Селенария. Рождение света

И всё же я чувствовала: под этой обычностью что-то гудит, как электричество под асфальтом. Не тревога и не страх – скорее тихое, настойчивое ожидание. Как будто кто-то во мне вычерчивал круги и серпы, соединял невидимые линии, складывал из них карту, которой у меня ещё нет.

Вечером, когда до первого экзамена оставалось всего несколько дней, я снова стояла у окна. Небо было чистое, а месяц – тонким, аккуратным. Он висел так, что, казалось, его можно снять и положить на ладонь. Я слушала, как у соседей гремят тарелки, как лифт вздыхает, как вдалеке гудит автобус. Внутри было не пусто – как раньше, а странно спокойно. Не потому что я всё знаю. А потому что впервые за долгое время знала хотя бы направление.

Я закрыла шторы, сложила в стопку тетради, положила сверху тонкую синюю книгу. Погладила обложку – просто так, чтобы убедиться, что она реальная и прохладная. Потушила свет и легла.

И, прежде чем уснуть, подумала: «Я дойду. Как-нибудь – но дойду».

И Луна из-под шторы будто кивнула.

Глава 7

Утро началось раньше будильника. Я всё равно не спала: лежала и слушала, как темнеет и светлеет за окном, как глухо щёлкают трубы в стене, как в соседней комнате мама осторожно ходит на цыпочках, будто тишина – тонкое стекло. В шесть сорок я сдалась, встала и поставила воду. Овсянка, ягоды, чай – автоматические движения, как у человека, который сто раз это делал и ещё сто сделает.

У школы было многолюдно. Рюкзаки, папки, прозрачные бутылки воды, шуршание талончиков с номерами кабинетов. В воздухе пахло фломастерами и тревогой. Элиза вынырнула из толпы, поймала меня за локоть и сунула в ладонь маленькую шоколадку.

– Антистресс, – объявила она. – Научно доказано.

– Кем? – спросила я, пытаясь улыбнуться.

– Мной, – подмигнула она. – И это достовернее любых источников.

Мы поднялись на второй этаж. На двери висел список рассадки. Рядом стояла завуч и в сотый раз повторяла: «Телефоны сдать, паспорта приготовить, ручки – только с чёрными чернилами». Нас завели в кабинет. Там уже сидели трое из комиссии: двое наши, знакомые лица, и один «внешний» – сухой мужчина в очках, который будто зарубками в воздухе считал каждую минуту.

– Первый экзамен – литература, – сказала учительница. – У вас два часа. Телефоны – сюда, на стол. На партах – только вода и документы. Удачи.

Хруст конвертов, шорох листов. Бумага была гладкой, прохладной. Я провела пальцем по полю бланка, чтобы успокоиться, и углубилась в задания. Анализ фрагмента повести – про выбор, который невозможно отложить. Сопоставление стихотворений – два голоса про одиночество в большом городе. И сочинение: «Как литература помогает человеку выдержать испытание». Я поймала себя на том, что хочу писать «честно», как просила Анна Викторовна, – не про «вековые традиции», а про то, как иногда строки кажутся рукой, вытянутой из тьмы. Рука, за которую можно ухватиться.

В кабинете было тихо: только скрип ручек, редкий кашель, шаги члена комиссии – равномерные, как метроном. Я писала, и слова ложились ровно. Страх отпустил; как будто весь мой мир сузился до этой парты, этой бумаги, этих двух часов, в которых ничего, кроме текста, не существует. Когда прозвенел конец, я удивилась – так быстро? Сдала, выдохнула и поднялась, чувствуя, как внезапно налились тяжестью плечи.

Перерыв – тридцать минут. Мы с Элизой сидели на подоконнике в пустом коридоре, где пахло краской и школьной пылью.

– Как? – спросила она.

– Нормально. Я писала про то, что литература – это… как мост. На другой берег. – Я замялась, побоявшись, что звучит слишком пафосно.

– Красиво, – сказала Элиза искренне. – Я про то же, только без моста. У меня там были «платье-спасатель» и «кофе-искупление».

– Прекрасные категории эстетики, – не удержалась я.

– Запиши их в своё сочинение, не благодари, – усмехнулась она и понизила голос: – Ли, ты держишься молодцом. Я знала, что так и будет.

Второй экзамен – биология. Мой «любимый» предмет. В кабинете поменялись лица комиссии, но ритуал остался тот же: конверт, бланки, время на доске. Я уткнулась в задания. Клетка – органоиды и их функции. Схема кровообращения. Генетическая задачка: определите вероятность рождения ребёнка с рецессивным признаком, если родители – гетерозиготы. На генах я выдохнула: тут хотя бы всё честно – математика, пересечение, проценты. Сложнее было с открытыми вопросами: «Объясните роль опылителей в экосистемах». Казалось бы, легко, но в голове неожиданно стала пусто – как будто кто-то стер доску. Я закрыла глаза на секунду, вспомнила школьный двор, где над клумбами трутся толстые шмели, и записала: про взаимовыгодность, про биологическое разнообразие, про устойчивость. Дальше пошло. Когда прозвенел звонок, я уже не дрожала – только хотелось воды.

Ещё тридцать минут перерыва. Мы с Элизой спустились во двор. Она заставила меня съесть ту самую шоколадку, а потом ещё половину булочки. Я смеялась – нервно, но искренне.

– Осталась история, – сказала она. – Ты её любишь.

– Историю – да, – ответила я. – А неизвестные формулировки – не очень.

– Всё будет, – отрубила Элиза. – Ты – умная. И ты – не одна.

Третий кабинет был светлее, чем два предыдущих: солнце пробивалось сквозь жалюзи полосами. На стене – часы, стрелка подпрыгивает короткими рывками. Комиссия – новая, незнакомая женщина с серьёзным взглядом, наш историк и тот же сухой мужчина в очках. Конверт разрезали ножом. Бумага послушно развернулась.

Первый блок – тесты: даты, термины, хронология. Второй – короткие ответы: причины и последствия реформ, причины поражений и побед в отдельных битвах. Я уверенно шла по вопросам, пока не наткнулась на тот самый – простой, казалось бы, но мозг провалился в белый шум. «К какому периоду относится документ, фрагмент которого приведён ниже?» Фрагмент – о свободе, о новом законе, слова знакомые, но вариантов – четыре, и каждый словно притягивал к себе. Я замерла. Внутри холодно. Время тикает. Ручка застыла в воздухе.

И тут случилось странное. Совсем не как раньше – без грохота, без голоса. Просто в углу листа – там, где оставалось поле – будто разлился мягкий серебристый отсвет. Не свет лампы, не бликовое пятно – живой холодный отблеск, как от лунного камня. Он лёг на строку с одним из вариантов, едва-едва коснулся её – и исчез. Я моргнула, сглотнула и резко посмотрела наверх: комиссия не шевелилась, никто ничего не заметил. В классе было всё так же: скрип ручек, тихое покашливание, тиканье. А на листе – белая бумага, чёрные буквы. Я знала, что могу списать это на усталость. На случайность. На то, что мне «показалось».

Но рука сама вывела крестик напротив подсвеченного варианта.

Дальше я писала уже почти на автомате: короткий развёрнутый ответ, мини-эссе о причинах реформ и их влиянии на общество. Когда объявили «пять минут», я проверила бланк дважды. Серебра больше не было. Только моё дыхание – слишком частое – и пальцы, которые едва заметно дрожали.

Сдала и вышла в коридор. Стена под ладонью была прохладной. Элиза уже ждала, покачивалась с пятки на носок.

– Ну? – спросила она.

– Написала, – сказала я. – Не знаю как, но написала.

– Значит, всё, – улыбнулась она. – Теперь – живём.

***

Мы всем классом зачем-то организованно дошли до ближайшего кафе – как будто нам хотелось держаться вместе хотя бы этот вечер. Кафе приняло нас гулом, запахом корицы и ванили, скрипом стульев. Мы заняли сразу три столика: кто-то притащил стулья, кто-то сел на подоконник. Заказали пиццу «на всех», лимонады, какао, чай. Голод вдруг вернулся – простой, нормальный, человеческий.

– У нас была география, – сообщил Саша, жуя. – Карты такие, что я чуть не ослеп. Я до сих пор вижу изолинии, когда закрываю глаза.

– А у нас математика, – вздохнула Катя. – Если бы не последние два задания… Впрочем, я ещё поживу.

– Биология – это преступление, – объявила Элиза торжественно. – Особенно раздел «Человек». Зачем мне знать, где у меня какие кости, если я дизайнер? Я их нарисую так, как надо!

– Так, как надо, ты нарисуешь платье, – хмыкнул Артём. – А кости лучше пусть останутся там, где они есть.

Смех был облегчённым – как выдох после долгого вдоха. Мы перебивали друг друга, спорили, вели себя шумнее, чем обычно, и никто нас не одёргивал. Я сидела, слушала голоса и чувствовала, как возвращается тело: пальцы перестают дрожать, плечи опускаются, в голове – не пустота, а приятная тишина.

– Ли, а ты чего такая задумчивая? – Элиза наклонилась ко мне. – Что тебе там попадалось?

– В литературе – сопоставление стихов про одиночество, – перечислила я. – В биологии – генетика. В истории… – я на секунду замялась. – В истории был один странный момент. Но, кажется, я справилась.

– Ты точно справилась, – уверенно сказала она. – У тебя взгляд «я видела бездну и написала на пятёрку».

Мы смеялись. Кто-то предложил тост лимонадом: «За то, что мы выжили!» Кто-то – более серьёзный: «За то, чтобы мы не потерялись». И вдруг серьёзность сама пришла, без пафоса. Мы переглянулись: те, с кем ругались на контрольных, те, с кем делили шоколад и тетрадь, те, чьих матерей мы не видели никогда, но чьи голоса знали на слух.

– Давайте не разбредёмся, – сказала Мия. – Ну… совсем. Давайте хотя бы раз в год встречаться. В начале июня, как сегодня. Где-нибудь тут же, в этом кафе.

– Раз в год – мало, – возразил Марк.

– Начнём с этого, – решила Элиза. – Раз в год – это как узел на нитке. Чтобы не забыть, что мы были вместе.

Мы чокнулись стаканами. Я поймала в отражении стекла наш стол: крошки на скатерти, смешные рожицы, яркие куртки, – и подумала, что это правда похоже на узел. Маленький, но крепкий.

Позже, когда мы расходились и на улице уже темнело, Элиза обняла меня крепко-крепко.

– Я горжусь тобой, – сказала она мне в ухо. – И, кстати, моё летнее расписание не отменяется. Море, свечи, фонари, фотосессия. Всё будет.

– Посмотрим, – ответила я, смеясь.

Дома я сняла кроссовки и какое-то время просто стояла в прихожей, слушая тишину квартиры. На запястье – обычная кожа. Никакого света. Я провела по ней пальцем, включила чайник и присела у окна. В голове было пусто – но не страшно. Пустота, в которой можно что-то написать с нуля.

Я подумала о том, как серебро легло на строку в истории, и почувствовала знакомый холодок. Если это была подсказка, чья она? Ответа не было. Я улыбнулась своей чашке и решила, что сегодня можно позволить себе роскошь – ничего не решать. Сегодня – просто жить. Завтра – будем думать.

Луна поднималась над домами, тонкая, аккуратная. Я подняла стакан воды, как будто это был тост, и тихо сказала:

– За нас. И за дорогу дальше.

Глава 8

Утро пахло сиренью и тёплой пылью, будто город всю ночь перебирал в ладонях лето и теперь осторожно ставил его на подоконники. Я стояла у открытого окна и слушала знакомые звуки – автобус тормозит у остановки, где-то хлопает дверью сосед, во дворе звенит цепочка детских велосипедов. Воздух был свежим, и даже если бы на календаре не стояло число, я всё равно поняла бы: сегодня особенный день. Последний школьный.

Я долго вертелась перед зеркалом, выбирая ту самую простоту, в которой мне будет спокойно. Светло-голубое платье до колен, тонкая лента на талии, белые кеды – каблуки мысленно отказали на стадии примерки. Волосы собрала в высокий хвост, пару прядей оставила свободно спадать на щёки. Без тонны макияжа – лишь лёгкий блеск на губах и тушь, чтобы ресницы не терялись в светлом утре. Хотелось быть собой, а не чьим-то представлением о «правильной выпускнице».

Мама постучала и заглянула. На секунду замерла в дверях и улыбнулась так, будто увидела меня впервые.

– Как будто вчера ты впервые пошла в первый класс с бантом, – сказала она тихо, и её глаза на секунду увлажнились.

– Мам, – я улыбнулась, – не начинай, а то я сама заплачу.

Она обняла меня крепко-крепко, и я услышала её сердце. Оно билось быстро, как у меня.

Мы вышли пораньше – мама настояла. На улице свет уже креп, под ногами шуршали прошлогодние листья, которые упрямо не хотели покидать укромные места у бордюра. По пути она говорила о мелочах – как будто эти мелочи могли уберечь нас от слишком больших слов. О том, что в пекарне завезли новую булочку с корицей, что у тёти Люды кот снова сбежал на крышу, что соседский мальчик наконец научился кататься без маленьких колёсиков. Я слушала, кивала. О больших словах я тоже пока не хотела.

Во дворе школы уже кипело. Девочки в платьях разных оттенков, мальчишки в костюмах, родители с букетами, учителя с папками – все двигались, как в огромном соте, у каждого своё направление, но ощущение общего тепла. Фотограф щёлкал без устали: «Сюда, сюда! Чуть левее! Улыбнулись!» – и мы послушно улыбались, потому что сегодня так положено.

– Лииии! – раздалось справа, и меня на лету перехватила Элиза. Я узнала её ещё издалека: ярко-красное платье, чуть выше колена, волосы в блестящем пучке, серьги-колечки. Она сияла – не из-за платья, а потому что по-другому она и не умела. – Посмотри на себя! Ты как пастельная открытка, и я хочу жить в этой открытке.

– Ты – как пожарная машина, – не удержалась я, смеясь. – Громкая и прекрасная.

– Сказала человек в кедах на выпускном, – она прищурилась и ткнула меня в плечо. – Но ладно, ты имеешь право. Пойдём, нас ждут сто фотографий и шестьдесят пять объятий.

Мы фотографировались со всеми подряд: с Артёмом, который выглядел так, будто поздно ночью всё-таки подружился с утюгом; с нашей классной, что держала в руках букет пионов, гораздо крупнее её ладоней; с завучем, который впервые за все годы улыбался по-настоящему; с ребятами, с которыми мы, кажется, никогда толком и не разговаривали – но сегодня разговаривали. Мы делали снимки у клумбы, у школьной вывески, у стенда с «Нашими достижениями» (где Элиза торжественно показывала пальцем на объявление о школьной выставке и шептала: «Вот оно – моё главное достижение: не упасть от смеха в девятом классе, когда Саша перепутал римские цифры»). Всё было шумно, светло, чуть сумбурно – как и должно быть, когда столько людей пытаются уместить в один день целую эпоху.

Потом нас позвали в актовый зал. Он дышал знакомым запахом лака, дерева и новой краски – к празднику стены обновили. На сцене стояла кафедра с микрофоном, за ней – большой экран с надписью «В добрый путь, выпускники!». Мы расселись тесно, шепчась и перешёптываясь; от шуршания платьев, хруста программок и топота каблуков казалось, будто зал живёт собственной жизнью.

Речи были разными. Директор говорил ровно, стараясь не расплакаться, и у него плохо получалось. Учителя вспоминали забавное – как мы однажды устроили «день без гаджетов» и выдержали всего два урока, – и гордое – как кто-то победил на олимпиаде, а кто-то – на спортивном турнире. Анна Викторовна, выйдя к микрофону, вдруг не стала говорить о датах и именах.

– Литература – это истории, – сказала она, проведя взглядом по рядам. – А сегодня вы – история. Не потому, что уходите, а потому, что несёте дальше то, чему научились здесь: любить слово, слышать другого и не бояться честного взгляда на себя. Я хочу, чтобы вы умели выбирать. Даже если выбор кажется странным. Даже если он – только ваш.

Кто-то хмыкнул, кто-то украдкой вытер глаза. Я сидела и думала, что это, наверное, единственная речь, которую я запомню.

Вручение аттестатов растянулось, как длинная лента. Каждое имя звучало, как маленький звонок. Мы выходили на сцену, жали руки, смущённо улыбались в камеру. Когда назвали меня, ноги сами понесли вперёд. На секунду мир стал чуть тише. Аттестат – синяя обложка с гербом – оказался неожиданно тяжёлым. Директор пожелал успехов, я кивнула, прошла мимо микрофона, поймала взгляд мамы – она улыбалась так, как улыбаются, когда очень хотят не плакать.

Элиза, получив свой, умудрилась покрутиться на месте так, что зал захлопал. Она отдала букет ведущей, чтобы обнять классную прямо на сцене, и та смеялась, говоря: «Опять вы своим неподобающе хорошим настроением нарушаете протокол».

Когда всё закончилось, мы вывалились на ступени школы, как река из узкой трубы. Солнце поднялось выше, ветер стал ленивее. Кто-то уже раскрутил колонки, кто-то разложил на столах пирожные, кто-то принёс гирлянды – к вечеру обещали мини-праздник во дворе. Но прежде – самое волнительное для многих: результаты экзаменов.

– Пойдём на лестницу, там интернет ловит лучше, – скомандовала Элиза, как капитан корабля. – И чтобы без истерик. Иначе я применю шоколадную терапию радикальной дозой.

Мы уселись на широких ступенях, прижавшись плечом к плечу. Телефоны зажужжали: сайт, логин, пароль. Страница прогружалась мучительно долго – полоска ползла, как улитка. Я, кажется, даже дышать перестала. Пусть будет… – я не договорила даже мысленно.

Появилась таблица. Чёрные строки, мои данные. И – баллы. Сначала я просто смотрела, не вдумываясь, как на чужой экран. Потом цифры начали складываться в смысл. Литература – высоко. Биология – выше, чем я рассчитывала (спасибо, вероятно, шмелям в моих объяснениях). История… я остановилась на этой строке и почувствовала, как где-то под рёбрами сводит. «Отлично». Я провела пальцем по экрану, будто боялась, что цифра сотрётся. На долю секунды мне показалось, что рядом с ней вспыхнул крошечный серебристый отблеск, такой знакомый – как отражение от тонкого кольца. Я моргнула – отблеск исчез. Просто солнце играет на стекле, сказала я себе. Просто солнце.

– Ли! – Элиза ткнула меня локтем так, что я чуть не уронила телефон. – Смотри! – Она сунула мне экран: её баллы сияли россыпью почти одних «отлично». – Я же говорила, что всё будет!

– Ты умница, – сказала я. – Я очень рада за тебя. И за нас. – И вдруг обнаружила, что голос предательски дрожит.

– Эй, – Элиза моментально смягчилась, обняла меня за шею. – Мы сделали это. По-настоящему. И дальше – ещё лучше.

Мы сидели и листали экраны, как будто на них можно было разглядеть наше будущее. Рядом с нами кто-то плакал – от облегчения; кто-то смеялся и звонил родным; кто-то уже спорил, на какой факультет подавать. В школе шумело, как в улье, но это был другой шум – лёгкий, выдохнувший.

К обеду во дворе развернули маленький праздник. Столы с одноразовыми скатертями, лимонад в больших стеклянных бочках, бумажные стаканы, пирожные носились на подносах, как ласточки. Учителя наконец выдохнули и позволили себе улыбаться без профессионального фильтра. Кто-то ставил музыку, кто-то загонял всех в общий хоровод – неловкий, но от того ещё веселее. Мы фотографировались снова и снова – с Анной Викторовной, которая смеялась и говорила: «Я на этих снимках как на свидание – каждый раз немного разная», с завучем, которая торжественно показывала большой палец, с нашими одноклассниками, с которыми мы не подружились, но теперь делили один общий, тёплый воздух.

Солнце медленно катилось к вечеру. Гирлянды, натянутые между деревьями, ещё не горели, но уже ждали своего часа. На траве тянулись длинные тени, в них было спокойно и немного грустно – как бывает только в конце чего-то большого. Мы с Элизой отлучились к калитке – подышать тишиной. За забором лениво тянулись машины, соседский двор гонял мяч, кто-то вёл по тротуару на поводке лохматую собаку.

– Знаешь, – сказала Элиза, – если бы мне сказали год назад, что мы будем сидеть здесь с отличными баллами и нормальными нервами… я бы не поверила.

– Нормальные – это смело сказано, – улыбнулась я.

– Ладно, почти нормальные, – согласилась она. – Но честно, Ли… – она вдруг стала серьёзной, – я горжусь тобой. Даже когда ты молчишь, у тебя внутри – как будто тихий мотор. Он работает, и ты идёшь вперёд.

– Спасибо, – сказала я. – Я горжусь тобой тоже. Ты – как свет. Шумный, но свет.

– Шумный свет – это моя лучшая характеристика, – фыркнула она, и мы обе рассмеялись.

Когда мы вернулись ко всем, музыка стала тише. Кто-то уже собирал сумки, кто-то прощался с учителями, обнимал родителей. Небо перетекало из золотого в синеватое, и в этом переходе было столько нежности, что хотелось молчать, чтобы не расплескать.

Я подняла глаза – привычка, которая появилась у меня в последние месяцы. Небо было чистым, как гладкая поверхность воды. И вот – над домами, над школьной крышей – медленно всплывала Луна. Сначала тонкий светлый край, потом – круглый диск, ясный, как монета, только огромный. Она была такой близкой, что захотелось протянуть руку. Свет ложился на крыши, на листья тополей, на плечи ребят, на волосы Элизы – тонкой белой вуалью.

Я застыла. Не потому что не видела Луну раньше, а потому что сейчас её свет был не светом, а присутствием. Будто тебя окликнули по имени – но не вслух, а изнутри. В грудной клетке отозвалось – не сердце, а что-то больше. На секунду мне показалось, что по коже прошёл тот самый лёгкий холодок, что я уже знала по отражению в зеркале, когда серебро касалось запястья.

– Элиза, – прошептала я, и голос почему-то стал тихим, как в храме. – Ты это видишь?

– Что? – она подняла голову. – Луну?

– Она… – слова путались, – она как живая. Посмотри, как она светится. Как будто ближе, чем обычно. Как будто… – я не нашла сравнения.

Элиза посмотрела на небо, потом на меня. В её глазах мелькнула тревога – крошечная, как трещинка на стекле.

– Она обычная, Ли, – мягко сказала она. – Красивая – да. Но обычная.

Я моргнула. Луна не была обычной. Её свет действительно был как дыхание. Я почти чувствовала его кожей – как ощущаешь тепло ладони рядом, ещё до касания. Но объяснить – не смогла.

– Наверное, я устала, – сказала я, пряча руки в карманы.

– Наверное, – повторила Элиза, но смотрела всё ещё внимательно, как будто запоминала мой взгляд на случай, если он понадобится ей позже.

Мы постояли молча. Гирлянды вспыхнули одна за другой – жёлтые, тёплые, дружелюбные. Музыка перешла в тихий плейлист, а голоса вокруг стали мягче. Кто-то тянул в небо мыльные пузыри; они плыли, отражая свет Луны и лампочек – маленькие планеты, которые легко лопались от случайного движения.

– Пойдём, – тихо сказала Элиза. – Нас ждут последние фото и последние пирожные.

– Пойдём, – кивнула я. – И… спасибо, что ты есть.

– Всегда, – ответила она и дернула меня за рукав, возвращая в круг наших, живых, шумных.

Мы фотографировались, обнимались, смеялись, произнося тысячи «до завтра», понимая, что это «завтра» будет уже другим. Мама нашла меня глазами в толпе, и я помахала ей, показывая жестом: «Ещё чуть-чуть». Она кивнула и улыбнулась – та самая улыбка, где радость и грусть держатся за руки и не спорят.

Когда мы расходились, я оглянулась на школу. Огни в окнах уже гасли, на крыльце кто-то всё ещё упорно снимал видео с правильным ракурсом. Над крышей висела Луна – не ближе и не дальше, чем минуту назад, просто рядом. Я спрятала ладони в рукавах, словно так могла спрятать в них этот вечер. И подумала, что всё действительно начинается.

Дома я долго не зажигала свет. Сняла кеды, поставила их на коврик и прошла к окну. Луна виднелась и отсюда, между домами – тихая, ровная. Я приложила к стеклу лоб, почувствовала прохладу. В памяти на секунду вспыхнули сегодняшие цифры – ровные баллы, «отлично» напротив истории, тепло улыбок, крошки на белой скатерти, серьги-колечки у Элизы, её «всегда». И поверх этого – серебряный свет, который почему-то отзывался во мне глубже, чем всё остальное. Не громко; как тихая нота, которую слышит не ухо, а кожа.

– Ладно, – сказала я в темноту, не зная, к кому обращаюсь: к себе, к ночи, к той, кто наблюдает, – я иду. Только не торопи.

Тишина не ответила, но внутри что-то определилось – как стрелка компаса, которая, наконец, остановилась.

Глава 9

Я сидела на полу посреди своей комнаты и чувствовала себя диспетчером в центре стихий. Вещи были как разные времена года: купальник – маленькое лето, толстовка – внезапная осень, солнечные очки – небо без облаков, а в углу скромно лежала книга в тёмно-синей обложке с серебряным полумесяцем – моя личная зима. На кровати – рюкзак с полуоткрытой молнией, на стуле – полотенце и зарядки, на подоконнике – блокнот и ручка, без которых я не смогла бы уехать даже на день.

– Лиана, – мама стояла в дверях, сложив руки на груди. – Объясни мне, пожалуйста, зачем тебе четыре футболки на три дня?

– Первая намокнет, – честно ответила я. – Вторая испачкается мороженым. Третья… третья вдруг окажется некрасивой на фоне моря. А четвёртая на случай конца света.

Мама подняла бровь, но улыбнулась. Подошла, взяла верхнюю футболку, аккуратно свернула и положила её поверх остальных.

– Конец света отменяется. Но мороженое, боюсь, неизбежно. – Она присела рядом и, не глядя на меня, поправила ремешок у рюкзака. – Бери удобное. Ты не на подиум.

– Но со мной Элиза, – напомнила я. – А рядом с ней всегда немного подиум.