Полная версия
«СЫН СВОЕГО ОТЦА»
И хотя мой отец никогда не носил белого халата, он всегда, по велению сердца, следовал этой древней истине.
Отец верил: если организму предначертано найти спасение, он проложит себе путь сквозь любые тернии. А если нет? Тогда никакие усилия, никакие лекарства не смогут одолеть неминуемое…
И я разделяю убеждения отца.
Человеческий организм – крепость несокрушимая, способная выдержать натиск любой болезни. Нужна лишь непоколебимая вера в себя, в неиссякаемый источник жизненных сил, что таится внутри, и терпение – великий дар, помогающий пережить самые тёмные времена.
«Настоящими целителями болезней являются природные силы внутри нас», – Гиппократ.
Мой отец ставил отказную подпись…
В памяти всплывало далёкое детство, когда врачи, с тем же напором, убеждали его родителей в необходимости удалить аденоиды. Они добились своего, и родители, охваченные страхом за здоровье сына, согласились на операцию.
Эти дни, пропитанные мрачным страхом, навсегда врезались в его память…
Мужчины из палаты подсадили мальчика, чтобы он попрощался с родителями. Никто не объяснял, что происходит, зачем он здесь и что будет дальше. Сквозь решётки на окнах виднелись мама и папа, но туман решёток затмевал и без того еле различимые лица. Вся обстановка напоминала место лишения свободы. И для него это им и стало. Горькие слёзы и громкий, навзрыд плач крепко обняли малыша…
Мальчик пяти лет лежал один в больнице, печально смотрел в окно, ждал родителей и думал о доме. Лишь перерисовывание машинок со своей рубашки хоть немного скрашивало бесконечный ход часов…
В день операции безлюдные коридоры молча и хладнокровно наблюдали за маленьким человечком, неуверенно переставляющим ножки, с огромным страхом делая каждый крошечный шажок.
Врачи повели ребёнка в операционную. Мрачные стены давили холодом, сея в душе зловещий страх. Детский взгляд зацепился за нагое тело, бездыханно распростёртое на стальном операционном столе. Леденящий ужас сковал дыхание, застилая разум непроглядным туманом. Зрелище словно выжжено калёным железом на скрижалях памяти. Такое не изгладится никогда.
Сердце бешено колотилось, словно пойманная птица, отчаянно пытающаяся вырваться из тесной клетки груди, жаждущая свободы, мечтая умчаться прочь, без оглядки, в спасительную даль.
Для любого взрослого операция – это страшное событие. Можно лишь представить, как это было для ребёнка…
Мальчик опустился в операционное кресло, словно в пасть механического зверя. На голову надвинули зловещий капюшон, оставляя зияющий провал для рта. Мрачное подобие средневековой инквизиции, и маленький пленник ощутил липкий страх обречённости.
Последним, что запечатлели детские глаза, были обрывки неба в глазах склонившегося человека, чьё лицо скрывала белая маска. Сквозь пелену нависшего тумана доносились приглушённые слова доктора, заслонявшего собой безжалостный свет лампы. А затем хлынула густая, всепоглощающая тьма – спокойная и леденящая.
Сознание покинуло мальчика, и он очнулся лишь в больничной палате, окружённый незнакомыми лицами мужчин. В этот тяжёлый час, когда так отчаянно нужна была поддержка родных, он оказался один, вдали от материнской ласки и отцовского плеча. И эти чужие люди стали для него временной семьёй.
Операция прошла успешно. Наваждение рассеялось, но за мнимым благополучием таилась расплата: сбой метаболизма, словно трещина в хрупком фарфоре, и зияющая рана в душе, чьи отголоски ещё долго будут терзать сознание.
Прежде худенький и стройный мальчик начал стремительно набирать вес, и вскоре полненького мальчика с пухлыми щёчками дети стали обзывать и смеяться над ним…
Отец всё это помнил и не хотел такой судьбы для меня. Поэтому он решил пойти иным путём: дать моему организму шанс найти выход и излечить болезнь.
Врачи стояли на своём непреклонно, словно обвинители, выносящие смертный приговор. Удаление аденоидов – их вердикт – было не просто рекомендацией, а безальтернативным условием сохранения здоровья. Иначе, мрачно предостерегали они, последствия будут катастрофическими!
Но отец, чья жизнь превратилась в нескончаемую битву с упрямым недугом, навечно запертым в его многострадальном носу, – о чём безмолвно свидетельствовал неизменный, словно приросший к карману, носовой платок, – оставался глух к их зловещим предсказаниям.
Ему когда-то удалили аденоиды, но злой рок, словно тень, вернулся, обрекая его на вечные мучения, связанные с дыханием…
Вопреки настойчивым уверениям врачей о безопасности предстоящего хирургического вмешательства и мизерном риске осложнений, он был непреклонен, как гранитная скала, о которую разбиваются волны сомнений, и подписал отказ от операции.
Помню, болезнь выматывала меня, тянулась мучительно долго. Нос заложило намертво, каждый вдох – словно попытка пробиться сквозь толщу стекла. Ночи превратились в бесконечную пытку бессонницей.
Неустанно, с нежностью и терпением, отец поддерживал меня. Мы вместе, шаг за шагом, учились дышать заново, дышать носом. Ибо, как гласит древняя японская мудрость, дыхание ртом – смерти подобно.
Каждый прожитый день, словно тонкий луч солнца сквозь плотные тучи, дарил крошечные, едва заметные победы. Излечение давалось нелегко, но мы не сдавались, веря в неминуемый рассвет после долгой ночи.
И в конечном итоге отцовская вера, его упорство оказались сильнее болезни. Мой организм, вопреки мрачным прогнозам врачей, одержал верх. Болезнь отступила, словно испугавшись нашей настойчивости. И я снова, как и прежде, вдохнул полной грудью, ощущая, как живительный воздух свободно струится сквозь нос, а не обжигает горло.
В организме нет ничего лишнего.
Аденоиды помогают организму бороться с инфекциями, особенно в детском возрасте, когда иммунная система ещё формируется. Они вырабатывают необходимые антитела и другие защитные вещества.
Стремясь удалять полностью ткань, которая формирует иммунитет, изучает все вирусы и микробы, помнит пути борьбы с ними всю жизнь – это преступление перед иммунитетом детского организма!
Врачи же, словно зловещие пророки, так же предрекали проблемы с моим «величеством», настойчиво твердя о неминуемой операции, грозя большими страданиями.
– У них что, сразу под нож! – вспоминая, отец сказал с горечью, словно заново переживая те сумрачные дни.
Но, как всегда, отеческая воля взяла верх над обстоятельствами, и проблема рассеялась, словно дурной сон. Дискомфорт исчез, словно его и не было. И эту проблему мы вновь одолели сами, своими силами, без всякого хирургического вмешательства.
Да, действительно бывают разные ситуации…
Нельзя категорично быть за или против.
Однако я считаю, хирургическое вмешательство – это крайняя мера, к которой стоит прибегать лишь в самом отчаянном случае.
Вырезать, удалить – всегда во власти врачей, но исцелить, вылечить – в этом истинное величие медицины, её слава и триумф!
Трагедия современной медицины – это уход от истоков природы и всё более глубокое погружение в зависимость от химии…
Это естественно, ведь фармацевтические компании по всему миру обогащаются благодаря болезням…
Просто никому не выгодно, чтобы мы и наши с вами дети были здоровы.
***
«Первая обязанность врача заключается в том, чтобы не вредить своими руками, не мешать естественному целебному действию природы. Ибо природа всегда точна, у неё не бывает ничего лишнего и бесполезного».
Клавдий Гален, древнеримский врач, хирург и философ греческого происхождения. (129 – ок. 216 г.)
Глава 18. «Вадик»
Вадик… Это имя врезалось в мою память, словно шрам, – на всю жизнь!
Это имя запомнил и мой отец…
Он стал моим первым врагом в этом мире!
Врагом, казалось, не только моим, но и всего сущего вокруг.
Вспоминая этого мальчика, во мне словно разверзается бездна, и я едва сдерживаю бушующий шторм воспоминаний. Всё, что я собираюсь рассказать, – это отголоски пережитых чувств, эхо эмоций, пронзивших меня насквозь…
Так вот, этого мальчика звали Вадик Корсун. Мы уже становились свидетелями его поступков и, судя по ним, начали немножко понимать, кто он…
Но время шло, мы взрослели, и унижения, которые он мне причинял, становились всё более отчётливыми, всё более болезненными. Сдачи ему никто не давал, и крылья безнаказанности у него росли с каждым днём.
Сейчас, оглядываясь назад, не перестаёшь удивляться всей той жестокости, которая жила и развивалась в таком беззащитном ребёнке, только начинающем свой путь в этой жизни, ещё не зная её.
Подлый, жестокий, с садистскими наклонностями – маленький мальчик, стремившийся унижать, опускать, ломать…
Таких в нашем мире хватает, именно они порождают жестокие реалии, отнимая у нас и наших детей волшебство улыбок.
Этот крайне значимый период стал судьбоносным поворотом в моей жизни, разделив её на «до» и «после»…
Наша жизнь разбивается на множество «до» и «после», и вот это – моё первое разделение, которое оказало значительное влияние на моё будущее!
Как я рассказывал, первые дни в садике давались мне тяжело. Да, так бывает… Одни детки легко вливаются в коллектив и чувствуют себя как рыба в воде, а есть детки, которым как-то вот тяжеловато… Им тяжеловато в этом мире общения.
А без общения ты обречён.
Ведь людской мир – это постоянное общение.
Животные же, рыбы, птицы – они живут в мире, где инстинкт – закон, а подсознание – компас. Они живут в танце, где нет места речи, где каждый взмах крыла и каждое движение плавника продиктовано лишь зовом природы.
Мы же, люди, – иные. Мы – наследники дара речи, творцы мыслей и мечтаний, сотканных из слов и взглядов, из невидимых нитей, связующих сердца.
И хотя все мы, что люди, что животные, дети Земли, дышим одним воздухом, пьём одну воду, мир человеческий – это бурный океан диалогов, споров, признаний и откровений, в котором каждый ищет свой берег истины.
Небесная лазурь планеты – обманчиво чиста и безмятежна взирает из космической дали. Кажется, само совершенство…
Но стоит лишь приблизиться, и взор откроется на реки, что текут кровью. Какая обманчивая красота…
Мир – это театр теней, где на сцене вечной трагедии разыгрывается жестокий спектакль жизни и смерти.
Каждый день, словно бабочки, вспыхивают и гаснут тысячи искр бытия, поглощённые неумолимой жаждой существования. Сильный съедает слабого – таков незыблемый закон жизни!
Хищники, чьё существование зиждется на страданиях травоядных, ведут свой неумолимый танец жизни и смерти. И эта извечная охота, этот безжалостный промысел отчаяния, находит мрачное отражение и в сердцах людей…
Взгляни… Видишь, как там, усыпанные деталями конструктора, увлечённо играют двое мальчишек? Если бы перенести эту сцену в дикую саванну, в мир африканских животных, они стали бы зебрами или легкомысленными антилопами – беззащитная добыча для того, кто сейчас, не моргая, наблюдает за ними из тени…
Заметил вон того мальчика? Да-да, того самого, что крадётся к ним со спины, словно тень? Он – хищник, леопард или лев, готовящийся к внезапному, стремительному броску!
Хотя… нет, не леопард и уж тем более не лев. Слишком грубый рёв для таких тонких интриг. Скорее, это подлый шакал, крадущийся в тени, готовый исподтишка вонзить зубы в спину.
В пёстром калейдоскопе человечества, где каждый индивид – неповторимая искра, угадываются отголоски животного мира. В ком-то крадётся лисья хитрость, в ком-то рычит медвежья сила, а в ком-то порхает легкомысленная бабочка. Каждый из нас – это ожившая метафора, зверь, заточённый в клетке человеческой души.
И если уж прибегать к сравнению, то мы с Сашей Ткачуком были как робкие зайчики, а Вадик… был точно гиена, крадущаяся в тени. Удар исподтишка – его излюбленный приём. Подло ткнёт и тут же прячется. Бьёт, когда воспитательница не видит, а чуть что – летит к ней под крыло, словно трусливый шакал, ища защиты.
В психике Вадика зияла какая-то тёмная бездна. Он словно был соткан из другой материи, чужой среди обычных детей.
Первые дни он лишь присматривался, словно хищник, оценивающий добычу. Но с каждой проглоченной безнаказанностью, с каждым моим немым отступлением, в нём росло опьяняющее чувство власти.
Он купался в попустительстве группы, словно в тёплой ванне вседозволенности. Ему была дарована абсолютная безнаказанность, и он с жадностью принимал этот дар.
Вот она, цена непротивления…
Потворствуя злу, мы даём ему взрасти.
Этот мальчик расправит крылья, сотканные из нашей слабости, и вскоре перед нами предстал не просто ребёнок, а маленький, злобный монстр!
И его злоба, словно тёмный росток, пробивалась сквозь хрупкую ткань дней, набирая силу с каждой неделей, с каждым месяцем. Некоторые дети начали уходить с садика, именно потому что их трогал и обижал Вадик. В сердцах родителей зрело негодование, но бессилие сковывало их по рукам и ногам.
Словно разъярённая львица, мать Вадика грудью вставала на защиту своего отпрыска, не позволяя ни единому слову упрёка коснуться его. Страх поселился в глазах родителей и воспитателей, опасавшихся её гнева. И эта слепая защита, словно благословение тьмы, лишь подстёгивала Вадика самовластие, превращая детсадовскую группу в поле его тирании.
Даже вопрос о переводе Вадика в специализированный детский сад, где умеют находить подход к особенным детям, висел в воздухе. Обычные воспитатели и нянечки выбились из сил, пытаясь справиться с ним.
Но мать Вадика, узнав об этом, устроила бурю, такой сокрушительный скандал, что мысль о специализированном саде выжгло из голов всех окружающих. И думать забыли, не то что заикнуться об этом вслух.
Вадик стал настоящим бедствием для сада, для группы, для воспитателей и нянечек. Словно вирус, проникший в здоровый организм, он стремительно заражал всех вокруг своим необузданным поведением, превращая детей в подобие себя.
Вадик взошёл на трон нашей группы, став её самовластным королём. И, как то часто бывает в подобных историях, вокруг трона закружились льстецы и верноподданные. Некоторые, ослеплённые его мнимым величием, начали подражать ему, копируя манеры и перенимая поступки.
Ничего это не напоминает?
Я уже рассказывал подобную историю…
Только вместо детского садика был там птичий двор.
Вадик, словно зловещий мрак, тяготел над всеми нами, и я, разумеется, не избежал его мрачного покрова. Но это было лишь предвестие бури… То, что казалось невыносимым тогда, вскоре расцветёт невинными цветочками на фоне грядущего кошмара. Вадик готовился перейти все мыслимые и немыслимые рубежи, погружая нас в пучину кромешной тьмы…
Я чувствовал себя лишь случайным гостем, в мире, где такие, как Вадик, с первых дней ощущали себя полноправными хозяевами. А ты – всего лишь заяц в их глазах, дрожащий комочек, обречённый быть разорванным на части.
И дай Бог, чтобы сегодня не тронул… дай Бог, чтобы не заметил. Избегаешь его как чумы, держишься на почтительном расстоянии, учишься не попадаться ему на глаза. Целую стратегию выстраиваешь, лишь бы день прожить без очередного подзатыльника, без обидного пинка, коими он так щедро одаривает. Жмёшься поближе к воспитательнице, ища хоть какой-то защиты под её крылом.
Но ведь она не всевидяща, не всегда рядом, не всегда в поле зрения. И вот, когда этот момент наступает, тебя с размаху бьют головой об шкафчик…
Да, да, головой – оглушительные удары, безжалостно впечатывающие в дверцу шкафчика, словно отбивную молотком. А после – железная хватка за шею, и лицом, с размаху, беспощадно, в пол… Душат, с каждой секундой всё сильнее душат…
Ты пытаешься сопротивляться… Но что-то, словно цепями, держит изнутри… Бессилие. В самое сердце проник мерзкий паук, и липкая паутина страха, сотканная им, день за днём опутывала тебя, душа всё крепче в коконе отчаяния.
Ты понимаешь, что ты всего лишь жалкий слабак… Простой зайчик, трепещущий лист на ветру. Где это видано, чтобы заяц осмелился поднять лапу на волка?
О сопротивлении ты и помыслить не смеешь.
В тот день я потерял сознание…
Я точно не помню, что там произошло тогда.
Терял ли сознание или был близок к этому. Не знаю.
Помню одно, слёзы отчаяния обжигали щёки, словно кислота. Дышать жизнью, пропитанной этим ядом, стало нестерпимо…
Вадик, словно хищник, забавляющийся с добычей, в очередной раз растоптал меня, унизил до предела. И, словно ничего не случилось, убежал играть с другими детьми, оставив меня лежать в раздевалке, возле холодной лавки, свернувшимся в жалкий комок боли и обиды.
Воспитательница, увидев меня в таком состоянии, с испугом подбежала, засыпая вопросами. Я, запинаясь, рассказал ей о Вадике, о боли, о потере сознания…
Воспитательница застыла в оцепенении, словно громом поражённая. Это же серьёзный скандал! Она понимала, об этом узнают мои родители. И тогда это будет что-то страшное…
Вадик, конечно, останется безнаказанным. Лишь кривая усмешка тронет его губы, когда воспитательница попытается его пристыдить. Он будто не слышал её слов, неотрывно глядя на меня, робко спрятавшегося за её спиной. В его взгляде читалась хищная жажда, как у коршуна, высматривающего добычу… И неудивительно, ведь его фамилия – Корсун – словно эхом отзывалась в хищном крике этой грозной птицы.
Это был далеко не единственный раз, когда Вадик поднимал на меня руку. Но в памяти особенно отчётливо запечатлелся эпизод, когда он с остервенением бил моей головой об асфальт. Помню, всё начиналось как будто в шутку, в какой-то болезненной игре, которая, словно злая спираль, раскручивалась до чудовищных масштабов…
Это случилось во время обычной прогулки…
Никогда не забуду, как, за долю секунды между ударами, я видел играющих на площадке детей, их беззаботный смех отзывался ледяным эхом в моей голове. И в этот же миг – новая, «нежная» ласка Вадика, впечатывающая мой висок в шершавую поверхность асфальта.
Эти моменты врезались в память, как осколки стекла, и вынуть их, кажется, уже невозможно…
Но именно тот день, когда в раздевалке меня настигла тьма, стал той самой яркой, переломной точкой, после которой хлынули великие перемены!
Когда отец пришёл за мной, воспитательница, с испугом застывшим в глазах, торопливо поведала о случившемся. Говорила она уклончиво, избегая деталей, словно боясь накликать неведомую беду. Поэтому отец толком ничего и не понял.
И только когда мы шли домой, я, запинаясь, начал рассказывать, что произошло. Лишь тогда отец осознал: я потерял сознание. В его взгляде смешались шок и гнев. Отец вложил душу в моё развитие. Я не был слабым… Далеко таким не был.
Да, это была абсолютная истина. Я не был слаб физически, но моральная хрупкость разъедала меня изнутри, словно кислота. Чёрный паук страха, сплетя плотную паутину вокруг моего сердца и души, лишил меня воли. Я оказался не в силах разорвать его липкие нити.
Парализующий страх перед Вадиком сковал меня. Его боялись все – без исключения. Поэтому никто и не смел поднять голову, и я был лишь одним из молчаливой, испуганной толпы.
Несложно представить состояние моего отца…
Острые осколки пронзают сердце, когда узнаёшь, что над твоим ребёнком так жестоко издеваются.
Для моего отца моё откровение стало громом, словно ледяной душ, который заставил действовать немедленно!
Отец, как мог, сдерживал бурю эмоций, клокотавшую внутри. Сердце бешено колотилось, рвалось из груди, подгоняемое яростью, он понимал, что должен держать себя в руках. Но желание врезать этому мальчику было огромным, нестерпимым!
Моему отцу было не комфортно разбираться в кругу женщин. Так уж принято, мужчина должен разбираться с мужчиной, то есть отец с отцом.
Именно поэтому он и попросил самых близких женщин, взять на себя столь деликатное и ответственное дело: отправиться в детский сад и, по-матерински мудро, разобраться в этой ситуации.
Оставлять безнаказанно такое было нельзя!
Этому беспределу требовалось положить конец, немедленно!
Но на отцовский зов о помощи никто не откликнулся. Ни бабушка, ни моя мама в тот злополучный садик так и не пошли.
И тогда отец решил, решать всё по-мужски, не получается словами, будем кулаками!
В голове отца, как искра в пороховом погребе, вспыхнул дерзкий план. Мой отец ставит себе за цель наказать Вадика! Но не своими руками, а моими кулаками.
Отец хранил в памяти своё детство, свою юность – робкий трепет страха, хрупкость слабости, жгучие оскорбления… Он не желал мне и доли подобной судьбы. Он ставит твёрдую цель: оградить меня от любой обиды, чтобы никто и никогда не посмел безнаказанно оскорбить меня…
И отец начинает усиленную, очень жёсткую со мной подготовку. Мы серьёзно начинаем заниматься спортом.
Словно кокон, отгораживающий от мира, мы почти на месяц укрылись дома, под благовидным предлогом больничной справки. Ни дня передышки, ни минуты послабления – лишь изнурительные тренировки, спартанское воспитание, выковывающее сталь из детской податливости.
Помню, как же мне тяжело давалось держать кулаки… (слегка улыбаюсь*)
Я плачу… Слёзы катятся по щекам. Отец был человеком взрывным, словно пороховая бочка, лучше было его не выводить из себя.
Навсегда врезался в память тот день, когда он заставлял меня стоять в боксёрской стойке. А у меня всё не получалась в ней стоять держа сжатыми свои кулаки.
Отец злился, очень злился… Его ярость росла от того, что мы не могли справиться с такой, казалось бы, элементарной задачей. Это была настоящая трагедия для нас обоих…
Ведь в этом мире ты обязан уметь стоять в боевой стойке, держа кулаки на страже у подбородка.
Вся наша жизнь – арена, где каждый миг – бой за честь, за право на дыхание.
А я… лишь тону в слезах, захлебываюсь ими.
Отец, не в силах больше терпеть моё нытьё, взрывается криком…
Отец ненавидел, когда я ною. Мои слёзы, как красная тряпка, взбешивали его. Достаточно было одного всхлипа, одного дрожания губ, и гнев его вспыхивал, словно огонь, испепеляя всё вокруг! А я… я так часто хотел плакать.
Нет, слёзы были не от того, что был плаксив. Я никогда не любил их. Даже в младенчестве мои глаза оставались сухими без веской причины. Просто… оно как-то само…
Незваные, они вдруг начинали предательски скользить по моим щекам…
Отец презирал слабость и сюсюканье, справедливо полагая, что закалить сталь можно лишь в огне. Его уроки были суровы, а тренировки беспощадны. Только так, считал он, из робкого зерна можно взрастить дуб, способный противостоять любым ветрам.
Всё было подобно подготовки к великому бою.
Отец, мой личный тренер, лепил из меня бойца, и мы истязали себя тренировками до изнеможения.
Готовились преподать урок!
Это не Вадик был таким сильным, это мы были такими слабыми. Наша группа, словно плодородная почва, сама взрастила его мощь…
Отец жаждал возмездия!
Эта жажда рождала нечеловеческие нагрузки, испытания на пределе возможностей. Это было необходимо, чтобы сокрушить гнетущего противника! Чтобы cвернуть с дороги позора, с которой сойти не так уж просто…
Отец помнил эту дорогу до боли в сердце: ведь когда-то, спотыкаясь о камни судьбы, брёл по ней сам…
Он помнил всё это так живо, словно события разворачивались вчера, а не были погребены под толщей минувших лет…
Глава 19. «Доша»
Весна 1988 года.
Весенние каникулы распахнули для всего 8-го «Г» класса врата в солнечный Сочи – путёвки обернулись волшебными билетами в город, утопающий в лазурных объятиях моря и заснеженных вершин Кавказа.
Тогда никто и не подозревал, какой зловещей тенью обернётся это «незабываемое» приключение…
И мальчишки, и девчонки, трепетно готовились к этой поездке, стараясь предстать во всей красе, демонстрируя свои лучшие наряды. Саша, словно подхваченный волной всеобщего воодушевления, не стал исключением – он щеголял в одежде, скроенной по последнему писку моды того времени, являя собой живое воплощение стиля.
– Ну, Санька-то, как всегда, – глаз не оторвать! А чуб – просто загляденье, ух, какой моднячий! – нараспев, с придыханием, не уставала восхищаться тётя Таня своим обожаемым племянником.