уже увели. Оставалось лишь тихонько водить карандашом по листу.

И вот, словно тихая тень, ко мне подошла воспитательница. Лёгкое, едва ощутимое прикосновение к плечу… Я вздрогнул и повернул голову. И в тот же миг, позабыв обо всём на свете – о карандашах, о рисунках, – меня накрыла волна безудержной, всепоглощающей радости. Я вскочил со стула, готовый бежать навстречу своему любимому папе!

Мы одеваемся… Выходим на улицу… Идём домой…

Неужели я не рад? Почему же тогда я молчу?

В глазах – недетская серьёзность, а в глубине их плещется какая-то неведомая, задумчивая печаль…

Нет-нет, на самом деле я очень-очень рад! Но всё равно молчу.

Папа спрашивает, как прошёл день. А я что-то вяло бормочу в ответ или и вовсе молчу. Ощущается усталость и плохое настроение.

Словно маленькие вампиры, такие же, как тот противный мальчик, нагло и больно крали мою улыбку, воровали моё хорошее настроение.

Как я и говорил раньше, первые дни в садике давались мне ужасно тяжело…

Иногда всю дорогу домой я мог молчать, не проронив ни слова.

– Сыночек… Сынок… – голос отца звучал словно тихая мелодия, сотканная из любви и тревоги. Он видел во мне тень печали, о которой я молчал…

А я брёл, погружённый в себя, сердито пиная пожухлую листву. В зеркалах луж мелькали мои потухшие глаза, отражая угрюмое лицо, с которого словно украли солнечный свет детской улыбки.

Вспоминая те дни, отец с горечью в голосе скажет: «Это так больно… Ты приходишь за своим любимым сыночком в садик, а он с тобой не хочет говорить…»

Пока я тонул в хмурости, кто-то другой, словно вор, присвоил мою улыбку. Отнял силой, как это часто бывает в жизни.

Когда мы грустим, нашей улыбкой пользуются другие, те, кто её у нас забрал…

Я уже, конечно, плохо помню всё это, ведь это было так давно… И не могу точно сказать, о чём я в тот момент думал. Но, по большому счёту, ответить не так уж и сложно.

Всё и так ясно.

Кто из нас не сталкивался с этим? Кто не знает этой ноющей боли в сердце, этой тяжести, сковывающей душу?

Когда тебя раз за разом задирают… Пытаются уколоть словом, обесценить, растоптать. Когда нет сил, чтобы дать сдачи. Когда мир вокруг звенит лёгкостью общения, а в твоей душе слова словно скованы льдом. Когда тебя что-то сковывает внутри, будто какая-то сверхпрочная цепь, которая не даёт вдохнуть полной грудью, и ты, отступая, уходишь в тень, уступая своё место тем, кто напористее, крепче, увереннее в себе.

Когда так тяжело тебе в этом мире…

Когда нет сил, чтобы его изменить…

О чём могут быть мысли? И какое тут будет настроение…

Отец не знал всех деталей, но чувствовал, как тяжко мне приходится, и ни разу не упрекнул меня за молчаливую дорогу домой, за хмурое лицо и потухший взгляд.

И это – ещё одно бесценное качество, без которого ничего бы не вышло! Он никогда не обижался на меня. В этом была его сила, его мудрость, его залог успеха в моём воспитании, которому он посвятил всего себя…

Отец, держа мою руку в своей, не давал мне сломаться. И делал всё возможное, чтобы к дому мы пришли с улыбками на лицах!

Папа всегда находил способ развеселить меня, разговорить. И, конечно, ему это всегда удавалось! (улыбаюсь*)

Немного времени и терпения, и я уже говорю в захлёб, а на моём лице появляется ослепительная улыбка, яркая, словно солнце после хмурой зимы. Отец, словно искусный волшебник, возвращал её мне снова и снова…

И эта улыбка, словно луч солнца, проникала в самое сердце, согревая душу нежным теплом и озаряя светом надежды того, для кого она была дороже всего на свете! (улыбаюсь*)

Глава 15. «Брат»

Февраль 1998 года.

В день прощания ещё до рассвета у дома скопилось людское море: соседи, друзья, родственники, знакомые и просто любопытствующие, привлечённые горем, словно мотыльки на пламя свечи.

Один человек, словно отколовшийся от айсберга, отдалился от толпы и, перейдя дорогу, застыл напротив, погрузившись в бездонную пучину собственных мыслей…

Рядом, перешёптываясь, словно вороньё на ветке, стояли любопытные старухи. Одна, прикрывая рот ладонью и выдыхая облачко морозного пара, прошептала другой: – Да говорят, у них это… семейное. У них и дед в петлю полез…

Молодой человек, словно ужаленный змеёй, резко обернулся, и в его взгляде сверкнула ярость. Голос его, хриплый от боли и гнева, прозвучал грубо и жёстко: – Так что вы хотите сказать, что и я повешусь?!

С этими словами он пересёк дорогу и шагнул в распахнутую калитку – безмолвное напоминание о том, что любимого старшего брата больше нет. Калитка, ведущая в пропасть невосполнимой утраты…

Смерть двоюродного брата обрушилась лавиной горя, оставив после себя лишь выжженную землю слёз…

Это был пик отчаяния, трагический апогей, отмеченный безвременным уходом из жизни на двадцать шестом году, Сергея Александровича Доли…

Сергей Александрович словно зловеще отзеркалил трагическую участь своего прославленного тёзки – Сергея Есенина; портрет поэта, подобно мрачному предзнаменованию, висел в доме, неотступно преследуя его как при жизни, так и после безвременной кончины…

И впрямь, что-то общее сквозило в их облике – словно выточенные из одного куска янтаря. И даже в самой смерти его таились некие зловещие мелочи, складываясь в цепь леденящих душу деталей, что посеяли в сердцах сомнение, горькое подозрение: «А не была ли то чья-то злая воля?!»

– Да, странно всё это… не мог Сергей так повеситься, я считаю, его повесили, – твёрдо произнёс Валерий Игнатьевич, вкладывая в свои слова непоколебимую уверенность: «Самоубийство – лишь грубая инсценировка, не более».

Действительно, в этой смерти зияла какая-то вопиющая нелогичность. Толстая ветвь старого дерева, издав предсмертный хруст, рухнула вниз, словно воспротивившись отчаянному порыву Сергея уйти в небытие. Природа, казалось, не выдержала тяжести его отчаявшейся души и сбросила её на землю.

Это был знак свыше, предостерегающий от греховной пропасти, в которую он чуть было не сорвался…

Но там, где обычно наступает предел, Сергей, одержимый какой-то безжалостной, неумолимой волей, решил идти до конца…

Его безумный взгляд, словно зачарованный, зацепился за молодое деревце по соседству, тонкое и гибкое. Там, согнувшись в немыслимой позе, на коленях, он, словно в безумном танце, каким-то образом сумел оборвать нить своей жизни.

Бездыханное тело Сергея обнаружили лишь на рассвете.

Его правая рука, скрюченная предсмертной судорогой, застыла в неестественном положении, подобно руке Есенина, навеки заглушив безмолвный крик, рвавшийся из самой души.

Тело покрывали багровые росчерки ссадин, лиловые пятна ушибов, набухшие гематомы. Всё свидетельствовало о жестокой расправе, о том, что Сергея били долго и беспощадно…

Абсурдность произошедшего застыла в воздухе, как неразрешимый вопрос…

Но тут в крик сорвалась бабушка Сергея, заполнив двор надрывным воплем: – Валера, да хватит уже! Повесился он, повесился! Всем же видно!

И в этих грубых словах, полных боли и отчаяния, крылась своя истина. Сергей давно уже блуждал по тёмным тропам, и эта смерть стала лишь зловещим финалом его трагической судьбы…

С самого раннего детства его манила бескрайняя даль морей, грезилась капитанская рубка под звёздным небом. К этой мечте он шёл неуклонно, словно корабль, уверенно рассекающий волны.

Рослый, статный, с лучезарной улыбкой, он притягивал к себе женские взгляды, воплощая силу и ум в каждом движении. Лидер от природы, он владел словом и кулаком.

Но мечта о капитанском мостике разбилась о жестокую реальность курсантских будней, словно хрупкий корабль о рифы. Нахимовское военно-морское училище оказалось суровым местом, где царила дедовщина. Старослужащие, упиваясь своей властью, устраивали варварские развлечения, превращая жизнь новобранцев в ад. Одним из таких испытаний было бессмысленное таскание гири, сброшенной с третьего этажа, на потеху «дедам».

Сергей, с гордостью несущий в себе чувство собственного достоинства, отказался участвовать в этом унизительном цирке. За это он немедленно пал жертвой всеобщей ненависти «стариков». После очередного зверского избиения с тяжёлым сотрясением мозга его путь к мечте оказался преграждён медицинской комиссией.

Море, манившее его с детства, теперь оказалось недостижимым берегом. Эта потеря была больнее любой физической раны, крушением всех надежд, крахом цели, которой он посвятил годы жизни.

Сергею пришлось вычеркнуть море из своей судьбы и отправиться на срочную службу в армию. Через знакомых удалось договориться о прохождении службы в элитном подразделении Советского Союза – в КГБ.

Тяжело даже представить, какой ценой оплачивалась служба в самом сердце столицы, в этих особых войсках.

Едва вырвавшись в увольнение, он тут же набрал номер брата: – Сань, слышишь меня? В армию – ни ногой!

Октябрьский путч девяносто третьего, словно когтистая лапа истории, вцепился в судьбу Сергея, задержав его возвращение домой. Вместо обещанного дембеля, его бросили охранять неприступный замок – загородную усадьбу самого Бориса Ельцина.

Вернувшись домой, старший брат об армии почти не рассказывал. Не из тех он был, кто жалуется. Лишь усмешка, таившая горькую иронию судьбы, скользила по его губам: «Сань, ну представь себе, в школе я был самым высоким, а там… там в строю я стоял последним».

После армии Сергей примерил сержантские погоны уже в милиции. Казалось, жизнь угомонилась, нашла свою тихую гавань. Но вскоре, словно бурный поток, вырвавший его из объятий покоя, заставил и эту службу оставить, унеся истинную причину ухода с собой.

Жизнь плела узор из светлых и тёмных нитей, как у всех, но ускользающее финансовое благополучие всё никак не желало приходить. Однажды, окрылённый внезапным порывом, он нацарапал гвоздём на выбеленной стене сарая дерзкую цель: «В 2000-м году куплю машину!»

Но в какой-то момент тоска, словно ледяная волна, захлестнула его душу, и он, отчаявшись, всё чаще искал забвения на дне стакана.

Словно камень, сорвавшийся с обрыва, его жизнь пошла ко дну: сомнительные люди, грязные дела, недобросовестные поступки, оглушительные скандалы, липкая паутина карт и удушающая петля долгов…

Дважды пытался обрести пристань в браке. Во втором союзе родился сын, светлый луч надежды. Сергей хотел наречь его Александром: в честь отца, в честь брата. Но семейный совет, в лице бабушки и матери, обладавших тяжёлыми и властными характерами, воспротивился воле отца.

Родители Сергея, тётя Наташа и Александр Игнатьевич, давно уже плыли в разных водах. Их пути разошлись, словно корабли в штормовом море. Их брак треснул, словно старинное зеркало, разбившееся на осколки, каждый из которых отражал свою, отдельную реальность.

Имя Александр утратило для тёти Наташи прежний, ласковый оттенок, напротив, в нём слышался лишь глухой отголосок былой близости, словно эхо в пустом, заброшенном доме.

И новорождённого окрестили Алексеем. Лишь в сухих строках медицинской карты навеки застыло изначальное имя – Александр.

Тесть, властный начальник охраны на трикотажной фабрике, вывел Сергея на новую тропу, устроив охранником. Но судьба сыграла злую шутку: Сергея поймали на рынке, торгующим тем самым товаром, который он должен был, не смыкая глаз, оберегать.

Над ним уже нависал дамоклов меч условного наказания. Не так давно, движимый дружеской солидарностью, он ввязался в историю с выбиванием долга. Что произошло в тот злополучный день, скрыто мраком и догадками…

Известно лишь одно: после жестокой расправы должник скончался. Сергей, обуреваемый отчаянием, готовился к бегству в Россию – к тёте, последнему маяку надежды в бушующем море жизненных невзгод. Но родители, сломленные горем, пошли на отчаянный шаг: продали квартиру, отдав целое состояние, лишь бы вырвать сына из цепких лап правосудия.

И теперь стало ясно: тюрьмы не миновать…

Дерзкий и надменный, он вновь бравировал своими влиятельными связями. И непостижимым образом, словно по мановению невидимой руки, его по необъяснимым причинам выпускают из РОВД до суда.

Освобождение вопреки действующему условному сроку – словно червь сомнения, оно породило целый рой домыслов…

Валерий Игнатьевич нутром чуял: племянник владел знанием, опасным, как гремучая змея в рукаве. Кому-то, облечённому властью и влиянием, было до смерти невыгодно, чтобы дело дошло до суда. За кулисами правосудия маячили громкие имена, готовые рухнуть под тяжестью разоблачений.

Едва вдохнув воздух свободы, Сергей позвонил бабушке: – Ба, я пойду к деду…

Тогда никто не вслушался в горечь этих слов, списав их на тоску по деду, нашедшему покой на кладбище месяцами ранее. Но беспощадная правда обернулась лезвием скорби…

Во дворе, словно выброшенные души, валялись две пустые водочные бутылки – безмолвные свидетели пьяного отчаяния. Сосед, сгорбленный горем, подтвердил: видел вечером Сергея, как он опрокидывал стопку за стопкой. Они обменялись парой слов, а потом попрощались. И мысли не возникло, что в сердце Сергея зрел такой страшный умысел…

Всё детство братья провели неразлучно, словно две половинки одного яблока – калейдоскоп радостных дней, сменяющих друг друга в вихре веселья. Тысячи улыбок расцветали на их лицах, а заливистый смех эхом разносился по округе, вторя птичьим трелям и шелесту листвы.

Конечно, не обходилось и без озорства. Однажды, забравшись на высокое дерево, росшее вплотную к забору, Сергей, словно лихой разбойник, вооружившись рогаткой, метко сбивал цветы из вазы, стоявшей на столе во дворе, заставляя мать всплёскивать руками в притворном негодовании.

Порой случалось, что ловкие руки, словно фокусники, подменяли этикетки. Мужики в беседке открывали долгожданную бутылочку янтарного пива, а вместо хмельного аромата их встречал лишь сладкий лимонадный дух. «Да что ж это такое?!» – гремело разочарованием вокруг, а братья-проказники, зачинщики этой забавы, лишь упивались комизмом ситуации, сдерживая смех ладонями, исподтишка наблюдая за растерянностью на лицах обманутых…

И вот, младший брат, словно изваяние скорби, застыл у края могилы. Потоки ледяных слёз безудержно текли по его замёрзшим щекам, но он не смел их утереть, лишь судорожно сжимал губы, тщетно пытаясь усмирить разъедающую душу боль…

По заснеженной равнине кладбища, меж скорбных, посеревших от времени памятников, юных крестов и пёстрых островков не увядших венков, неистово свирепствовал озорной ветер. Его истошные завывания, тоскливые и дикие, словно волчий плач, оплакивали новопреставленную душу – неприкаянную и отверженную.

Прощание, лишённое церковного благословения, ибо самоубийство – грех, отлучающий от небес.

Тишина, давящая, как свинцовая плита, и вокруг – скорбные лики, искажённые горем лица друзей, родных, безутешных родителей. Лишь шёпот всхлипов, всепоглощающая печаль и беспросветная чернота одежд, словно саваном накинутых на скорбящий мир.

И только белые берёзы, словно призрачные видения, проступали сквозь траурный мрак. Укрытые снегом, под порывами ветра, они клонили свои серебряные ветви в безмолвном поклоне.

Три горсти земли, брошенные в тёмную бездну, стали последним, безмолвным прощанием…

Александр Игнатьевич, с нестерпимой болью утраты, терзающей самое сердце, дрожащей рукой, написал:

«Памяти сына»

Ты что наделал, дорогой мой сын?!

Зачем надумал ты себя лишиться?

Ты что, забыл, что я теперь один?

Не надо было в гроб тебе ложиться…

Ты не пришёл ко мне поговорить, –

Излить печаль свою и своё горе, –

Решил ты всем нам горя натворить,

И по колено стало тебе море…

Мы встретимся с тобою… – только где? –

На кладбище унылом и безмолвном…

Не слышно, сын, тебя давно нигде, –

Лишь образ на могиле твой безмолвный…

Мы говорим теперь молчком с тобой, –

Ты знаешь, – это горько и обидно…

В могиле ты, мой сын, немой,

И под землёй тебя, сынок, не видно…

Побил бы я, сынок, тебя ремнём, –

Отец ведь я, – на то имею право…

Да что-то руку жжёт мою огнём,

И ни к чему, – подумать если здраво…

В последний миг, единственный мой сын,

Ты о своём сынишке не подумал,

И без отца растёт теперь твой сын, –

О чём же ты в тот час, Серёжа, думал…

Не вижу я и видеть не хочу

Твоей измены страшной оправданья…

В душе я на тебя, мой сын, кричу –

В ответ – молчок, лишь ветра завыванье…

Как горько мне… Я сына потерял…

Я сына потерял, а может – друга?

Тебе я мысли все свои вверял, –

Вопрос вот только: был ли ты мне другом?

Перед тобой душой я был открыт,

Всегда с тобою был я откровенен…

А ты теперь сырой землёй зарыт,

Но для меня, сынок, ты незабвенен…

Ушёл, сынок, ты рано от меня,

Не зная, мне какую сделал рану…

Подумал ли об этом, уходя?

Ты – грешник, – ведь ушёл из жизни рано…

И если есть на свете чудеса, –

Перед лицом Всевышнего я трушу, –

Пусть Бог возьмёт Серёжу в небеса

И успокоит с миром его душу…

/ Февраль 1998 год.

Тень утраты накрыла младшего брата с головой, и боль эта эхом будет звучать в его снах…

– Ну, здравствуй, братишка… Как, Сань, ты там? – с лучистой улыбкой часто являлся во снах старший брат. – Помнишь, как мы, сорванцы, с турбазы улизнули? Лет по пятнадцать нам тогда было, одурманенные свободой и бунтом в крови…

Обиду на отцов затаили, но уже не помню какую. Дураками мы были. Утром на дизеле в город рванули, никому ни слова. Денег – ни гроша, а пиво где-то раздобыли, и куковали с пацанами в посадке целый день…

А вечером, помнишь, как лопухи, приплелись мы на вокзал, поезд прошляпили, время перепутали… Застыли, как громом поражённые, смотрим друг на друга и понимаем: от родителей нам влетит по первое число. И денег-то нет. Да мой червонец в кармане нас тогда и спас. Я ведь целый день дурака валял, будто ни копейки. На такси его и спустили, приехали на турбазу уже в кромешной тьме.

Ох, и взъярились же тогда наши родители! Меня в ту ночь отец, как грушу боксёрскую, мутузил, вся база содрогалась. А твой – ни слова упрёка…

Может, в этом и была высшая мудрость?

А помнишь тот день, когда твой сынишка родился?

Опьянённые и счастливые, мы встретились в сумерках у парка Первого Мая. Тогда, переполненный ликующим счастьем за тебя, я воскликнул, что своего первенца нареку тем же именем!

«Братик!» – выдохнул я, заключая тебя в крепкие объятия, от которых мы оба рухнули на землю, не удержавшись на ногах…

До сих пор вспоминаю, улыбаюсь.

Ты тогда головой сильно ударился. Не ожидал ты таких медвежьих объятий. Санёк, прости… Ты же знаешь, как сильно я тебя уважал, любил…

Брат, ты не торопись ко мне. Не повторяй моих ошибок!

Запутался я в жизни…

Не гневайтесь на меня, родные мои, простите.

Любовь моя к вам безмерна!

Обнимаю крепко-крепко.

*** *** ***

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, –

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

/ Багряные строки последнего стихотворения Сергея Александровича Есенина, начертанные кровью 27 декабря 1925 года, за день до трагического ухода…