Селенария. Рождение света

Она вздохнула, провела ладонью по моим волосам.

– Ты единственное, что у меня есть, Лиана. Я не выдержу, если с тобой что-то случится.

Я опустила глаза. Не знала, что ответить.

Когда мама ушла в свою комнату, я забралась к себе и достала книгу. Та самая, тёмно-синяя, с серебряным полумесяцем на обложке.

Я устроилась у окна, включила настольную лампу и раскрыла её. Страницы были жёлтые, чуть потрёпанные, и пахли старой бумагой.

В предисловии говорилось о древних мифах, о богах, о том, как люди издавна поклонялись Луне, считая её хранительницей тайн. Всё это должно было казаться скучным, обычным – но каждое слово отзывалось во мне странным холодком.

Я переворачивала страницы и чувствовала: что-то здесь слишком знакомо. Будто я уже читала это когда-то, в другой жизни. Остановилась на рисунке: символ луны, окружённый серебряным сиянием. Он был простым – круг с тонким серпом внутри, – но в груди что-то дрогнуло.

Голоса из видения снова ожили в памяти.

Дочь… свет… вернись… кровь…

Я зажмурилась, вцепившись пальцами в книгу, будто она могла дать ответы. Но в комнате было тихо, и единственное, что меня окружало, – мягкий свет лампы и далёкий шум города за окном.

Я закрыла книгу, прижала её к груди и легла на кровать.

И впервые за долгое время я боялась закрыть глаза.

Глава 5

Школьные коридоры гудели, как улей. Все разговоры сводились к одному: предстоящие экзамены. Кто-то повторял формулы прямо на ходу, кто-то шептал стихи у окна, кто-то записывал шпаргалки на клочках бумаги, словно это был пропуск в новую жизнь. Воздух был тяжёлым – смесь мела, бумаги и напряжения, которое витало повсюду.

Мы с Элизой шли на последний урок – литературу. Она громко жевала жвачку и шептала мне на ухо:

– Если я завалю экзамен, пойду работать баристой. Представляешь? Я и кофемашина – идеальный дуэт.

– Ты даже чайник боишься включать, – напомнила я.

– Вот и научусь! – подмигнула она. – Всё лучше, чем писать эссе про «драматизм в эпоху классицизма».

Я хмыкнула, но улыбка вышла слабой. Усталость сжимала тело так, будто я несла на плечах невидимый груз. Сны стали появляться почти каждую ночь, и иногда я не была уверена, где заканчивается сон и начинается реальность.

Но сегодня хотелось хотя бы на один урок забыть про цифры, баллы и графики.

В классе стояла привычная суматоха: кто-то менялся ручками «на удачу», кто-то доставал печенье «на концентрацию». Учительница литературы, Анна Викторовна, собрала волосы в строгий пучок и пыталась навести тишину. На столе у неё лежала стопка тетрадей, а на доске уже были написаны даты экзаменов.

– Три недели, – сказала она, хлопнув ладонью по журналу. – У вас осталось три недели, чтобы перестать вести себя как дети и показать, что вы готовы к взрослой жизни.

– А если я не готов? – подал голос кто-то с последней парты.

– Тогда взрослой жизни придётся подождать, – отрезала она и обвела класс взглядом. – Лиана, ты почему такая бледная?

Я вздрогнула.

– Всё в порядке. Просто устала.

– Понимаю. Мы все устали, – вздохнула учительница мягче. – Но ты должна беречь силы. Экзамен – это марафон, а не спринт.

Я кивнула, хотя внутри было ощущение, что она говорит не только об экзамене.

Элиза тихо толкнула меня локтем:

– Видишь? Даже Анна Викторовна волнуется за тебя. Ты у нас особенная.

Я закатила глаза.

– Особенная – это не всегда комплимент.

– Для меня комплимент, – заявила она и, как всегда, улыбнулась так легко, будто никакие экзамены её не касались.

Учительница снова провела взглядом по классу и откашлялась:

– Литература – это не только тексты для экзаменов, – сказала она. – Это истории о людях, о нас с вами. Если будете читать только ради баллов, то ничего не поймёте.

– А можно читать ради поступления? – шутливо спросил Артём с задней парты.

Класс захохотал. Анна Викторовна нахмурилась, но уголки её губ дрогнули.

– Можно. Но лучше всё-таки ради себя.

Элиза склонилась ко мне и шепнула:

– Ради себя я читаю только меню в кафе.

Я едва сдержала смешок.

Мы открыли сборники. Анна Викторовна читала вслух абзацы, то и дело останавливаясь и задавая короткие вопросы – не про термины, а про ощущения: «Что вы здесь слышите? Почему герой делает именно так? Где он выбирает и где его выбирают?» На каком-то месте я поймала себя на том, что впервые за весь день чувствую лёгкость. Никаких снов, никаких голосов – только привычный шум класса, хруст бумаги под карандашами и глупые шутки Элизы.

На секунду я подумала: может, всё действительно проще, чем я себе надумываю? Может, и правда – сейчас главное лишь экзамены и правильные ответы в тестах?

Элиза, заметив мою улыбку, ткнула меня ручкой в бок.

– Вот. Так и должно быть. Смотри, ты даже выглядишь человеком, а не маленьким профессором.

Я закатила глаза, но на душе стало чуть теплее.

***

Мы вышли из школы, и дверь с тяжёлым скрипом закрылась за нашей спиной. Последний школьный день. Не верилось. Теперь – только экзамены.

На улице было солнечно, но не жарко: лёгкий ветер колыхал листву, воздух пах черёмухой и свежескошенной травой. Во дворе кто-то фотографировался, обнимаясь и смеясь; кто-то уже успел расписать друг другу футболки маркерами: даты, сердечки, «никогда не забуду». Мы с Элизой переглянулись – и обе улыбнулись. Внутри было смешное ощущение: будто под ногами всё ещё школьный линолеум, но мир за воротами уже другой.

– Свободааа! – выкрикнула Элиза, раскинув руки.

– Подожди радоваться. У нас впереди ещё экзамены.

– Пф, – отмахнулась она. – Экзамены – это мелочь. Важнее другое: это наше последнее лето перед взрослой жизнью. И я собираюсь оторваться так, чтобы потом было что вспоминать.

– Ага, – хмыкнула я. – Ты скажешь это снова, когда завалишь первую же попытку сдать тест.

– Даже если завалю, – она хитро улыбнулась, – всё равно оторвусь. Слушай, у меня есть план.

– Боюсь спрашивать.

– Первое: море. Обязательно. Я хочу солнце, пляж и загар. Второе: ночёвка у костра где-нибудь за городом. С палатками, песнями и комарами размером с самолёт. И третье: я собираюсь влюбиться.

Я фыркнула.

– Ты всегда собираешься влюбиться.

– В этот раз серьёзно! – Элиза ткнула меня пальцем в плечо. – Лето без романтики – это не лето.

Мы свернули к парку. Тропинка вела мимо аллей, где дети катались на роликах, родители гоняли малышей с мороженым, а на лавочках сидели студенты с гитарами. Всё вокруг казалось лёгким и беззаботным: крошечные облака плыли медленно, как воздушные корабли, воробьи спорили за крошки, фонтан шептал свою воду – ровно и успокаивающе.

– А ты? – спросила Элиза, покосившись на меня. – Какие планы у тебя?

Я задумалась.

– Планы… сдать экзамены.

Она закатила глаза.

– Нет-нет, так не пойдёт. Ты не можешь провести последнее школьное лето за учебниками.

– А что я могу? – пожала я плечами. – Не все умеют устраивать приключения на ровном месте, как ты.

– Тогда я устрою их за тебя, – объявила она. – Я вытащу тебя на каждую тусовку, каждую прогулку, каждую глупую авантюру. Даже если придётся тащить силой.

Я засмеялась, но в груди было тепло. С Элизой я действительно могла поверить, что впереди будет не только страх экзаменов, но и что-то хорошее.

– Ладно, – сказала я. – Но без влюблённостей. Это только твой пункт.

– Посмотрим, – усмехнулась она. – Никогда не знаешь, кого встретишь летом.

Мы шагали дальше по парку, а вокруг жизнь гудела и переливалась красками. Это было похоже на обещание: впереди что-то меняется, и уже скоро.

Элиза потянула меня за руку к ларьку с мороженым, где уже толпились дети.

– Всё, экзамены экзаменами, но без мороженого это не прогулка. – Она ткнула в меню. – Я беру карамельное. А ты?

– Ваниль, как всегда, – ответила я.

– Ты такая предсказуемая, Ли, – вздохнула она театрально. – Вот у меня жизнь точно будет как ореховое мороженое с карамелью – неожиданное, хрустящее и сладкое.

– Ага, и прилипает ко всем пальцам, – поддела я.

– Но все всё равно хотят попробовать, – подмигнула она и рассмеялась так звонко, что прохожие обернулись.

Мы уселись на лавочку у фонтана. Солнце мягко просеивалось сквозь листву, на воде мигали искры. Я смотрела на прохожих: малыши тянули родителей к аттракционам, студенты играли на гитаре, пожилые пары медленно прогуливались по аллеям. Всё было так просто, так земно и привычно, что на миг показалось – никакой другой жизни и быть не может.

– Помнишь, как в девятом классе мы сбежали с уроков и пошли на речку? – спросила Элиза, откусывая мороженое.

– Как можно забыть? Мы тогда промокли до нитки, а потом соврали, что нас автобус облил водой из лужи.

Элиза захохотала.

– А учитель поверил! Ты видела его лицо?

Я улыбнулась, вспоминая тот день. Эти воспоминания были словно фотографии: немного выцветшие, но такие тёплые.

Мимо прошёл уличный художник с папкой. Он остановился у соседней лавки и начал быстро рисовать карандашом портрет мальчика с воздушным шаром. Линии ложились легко, уверенно; лицо, только что смешливое и смазанное, вдруг стало похожим – настоящим. Я поймала себя на мысли, что иногда и слова ложатся так же, как его линии: в правильном месте, в нужный момент – и выходит не «проходной текст», а что-то живое. Интересно, получится ли у меня когда-нибудь писать так же – о мифах, например, или о людях.

– А давай загадаем желание, – предложила Элиза, кивая на фонтан. – По-честному.

– У меня нет мелочи.

– У меня полно, – она выудила из кармана горсть монет, насыпала мне в ладонь. – Только желание надо сказать вслух. Иначе вселенная не услышит.

– Кто это придумал?

– Я. А у меня отличная связь со вселенной.

Мы подошли к фонтану. Я сжала холодную монетку, закрыла глаза на секунду. Пусть я не испугаюсь. Пусть у меня хватит сил дойти до конца – какой бы он ни был. Я бросила монету и услышала, как она тонко звякнула о бортик и исчезла в воде.

– А ты что загадала? – спросила я.

– Чтобы этим летом случилось что-то необыкновенное, – ответила Элиза без паузы.

– Такое, что я потом смогу рассказывать детям и внукам и приукрашивать каждый раз по-разному.

– Ты и без желания справишься, – сказала я.

– Знаю, – ухмыльнулась она. – Но почему бы не подстраховаться?

Мы прошли дальше по аллее, и взгляд мой случайно упал на старую каменную скульптуру у входа в парк. Высокая колонна, на ней – круг с полумесяцем внутри. Я замерла. Символ был точь-в-точь как на книге, которую я принесла домой пару дней назад. На миг мне показалось, что серебро на камне дрогнуло, вспыхнуло мягким светом. Я моргнула – и ничего. Просто тёмный камень, облупившийся от времени.

– Ли? Ты чего встала? – Элиза обернулась.

– Ничего… показалось, – пробормотала я и поспешила догнать её.

Она не стала расспрашивать, только продолжила строить планы:

– Смотри. В июле – море. В августе – поездка в столицу, посмотрим выставки. А ещё – я хочу устроить фотосессию, настоящую, с платьями и макияжем. Ты будешь моей моделью.

– Отличная идея. Сделаешь из меня чучело, – сказала я.

– Красивое чучело! – она прыснула со смеху и подхватила меня под руку. – И потом… это наше лето. Мы должны прожить его так, чтобы потом было, что рассказывать.

Я улыбнулась, но где-то в глубине оставалось ощущение, что планы Элизы – лишь фон. Настоящая история ждала впереди, и она совсем не будет похожа на фотосессию у моря.

Мы ещё немного побродили по парку, заглянули к пруду, где на воде плавали лодочки на радиоуправлении, посмотрели на выставку фотографий под открытым небом: городские виды, лица, случайные моменты. На одном снимке был ночной мост с тонкой дугой света – почти лунный серп, только электрический. Я задержалась у него на пару секунд дольше.

– Ты как будто коллекционируешь эти дуги, – заметила Элиза.

– Просто красиво, – ответила я, спрятав улыбку. Иногда проще согласиться с «просто красиво», чем объяснять, что красота иногда отзывается так, будто это память.

Солнце стало мягче, протянулись тени. Мы вышли к остановке. Людей было много: кто-то тащил пакеты, кто-то вёл велосипед, кто-то держал ребёнка за руку, как будто боялся, что тот улетит. Мы постояли молча – минуту, две, – слушая, как город собирается в вечер.

– Завтра созвонимся? – спросила Элиза.

– Конечно, – кивнула я. – У тебя же ярмарка тканей.

– И ты со мной, – напомнила она грозно. – У меня уже готов список: шифон, органза, сатин. И ещё – я видела серо-серебряный атлас. Он тебе бы пошёл.

– Слишком нарядно для моих тетрадей.

– Значит, будем жить нарядно, – отрезала она. – До завтра, Ли.

Наши автобусы подъехали почти одновременно. Мы крепко обнялись – быстро, как будто боялись расплескать тепло. Я села у окна, достала телефон и на секунду открыла фото из парка: фонтан, мороженое, наша глупая улыбка в отражении витрины. В груди стало спокойно. Пусть недолго, но – по-настоящему.

Автобус дёрнулся и тронулся. За стеклом проплывали знакомые улицы. Я думала о деле, которое простое и важное: дойти до экзаменов, сделать всё, что могу. О лете, которое ещё не началось, но уже пахло черёмухой и свободой. О колонне с полумесяцем, которая, возможно, была просто камнем. А возможно – знаком. И решила, что пусть пока будет «просто камень». На остальное у меня ещё будет время.

Я прижалась лбом к прохладному стеклу и позволила себе роскошь – ни о чём не думать два светофора подряд. Потом достала из рюкзака маленькую тетрадь, раскрыла её на чистой странице и написала вверху: «Планы». И ниже – аккуратно, как формулу, – «Лето. Море. Фонари. Смех». А совсем внизу, почти на полях, – маленький серп. Чтоб помнил только тот, кто пишет.

Автобус свернул к моему району. Небо сверху было ясным, и где-то уже зажигались первые окна. Я закрыла тетрадь и подумала: «Хорошо. Так и пойдём. Маленькими шагами. Но вперёд».

Глава 6

Три недели до экзаменов потянулись не как спринт, а как длинная дорога, на которой менялась только погода. Одни и те же маршруты – дом, школа, репетитор, библиотека – и одни и те же маленькие якоря: кружка чая утром, закладка в учебнике, стикер с датой на обложке тетради. Казалось, если я отпущу хоть один из этих якорей, меня унесёт течением.

Утро началось с будильника и шуршания тетрадей. Я отмечала маркером темы, писала в столбик даты, кругляшками обводила «пробелы»: античность, Средневековье, примеры, термины. На телефоне тикал таймер – сорок минут работы, десять минут отдыха. В эти десять минут я иногда просто сидела у окна и смотрела на двор: на собаку, которая упрямо тянула хозяина к кустам, на ребёнка с огромным рюкзаком, на чёрные ветки, которые всё ещё не до конца поверили в весну.

Мама заходила в комнату, ставила на стол яблоко или тарелку печенья, и спрашивала одним и тем же тоном:

– Как дела?

– Нормально, – отвечала я. И это было похоже на пароль, который открывает нам обоим возможность не углубляться дальше.

В школе воздух стал плотным, как клей. Все говорили о баллах, сроки приближались, таблицы умножались: у каждого свой список, у каждого своё «если». Учителя ходили быстрее обычного, как будто и им хотелось, чтобы всё уже закончилось. На дверях кабинетов висели расписания консультаций, а в коридорах – плакаты с улыбчивыми лицами выпускников прошлых лет: «Ты справишься!» Я смотрела на эти лица и думала, что они, наверное, тоже сомневались. Просто на фотографиях сомнения не любят показываться.

– Ли, давай хотя бы пятнадцать минут на воздухе, – говорила Элиза в любой из перерывов, ловя меня за рукав. – Пятнадцать минут – и обратно к твоим любимым датам.

Мы выходили во двор. Она рассказывала, как в училище дизайна объявили конкурс на эскиз «Город будущего», и как она уже придумала платье-неон с подсветкой из света фонариков. Я смеялась, и даже если смех был уставшим, он всё равно облегчал дыхание.

Иногда мы сидели в библиотеке. Там пахло пылью и картоном, а под потолком лениво гудели лампы. Шепот страниц иногда был громче, чем разговоры. Я делала выписки, аккуратно выписывала цитаты, и рука, привыкшая за эти месяцы к ручке, двигалась сама собой. В какой-то момент я поймала себя на том, что заводила маленькую тетрадь «для себя»: туда я переписывала кусочки легенд, рисунки символов, короткие заметки о Луне, выписанные словно на память. Ничего обязательного, ничего экзаменационного. Просто то, к чему тянулось сердце.

Сны приходили не каждую ночь, но когда приходили – ложились на меня плотным пледом, из которого трудно выбраться. Иногда это был лес – не такой, как прежде, а более светлый: ветви, похожие на тонкие линии на ладонях, и серебряная пыль, парящая в воздухе. Иногда – коридор, только не школьный, а золотистый, с окнами без стекол, за которыми текла белая вода. Иногда – чьи-то шаги, лёгкие и быстрые, и голос, который я всё равно не слышала, потому что он был где-то «внутри». Я просыпалась и долго лежала, слушая, как дом дышит: тишина кухни, редкие машины за окном, мамины мягкие шаги. В эти моменты странное чувство не проходило: будто я стою на границе, и достаточно сделать шаг – и я окажусь по другую сторону. Но куда ведёт эта сторона, я не знала.

Однажды утром, торопливо умываясь перед школой, я увидела на запястье светлую полоску – тонкую, как след от браслета, которого я не носила. Полоска переливалась, словно её нарисовали чем-то магическим. Я задержала дыхание, провела по ней пальцем. Холодок пробежал по коже – не мороз, а как будто кто-то подул на влажное место. В следующую секунду свет исчез. Кожа осталась обычной, только внутри всё ещё бежали мурашки. Я постояла, сцепив руки, и заставила себя не придумывать объяснения. Просто умыться, уложить волосы, надеть джинсы, завязать шнурки. И идти в школу.

– Ты сегодня какая-то прозрачная, – сказала Элиза, едва увидев меня у ворот. – Тебя можно держать на свет.

– Спасибо, – улыбнулась я. – Люблю твои комплименты.

– Это не комплименты, – возразила она и сунула мне в руку чашку с какао. – Это поддержка. В жидком виде.

В какой-то из дней мы с ней сидели на ступенях перед спортивным залом и делали вид, что готовимся к обществознанию. Элиза рисовала в своём блокноте силуэты платьев, а я пыталась объяснить самой себе, чем отличается «равенство возможностей» от «равенства результатов». Когда она перевернула страницу, я краем глаза заметила – на полях у неё был небрежно выведен полумесяц. Просто две лёгкие линии карандаша, почти незаметные, но настолько знакомые, что сердце дёрнулось.

– Красиво, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал обыденно.

– М-м? – Элиза не подняла головы. – Это я коллекцию набрасываю. «Ночная дорожка». Слышала? Нет? Потому что я только что придумала. – Она хмыкнула и дорисовала к полумесяцу тонкую цепочку. – Вот так. Золото, серебро, чёрный шёлк… Представляешь?

– Представляю, – ответила я и подумала, что иногда мир сам играет в подсказки, сам рисует знаки на полях, как будто боясь, что я забуду.

Дома мама стала чаще заглядывать ко мне. Она не задавала лишних вопросов, просто приносила тарелку супа, ставила рядом чай и тихо говорила: «Только не сиди до ночи». Я кивала. Иногда мы садились вместе в гостиной – телевизор шептал что-то про новости, но мы слушали не его, а друг друга. Она рассказывала про работу: что бухгалтерия опять поменяла программу, что начальник болеет, что соседка по офису притащила кота на один день, потому что ему надо было колоть лекарства, и он сидел в коробке, как король. Я смеялась в нужных местах. И ловила себя на ощущении, что хочу рассказать ей о книге с серебряным полумесяцем, о колонне с таким же символом в парке, о запястье, которое на секунду вспыхнуло светом. Но каждый раз, когда я почти произносила первое слово, язык как будто натыкался на невидимую стену. Не потому что я не доверяла ей. Просто казалось: стоит это сказать – и всё лишится хрупкого покоя, рассыплется на части, и назад уже не собрать.

Раз – день в библиотеке, когда я нашла на верхней полке тонкий том «Песни древних». Там было про море, про ветер, про Солнце и его колесницу, но среди них – одна короткая строфа про Луну. Буквы были простыми, но от них пахло холодом:

«Она хранит мосты между мирами,

Она зовёт по имени и молчит,

И те, кого однажды осветила,

Найдут дорогу – даже через тьму».

Я переписала строфу в свою «личную» тетрадь, обвела тонкой рамкой. Где-то глубоко внутри что-то тихо щёлкнуло – как будто замок принял ключ, но ещё не повернулся.

Два – консультация у Анны Викторовны. Класс был почти пустой, за окнами дождь не решался идти, только стекал редкими дорожками. Я принесла ей сочинение и, пока она читала, смотрела на доску. На доске был просто план урока, но в самом углу, в крошечном, забытой кем-то мелом, – тонкая дуга, как чья-то задумчивая линия. Я неуверенно провела взглядом по ней – и, кажется, на секунду мне показалось, что дуга откликнулась. Как дрожь по воде. Я моргнула – и линия осталась линией. Анна Викторовна подняла голову:

– Хорошая работа, – сказала она. – Но не бойся добавлять от себя. Не только «правильные» выводы. Иногда ценнее – честные.

– А если честное – неправильно? – спросила я.

– Тогда тем интереснее, – улыбнулась она неожиданно по-детски. – У вас, у выпускников, вечная беда: вы всё время думаете, «как надо». Иногда полезно подумать «как чувствую» – и написать так.

Я вышла от неё с листом, на котором было несколько её пометок, и странным, лёгким ощущением в груди. Будто мне разрешили дышать.

Три – вечер у окна. Я делала перерыв, уткнувшись лбом в прохладное стекло, и смотрела, как тонкий серп луны завис над домами. Ещё недавно была полная, теперь – ровно наполовину меньше. Я подумала, что моя жизнь почему-то тоже то наполняется, то убывает, и этот ритм – не про усталость, а про что-то другое, чему я ещё не придумала имя.

И было то утро, когда серебро снова вернулось – на этот раз не полоской, а мягким, едва заметным облачком под кожей на внутренней стороне локтя. Я увидела его, когда закатывала рукав, чтобы не испачкать его в чернилах. Серебро будто жило своей жизнью, тихо переливаясь. Я задержала дыхание и поднесла руку ближе к лампе. Свет настольной лампы сделал пятно ярче – на секунду мне показалось, что внутри него движется крошечная пыль, как снег в стеклянном шаре. Потом всё погасло – так быстро, что если бы не колотящееся сердце, я бы решила, что это очередной трюк усталости.

Всю дорогу в школу я держала руки в карманах, будто прячу не кожу, а тайну. И весь день находила себе слишком убедительные объяснения: «наверное, так падает свет», «наверное, это отражение от браслета у Элизы», «наверное, мне просто кажется». «Наверное» – удобное слово. Оно как плед: тёплый, но если укрыться с головой – ничего не видно.

– Ты меня слушаешь? – спросила Элиза на перемене, махнув рукой у меня перед лицом.

– Прости, задумалась, – я виновато улыбнулась.

– Я говорю: в конце недели – ярмарка. Я хочу посмотреть ткани. И чтобы ты пошла со мной. И не говори, что «надо готовиться», у тебя есть весь вечер, вся ночь и половина вечности.

– В половину вечности я бы, может, и выспалась, – не удержалась я.

– Вот! – обрадовалась она. – Значит, договорились. Я буду звонить тебе каждые десять минут, пока ты не скажешь «да». И да, – она приложила ладонь ко лбу, будто давала клятву, – я тебя накормлю. Нормально. Не печенькой, а едой. Слышишь, Лиана, едой.

Она всегда умела заботиться так, чтобы это выглядело как шутка. Я кивнула. И подумала, что это – тоже якорь. Элиза, которая смеётся, но приносит какао. Мама, которая молча ставит суп. Учительница, которая разрешает «честно». Крошечные вещи, которые держат меня в этом мире, пока другой мир тихо приближается.

В один из вечеров я достала книгу с тёмно-синей обложкой и серебряным полумесяцем – ту самую, из старого книжного. Раскрыла её наугад. На странице была глава «О мостах и стражах». Там говорилось, что у каждого света есть тень, у каждой дороги – страж, и что некоторые дороги не для всех. Что иногда «мосты» видят только те, в чьей крови отражается Луна. Я прочитала и ощутила знакомый холодок, как будто кто-то провёл пальцем по позвоночнику. «Не для всех», – повторила я про себя. И подумала, что не знаю, к какой из «всех» отношусь я.

Мама заглянула в комнату и, увидев книгу, чуть приподняла брови:

– Перерыв от учебников?

– Угу, – кивнула я.

– Ложись сегодня раньше, ладно?

– Ладно, – пообещала я. И почти поверила, что смогу.

Последние семь дней перед экзаменами мы с Элизой жили, как на мосту: с одной стороны – привычная школа, с другой – то, что все называют «взрослой жизнью», хотя никто толком не знает, что это. Она дописывала заявку на конкурс, спорила с принтером, который зажёвывал бумагу, и вечно забывала зарядку. Я делала последние конспекты, перепроверяла списки, учила термины на карточках. Мы всё ещё умудрялись смеяться: над учительской привычкой говорить «все умные слова уже были», над Артёмом, который ютубом учился за один вечер решать сложные задачи, над собой – потому что иначе нельзя.